Остальные князья на Руси князю Юрию либо ровня, либо много ниже стоят. Некому больше навязывать ему свою волю, как порой поступал Владимир Мономах. Ни на кого больше оглядываться не надо, ничьего одобрения не надо искать и ничьего осуждения не надо опасаться. Свободен отныне Юрий в своих помыслах и поступках. Теперь он подлинно самовластец!
Юрий рывком поднялся со скамьи, хлопнул в ладоши.
Тишка из своего тёмного уголка бросился к дверям - открывать.
Осторожно переступая высокий порог, в горницу вереницей входили мужи.
Князь не в кресле своём высоком восседает, а стоит возле, рукой на подлокотник опирается, пальцы крепко сжаты, а глаза смотрят пронзительно, отстраняюще.
Мужи по лавкам рассаживаться не решились, хотя всегда раньше так делали и без княжеского знака. Остановились робкой кучкой посередь горницы. Суровым был князь, непонятным. Гневен на кого-то? Случилось что?
Тяжело и непререкаемо, как глыбы в основание крепостной стены, ложились княжеские слова:
- Запомните сей день, мужи. Пришла пора подлинно возвышать Залесскую Русь, чтобы назвали её Русью Великой. Отныне по-иному будем вершить дела, по-своему, ни на кого не оглядываясь - ни на стольный Киев, ни на богатый Чернигов. Над мужами - князь, над князем - Бог, никаким иным мы неподсудны!
Перебрал Юрий взглядом каждого мужа, словно в душу заглянул. Только покорность в лицах, только страх, только готовность к мгновенному исполнению княжеской воли...
Иного Юрий и не ожидал. Подобрел лицом, неторопливо угнездился в кресле и продолжил уже ненапряжённо, дружелюбно:
- Садитесь, мужи, будем о делах думать.
Обычный совет, обычные неторопливые речи степенных мужей - ничего значительного или опасного не происходило в то утро в Залесской Руси. Да и князь стал вовсе не грозным, разговаривал с мужами ласково. Но уходили мужи задумчивыми и растревоженными. Догадывались, что переламывается что-то и в жизни княжества, и в их собственной судьбе, а что переламывается и почему - не знали.
Наверно, потому и не разъехались сразу по своим дворам, как делали всегда после советного сидения, а вышли за ворота и остановились, словно боясь остаться в одиночестве. Вместе-то спокойнее!
Молчали, вздыхали.
Подошёл задержавшийся у князя воевода Пётр Тихмень.
- Чем озабочены, мужи?
Кто-то из бояр осторожно начал:
- Суров был поначалу князь, а отчего - не ведаем...
Воевода многозначительно поднял палец; одно только слово произнёс:
- Самовластец!
И мужи вздохнули с облегчением. Самовластец - это понятно. Князем-отроком Юрий был, потом, мужая, поднялся до князя-правителя. Теперь - самовластец. Естественное течение жизни, а суров был потому, что объявлять о самовластии надлежит строго и непререкаемо, чтоб запомнили накрепко. Может, для своих мужей и худа в том нет, как служили они князю усердно и прямо, так и служить будут, изменников в Ростове и Суздале точно бы не было и нет. А что до соседних владений, то не суздальским мужам о них печаловать. Жёстко объявил господин Юрий Владимирович: ни на Киев, ни на Чернигов больше не оглядываться! А на другие, не стольные грады, тем более смотреть Ростову да Суздалю ни к чему.
Многим мужам княжеская жёсткость даже понравилась. Давно бы так объявить, а то великокняжеский боярин Ошаня до сих пор в Ростове для чего-то сидит, пития с дворецким Дичком Борщовым немилосердно истребляя. Укажут ему теперь дорогу прочь...
А сошлись мужи на том, что, видно, от Бога предназначение князю Юрию - быть самовластием, и роптать на Божью волю - грех. А что спрос с мужей построжает, так сие княжеству только на пользу.
Тем же вечером Юрий отъехал с немногими ближними людьми в Кидекшу. Не к Ульяне в объятия, но ради уединения и тишины. Давно ушла отроческая любовь, только привычка осталась - если в Кидекше ночевать, то с Ульяной на ложе.
Потом и вовсе перестал Ульяну звать. Огрузнела ключница, обабилась, голос стал громким и пронзительным, с дворовой челядью обходилась жёстко - вразумляла нерадивых литым кулачком по загривку. Крепко держала в своих руках Ульяна княжеский двор, даже огнищанин Корчома её побаивался.
Юрий с грустью думал, что нашёл он ключницу норовитую, рачительную, - цены не было такой управительнице! - а любушку потерял.
В те редкие ночи, когда Юрий звал Ульяну к себе, ключница приходила безропотно, быстро раздевалась и деловито ложилась рядом. На ложе Ульяна была старательна и сноровиста, будто работу необходимую исполняла, без пыла и любовного трепета - обыденно. Может, и думала она не о Юрии, а о прокисшем ни с того ни с сего мёде, о свежатине, которую не привезли вовремя из дальней вотчины, или о чём ином, хозяйственном.
Получал Юрий телесное облегчение, а в душе - пустота.
