- Вам не за что меня благодарить! - ответил тот. - Я многим обязан вашему отцу, и единственное, что я мог для него сделать, - это проводить на кладбище. Я приехал сюда никого не зная, без рекомендаций, без имени, без денег, которых, впрочем, нет у меня и сейчас. Мой предшественник бросил школу, чтобы заняться торговлей табаком. Ваш отец оказал мне покровительство, помог найти дом; он доставлял все, что было нужно для школьных занятий: приходил в школу и раздавал деньги бедным и прилежным ученикам, наделял их книгами и бумагой. Но это, как всякое доброе дело, продолжалось недолго!
Ибарра обнажил голову и некоторое время молча молился. Затем, повернувшись к своему спутнику, промолвил:
- Вы сказали, что мой отец помогал бедным детям, а как же теперь?
- Теперь они приходят, когда могут, и пишут, когда могут, - ответил молодой учитель.
- Почему же так?
- Потому что стыдятся своих рваных рубах.
Ибарра помолчал.
- Сколько у вас сейчас учеников? - спросил он вдруг с интересом.
- По списку - более двухсот, а в классе двадцать пять!
- Отчего же?
Школьный учитель грустно улыбнулся.
- Перечислять все причины - это долгая и скучная история.
- Не приписывайте мой вопрос праздному любопытству, - ответил Ибарра, задумчиво глядя на далекий горизонт. - Поразмыслив, я решил, что воплотить в жизнь замыслы моего отца важнее, чем его оплакивать, - и тем более чем мстить за него. Могилой ему служит святая природа, а его врагами были горожане и священник. Я прощаю их: первых - потому что они невежественны, а второго - ради его сана, ибо я хочу, чтобы уважали религию, на которой воспитано наше общество. Я хочу идти по стопам того, кто дал мне жизнь, и потому желал бы узнать, что препятствует здесь образованию.
- Страна всегда будет чтить вашу память, сеньор, если вы осуществите прекрасные намерения вашего покойного отца! - сказал учитель. - Вы хотите узнать, какие препятствия стоят на пути образования? Так вот, если в наших нынешних условиях школой не заняться всерьез, она никогда не выполнит своего назначения. Во-первых, у здешних детей нет охоты учиться, нет стимула, а во-вторых, если бы он и был, его глушат нужда и заботы. Говорят, в Германии сын крестьянина обучается восемь лет в народной школе; а кто захотел бы здесь затратить на учение даже половину этого времени, если плоды его столь мизерны? У нас пишут, читают и вызубривают наизусть отрывки, а порой целые книги на испанском языке, не понимая ни слова. Какую же пользу приносит школа крестьянским детям?
- Но вы-то видите, в чем зло, так почему же не подумали, как его исправить?
- Увы! - ответил юноша, печально качая головой. - Несчастный учитель один не может справиться с враждебностью окружающих и преодолеть их влияние. Прежде всего для школы нужно помещение, чтобы не приходилось, как сейчас, вести уроки в нижнем этаже монастыря где стоит коляска священника. Кое-кто из детей любит читать вслух, а это, естественно, причиняет беспокойство священнику, он иногда спускается к нам раздраженный - особенно когда у него болит печень, - кричит на детей, а подчас оскорбляет и меня. Вы понимаете, что так нельзя ни обучать, ни учиться; ребенок не может уважать учителя, если видит, что он безропотно сносит брань и не отстаивает своих прав. Чтобы учителя слушались, чтобы не сомневались в его власти, он должен иметь авторитет, добрую славу, нравственную силу, известную свободу. Позвольте рассказать вам о некоторых грустных подробностях. Я хотел ввести кое-какие новшества, но меня подняли на смех. Чтобы устранить то зло, о котором я говорил, я попытался обучать детей испанскому языку. Так правительством предписано, и сам я полагал, что это принесет пользу всем. Я выбрал самый простой метод - учил детей понимать слова и фразы, не забивая им головы трудными правилами и отложив грамматику до той поры, когда они будут кое-что понимать по-испански. По прошествии нескольких недель самые способные уже недурно понимали меня и составляли легкие фразы.
