Леонардо своей обычной легкой, небрежной походкой направлялся к величественному замку, где жил Моро. Скоро перед ним выступили неприступные зубчатые башни, к которым вел первый подъемный мост. Мрачно было жилище повелителя Милана, рассчитанное на то, чтобы, главным образом, быть хорошим убежищем, защитой от врагов, так часто делавших набеги на соседние владения. Для этого замок был окружен неприступными зубчатыми башнями. На них день и ночь стояли дозорные, следившие за всем, что делалось за стенами. Наполненные водой глубокие рвы с подъемными мостами окружали кольцом замок. На этот раз все мосты были спущены, и замок пестрел развевающимися флагами, гирляндами цветов, сиял тысячью огней… В купах задумчивых пиний, кипарисов и померанцевых дерев были скрыты бесчисленные сюрпризы, которыми хотел сегодня удивить всех Лодовико Моро: прекрасные статуи, фонтаны, фейерверки, цветочные арки и беседки удивительной работы…
Леонардо прошел по второму мосту и очутился на внутренней площади, Марсовом поле, всегда молчаливом и пустынном. Теперь площадь кишела народом. Поправив перевязь своей серебряной лютни, Леонардо смешался с толпой, спешившей в замок.
Он поймал на себе любопытные взгляды придворных, но его не смутил и быстрый пламенный взгляд какой-то знатной красавицы, блеснувший из-под легкой вуали, наброшенной на ее лицо…
На художнике был его обычный черный бархатный костюм, еще резче оттенявший благородную красоту его лица и прекрасную густую русую бороду. Длинные и мягкие белокурые волосы прикрывал черный берет, а на груди, чистая и блестящая, сияла чудная лютня в виде серебряной лошадиной головы. Эта лютня выдавала занятие Леонардо. Он легко взбежал на массивные ступени лестницы, ведущей в замок, и на площадке встретил дурачка Диоду с хитрым, лукавым лицом плута и прихлебателя, который умел веселить Моро.
Дураку все позволено, и Диода с шутовской фамильярностью схватил художника за рукав. Во всей его фигуре сквозило бесцеремонное нахальство придворного лакея.
– А! – закричал он пронзительно. – Вот и ты, приятель! Сегодня мы разопьем с тобой кубок вина в знак нашей крепкой дружбы! Мы будем вместе с тобой, дядя, развлекать его светлость, ты – вот этой бренчалкой, а я – прыжками да кувырканьем! Идет, что ли? Ведь ты попал не куда-нибудь к выскочкам, а к самим сиятельнейшим герцогам Сфорца! Здесь все народ учтивый… ха, ха, ха… все люди, имена которых гремят в истории… например король, великий генерал, ученый, поэт, – все люди такие, что головой задевают звезды. А в сущности ты, пожалуй, дядя, подходишь к ним. Ты – славный малый, и у тебя много глупости в голове, чтобы быть вместе со мной отличным шутом его светлости!
И захохотав во все горло, он хлопнул в ладоши и стал вертеться колесом, цепляясь за перила. Леонардо брезгливо покосился на шута и пробормотал с презрительною холодностью:
– Ты не так глуп, как воображают. Ты просто ловкий плут, но напрасно думаешь меня провести. Поди лучше дурачь дураков или ленивых, сытых людей, а у меня слишком много дела, чтобы смеяться над твоим притворством.
Рисунок Леонардо да Винчи
Он намекал на то, что Диода притворяется дурачком ради личных выгод.
И молодой музыкант равнодушно пошел дальше, нисколько не смущенный злобным взглядом, который на него кинул шут.
Леонардо вступил в передние залы палаццо. Все расписанные фресками стены замка, позолоченные потолки были украшены цветами, нежный аромат которых смешивался с ароматом благовонных курений и кружил голову. У стен он увидел дорогие растения, лари с драгоценностями, обложенные резной слоновой костью, серебром, чеканным золотом, увидел резные стулья тончайшей работы, убранные дорогими шелковыми подушками, статуи, мозаичные столы, на стенах мраморные доски, старые портреты в дорогих рамах. Все говорило о любви хозяина к роскоши.
В главной зале давно уже собралась толпа. Разноцветные колеты, пояса, шляпы покрылись массой драгоценных аграфов; страусовые перья развевались, сверкая своей ослепительной белизной, шелк, бархат плащей ласкал глаз… Из толпы выступил плешивый, горбатый старичок с длинным красным носом, слезящимися глазами и приторной улыбкой. На нем был потертый плащ и шляпа с необычайно длинным пером. Он весь был воплощение любезности и подобострастия.
– Мой глубочайший и почтительнейший привет мессеру Леонардо да Винчи, красе и славе Флоренции, даровитейшему художнику, великому…
Старик искал слов и уже приготавливал экспромтом напыщенный и глупый сонет, но вдруг остановился, пораженный холодным взглядом голубых глаз Леонардо.