Надоедливо всплывало в памяти неприятное: выглянул он однажды в оконце, а Ульяна дланью своей тяжёлой дворовую девку по щекам хлещет, только русая головёнка из стороны в сторону мотается...
Эх, Ульяна, Ульяна!
Не манил Юрия и суздальский дворец. Княгиня Евдокия только вокруг детей хлопочет, не до любовного ей баловства. Не заметил Юрий, как стал главой большого семейства. Подрастали сыновья: Ростислав, Андрей, Иван. Не младни уже - отроки. На отца смотрят восхищённо и почтительно, как на мудрого престарелого мужа. А ведь ему-то, Юрию, едва на вторую половину четвёртый десяток лет перевалил, хоть и ранняя седина в бороде, но в самой он мужской силе, кровь вскипает, по ночам скоромные сны навещают. Грех, наверное, но уж так...
Не к жене теперь приезжал Юрий в суздальский дворец - к сыновьям. Не было во дворце прежнего тёплого уюта. С того памятного июльского утра, когда Юрий громогласно объявил себя самовластием, что-то неуловимо изменилось вокруг. Дворовая челядь, и раньше почтительная, на цыпочках ходит, любое мановение княжеской руки сторожит, а в глазах - жертвенная готовность кинуться, исполнить. Мужи рассаживаются в советной горнице смиренно, говорят осторожно, только по делу. Никого не казнил Юрий, не обжигал неожиданной опалой, а сидят, словно зажатые.
Даже боярин Василий поначалу осторожничал, сомневался, можно ли с князем разговаривать как прежде - попросту, по-дружески.
Ну Василия-то Юрий быстро успокоил, опять залучился весёлый боярин улыбками, в шутливых беседах с ним отводил Юрий душу.
Комнатный холоп Тишка хлопотал рядом, как в прежние годы, заботливо и безбоязненно; мог и попенять князю, что одевается-де легко, а день холодный, или ещё за что-то показать своё недовольство.
Хотя какой он Тишка? Для других людей он уже Тихон, и не комнатный холоп, а тиун при князе, человек уважаемый. Как сам Тихон неотлучно ходил за князем, так за ним тенью следует бойкий отрок Илька, присматривается к княжескому обиходу, внимает Тихоновым наставлениям, как господину служить. У самого Тихона голова седая, прежней бойкости нет - готовит себе смену.
Князю Юрию Владимировичу отрок приглянулся, разрешил снисходительно:
- Пусть присматривается. Не век тебе с рушниками бегать, ноги-то уже немолодые. Будет тебе новая служба, достойная мужа.
Пообещал, но Тихона от себя пока не отпускал. Уютно было с ним Юрию.
Тысяцкий Георгий Симонович и старый воевода Непейца по-прежнему приходили к Юрию запросто, говорили нескованно. Старейшие ростовские вельможи полагали себя не ниже любого князя, держались с Юрием, как ровня, и это нравилось ему.
Ещё бесстрашный воевода Пётр Тихмень не переменился, остался прямым и упрямым, как прежде, если что не по его размышлению выходило, мог и с князем вежливо поспорить.
Но остальные...
Тяжела оказалась расплата за самовластие. Цена ему - одиночество правителя...
Казалось, обрёл Юрий в Кидекше желанную тишину и покой. Сидит перед широким окном своей любимой горницы под самой луковичной кровлей, бездумно смотрит на заречные дали. Тишина. Изредка доносится со двора пронзительный голос Ульяны.
Простучали копыта по жердевому настилу под воротной башней. Это сын боярский отъехал, прибегавший по делам из Суздаля.
Дела оказались мелкими, скучными. Мог бы дворецкий Ощера и сам решить, не докучая князю, но переосторожничал. "Надо пристрожить Ощеру, чтобы впредь понапрасну князя не теребил", - лениво подумал Юрий. Может, пристрожит он Ощеру, а может, и забудет. Пустячное это всё...
Скучно было Юрию, одиноко.
В военных тревогах, в коварных водоворотах межкняжеской усобицы прошлых лет мечтал Юрий о тишине. Но вот в лето шесть тысяч шестьсот тридцать четвёртое утишилось всё в Залесской Руси, и Юрий заскучал. Понял вдруг, что за непрестанными княжескими заботами упустил он столь необходимые любому человеку простые житейские радости - семейное устойчивое тепло, облегчающее душу дружеское общение, любовные омолаживающие волнения...
Сколько в жизни упущено, сколько неизведано!
Сам себя обездолил, сам!
Кликнул Ильку:
- Поди к огнищанину Корчоме. Спроси, когда боярин Василий наведаться обещал?
Прислушивался, как скатывается по лестнице бойкий Илькин топоток, а спустя малое время - приближающиеся тяжёлые шаги, тоже торопливые. Видно, Корчома счёл приличным самому доложить князю.
Задохнулся огнищанин, не сразу и слово сумел вымолвить, видно, тяжеленько ему по лестнице бегать. Но доложил коротко и внятно:
- Боярин обещался до обеда быть.
Вымолвил и застыл в ожидании: может, князь ещё что спросит.
Но Юрий мановением руки отпустил старого огнищанина...
Обедали вдвоём - князь и боярин Василий.