Учитель остановился, словно усомнившись в чем-то, а затем, уже более решительным тоном, продолжал:
- Нет, мне нечего стыдиться своей истории обид и унижений, любому на моем месте досталось бы так же. Как я уже сказал, начало было удачным. Однако несколько дней спустя отец Дамасо, бывший тогда здесь священником, прислал за мной отца эконома. Я хорошо знал нрав святого отца и, чтобы не рассердить его, тотчас к нему поднялся и с поклоном сказал по-испански: "Добрый день!" Он было протянул мне руку для поцелуя, но тут же ее отдернул и, не ответив на мое приветствие, разразился громким насмешливым хохотом. Я растерялся: рядом со мной стоял причетник. Я не знал, что сказать и глядел на священника, а он все хохотал и хохотал. Я едва не вышел из себя и готов был сказать ему дерзость, что-нибудь вроде: "Видно, быть одновременно добрым христианином и достойным уважения человеком - невозможно", но в этот момент, перейдя вдруг от смеха к оскорблениям, он бросил мне с издевкой: "Так, значит, "добрый день", да? "Добрый день"? Ловко! Ты, оказывается, и по-испански говоришь?" И опять залился смехом.
Ибарра не мог сдержать улыбку.
- Вот вы улыбаетесь, - сказал школьный учитель, засмеявшись, - но, признаюсь, тогда мне было не до смеха. Я вдруг почувствовал, как кровь прихлынула к моему лицу, в глазах потемнело. Священника я видел будто издали, где-то очень далеко. Я направился к нему, хотел что-то сказать, сам не зная что. Отец эконом преградил мне дорогу, а священник встал и строго проговорил по-тагальски: "Нечего рядиться в чужие перья! Говоришь на своем языке и говори, а испанский не смей коверкать - он не для вас. Слыхал про учителя Сируэлу? Учитель Сируэла хоть азбуки не знал, да парень был умелый и всех он поучал". Я хотел ответить, но священник быстро шагнул в свою келью и захлопнул за собой дверь. Что мне было делать? Я и так едва перебиваюсь на свое жалованье, а чтобы получать его, надо заручиться благоволением священника и ездить в главный город провинции. Что я мог поделать с ним - с человеком, представлявшим духовную и политическую власть в городе, пользовавшимся поддержкой ордена, влиявшим на правительство, человеком богатым и могущественным, которого все слушаются, уважают и боятся? Если он меня оскорбляет, я должен молчать; если я стану возражать, он вышвырнет меня отсюда, и я должен буду навсегда расстаться со своей профессией. Моя строптивость не послужит на пользу делу, напротив, все станут на сторону священника, возненавидят меня, назовут выскочкой, гордецом, дурным христианином, грубияном, а то еще врагом Испании и флибустьером. От школьного учителя не требуют даже усердия. От него ждут только покорности, смирения и податливости. Да простит мне господь, если я пошел против своей совести и разума, но я родился в этой стране, мне надо как-то жить, у меня есть мать, и потому я отдался на волю судьбы, подобно трупу, который несет волна.
- И одно это препятствие вас навсегда обескуражило? Так вы потом и жили?
- Ох, если бы горький опыт меня научил! - ответил учитель. - Тогда мои злоключения на этом закончились бы! Правда, с тех пор я возненавидел мою профессию. Я задумал поискать себе другое занятие, по примеру моего предшественника. Ведь работа, которую выполняешь со стыдом и отвращением, превращается в пытку, а школа ежедневно напоминала мне о моем позорном положении. Я пережил много тяжелых часов. Но что делать? Я не мог огорчить мать, я должен был уверять ее, что те три года, которые она провела в лишениях, чтобы дать мне образование, принесли мне счастье. Надо было убедить ее, что профессия моя почетна, что труд учителя приятен и путь мой усыпан цветами, что в городе меня почитают и окружают вниманием. Если бы я поступил с ней иначе, то, не став от этого счастливей, я лишь сделал бы несчастной еще и ее, а это было бы поступком не только жестоким, но и грешным. Так я остался на своем месте и, не желая все же сдаваться, попробовал продолжать борьбу.
Школьный учитель сделал короткую паузу.