– Смею вас уверить, мессер, что я питаю самое глубочайшее почтение к даровитейшим сынам искусства и в особенности к любимому художнику благороднейшего и славнейшего Лоренцо Медичи… Бернардо Беллинчиани, придворный стихотворец и импровизатор герцогского дома, к вашим услугам. Слыша давно уже о ваших удивительных дарованиях, я почел своим долгом представиться вам и заслужить ваше расположение. Добрый союз двух одинаково думающих и благомыслящих людей всегда бывает полезен, благородный мессер Леонардо…..
Губы Леонардо чуть дрогнули улыбкой, и он окинул насмешливо-снисходительным взглядом старую придворную куклу, расшаркивавшуюся перед ним, как на шарнирах, что почтенный питомец муз считал верхом хорошего тона.
– Квашим услугам, мессер Бернардо, – отвечал он церемонно, повторяя точь-в-точь движения стихотворца.
В толпе раздался смех, и обиженный Беллинчиани постарался скорее скрыться в море шелка, кружев и драгоценных камней. Леонардо продвигался вперед под звон шпаг, болтавшихся в богатой оправе у поясов благородных юношей Милана, под тихое журчанье молодых голосов и звонкий серебристый смех, под мелкую, дробную болтовню "буффоне", шутов и уродов, этих вечных спутников и забавников богатых людей того времени.
Перед Леонардо с одной стороны возвышалась сцена – не та сцена, которую мы привыкли видеть теперь в наших театрах, с разными подъемными машинами и хитрыми приспособлениями, с богатством утвари, – одним словом, со всем тем, что делает наши театры так близко передающими действительность. Это была простая возвышенная площадка, покрытая цветной материей, без всякого намека на занавес. С другой стороны залы было возвышение с местами для герцогской семьи, роскошно убранными цветами, коврами и восточными тканями.
Леонардо увидел, что толпа расступилась, пропуская бледного юношу с мечтательным взглядом голубых глаз и неопределенной простодушной улыбкой. На нем было богатое платье, роскошь которого показывала, что он принадлежит к знатнейшей фамилии Милана. За ним следовал Лодовико Моро, и Леонардо сразу узнал его по резкому выражению упрямства, честолюбия и расплывчатой изнеженности. Лодовико Моро вместе с юношей и небольшой свитой направился к герцогским местам.
– Кто этот юноша? – спросил Леонардо, обращаясь к стоящему около него миланцу. – Вот он садится в герцогские места, вот теперь улыбается, кланяется толпе… Неужели он…
– Герцог Джованни-Галеаццо Сфорца, племянник Лодовико Моро, – отвечал миланец.
Прекрасное, детски-простодушное лицо герцога невольно привлекло внимание Леонардо, и он вспомнил, что этот мальчик с детской душой, незлобивой и ясной, стоит поперек дороги властолюбивому Лодовико. И на сердце у него стало как-то нехорошо и жутко…
Но вот раздались незатейливые звуки дудки, лютни и органчика, и на возвышении появился человек в ярком костюме. Этот человек начал говорить скучнейший и длиннейший пролог. Речь его, впрочем, изобиловала всеми тонкостями и изяществом придворного языка того времени. Она была напыщенна и важна, а это должно было нравиться публике. Моро благосклонно кивал, а Галеаццо, не слушая запутанной речи декламатора, смотрел на крошечного горбунчика, шута своего дяди, который извивался у его ног, выкрикивая плоские и грубые шутки. Потрясая огромной шапкой рыжих волос и морща намалеванные брови, это жалкое, уродливое существо только и делало, что потешало герцогский дом. Шут был живой игрушкой, которая должна была всю жизнь смеяться и смешить других и на которую никто не мог смотреть серьезно. Когда он раз заболел и был при смерти, Лодовико с удивлением смотрел на страдания, корчившие тело несчастного горбунчика. Он спрашивал себя, как это могло случиться, что его шут страдает, как и все смертные, что он плачет. И Моро мог только сказать шуту:
– Неужели ты плачешь серьезно?
Галеаццо смеялся от всего сердца над уродливыми гримасами и кривляньями шута. Без таких шутов, впрочем, не обходился в то время ни один богатый вельможа, и чем он был богаче, тем больше содержал комедиантов, забавников, прихлебателей и уродов.
На эстраде появились актеры, разодетые в аллегорические костюмы. Был тут и златокудрый Феб, и крылатый Меркурий, и стройная Диана, и лукавый Амур, и прелестная, нежная Психея…
Перед глазами Леонардо раскинулось чудное небо с купами пиний и пальм, написанное руками лучших художников. Начались "морески" – представления, сопровождаемые медлительными, плавными танцами богов и богинь. Между актами давалась музыкальная интермедия на дудках, волынках, рожках, виолах, лютнях и маленьком органе.
Лодовико Моро всей своей фигурой выражал у довольствие, а лицо герцога Галеаццо не переставало блаженно улыбаться. Этот большой ребенок видел во всем только одну хорошую сторону и маленькое развлечение, на котором присутствовал в благодушном настроении его дядя, совершенно отодвинуло от него другую сторону Моро, так страстно желавшего его гибели ради своего возвышения.
Знатные французские рыцари, приехавшие в гости в Милан, смеялись от души над веселым и забавным балетом.