- Не могут, да уж больно некрасив небога. Беден тоже.
- Как же беден, когда доктор с ним. И отец Паисий.
- Да тут и про отца Паисия никто не знает. Не здешний он. Один гайдук сказал: московский. А там кто их разберет. Монахи по мне все на одно лицо.
- Звать-то шляхтича как?
- Пан Гжегож. Только странность тут такая. Конюхи толковали - а он больше всего около коней время проводить любит, - на "пана Гжегожа" не всегда откликается. Вроде не его это имя, а чужое - прибранное. Иным разом несколько раз повторять приходится, пока поймет, что его зовут.
- Что имя! Фамилии какой?
- А вот фамилии-то и нету! Никто сказать не мог. Надо бы ясновельможной паненке прямо у дяди спросить. Это он разрешил шляхтичу здесь при Академии поселиться.
- Может, и не он.
- Как же! В нашем-то городе да чтоб комар один пролетел без княжьего ведения - не было такого и быть не может.
- Твоя правда.
- А что сама паненка думает? Ведь парой слов с ним перекинулась, что ни что рассмотрела.
- Что тут скажешь. Обиход шляхетский знает. Разговор тоже. По-латыни изъясниться, видно, может. Диковат только. Неприветлив. А может, горе какое на душе - говорить трудно.
- Ну, перед ясновельможной паненкой у кого язык в горле колом не станет! Не видал он в жизни такой красоты да обходительности. Моей паненке королевой бы быть.
- Королевой! А на деле злотого за душой нету. Все от дяди, от его милости. Родителей не стало - одни долги остались.
Повелением государя царя и великого князя всея России Феодора Ивановича поставлен град деревянный на Москве, вокруг всего Посада и слобод. Один конец его от церкви Благовещения на Воронцове, а другой приведен к Семчинскому сельцу, немного пониже; а за Москвою-рекой - един конец напротив того же места, а другой - немного выше Спаса Нового, и за Яузу тоже.
"Пискаревский летописец". 1595
Историческая справка. Строительство было завершено в 1596 г. Деревянный дом, иначе - Скородом, проходил по линии нынешнего Садового конца. Длина стен составляла 15 километров, их высота - около пяти метров. Стена имела 50 башен, среди них 12 проездных.
Загорелись в Москве лавки в Китай-городе, и оттого выгорел весь Китай-город - и церкви, и монастыри, везде без остатка. А царь и государь и великий князь Федор Иванович был в ту пору в Пафнутиевом (Боровском) монастыре, и приехал в великой кручине, и народ жалует - утешает и льготу дает. А лавки после пожара велел ставить каменные, из своей казны…
"Пискаревский летописец". 1595
Рождество прошло. Отошло и Крещение. Все равно сумерки рано густеть начинают. Сколько еще недель ждать, пока Горынь лед ломать станет. Треск по всей округе пойдет. Далеко еще до весны.
Князь Константин Острожский обычаям не изменил - гостей как положено приветил. Правда, заметил кое-кто - чуть меньше смеялся, стаканы реже подымал. Может, показалось?
Еле последние повозки с гостинца убрались, в библиотеке закрылся. Тем разом не книги - письма перебирает. Из ларца тяжелого, резного особенные листы вынимает, разглаживает. Рука самого государя Ивана Васильевича, что Грозным назвали.
Дивиться не перестает: что за человек был. Не прислал бы князю Острожскому через Михаила Гарабурду списка Библии, не была бы напечатана Острожская библия - первый в землях славянский полный перевод Священного Писания.
Чего только не знал московский царь! "Повесть о разорении Иерусалима" Иосифа Флавия в письмах приводил. Уж на что сложна в философских рассуждениях "Диоптра" инока Филиппа - и та ему близка была: с чем спорил, с чем соглашался.
Вся Европа толкует, как держатся московиты православной веры, ни о какой другой слышать не хотят. А вот царь о каждой конфессии понятие иметь хотел. Из Англии потребовал изложение учения англиканской церкви доктора Якова, из Константинополя - сочинения Паламы, из Рима - о Флорентийском соборе. Каспар Эберфельд сам представлял монарху изложение в защиту протестантского учения - не отмахивался, расспрашивал, во все мелочи вникнуть хотел. А уж о "Хронике" Мартына сельского и говорить нечего: наизусть знал, как библейские тексты.
Воспитателями своими похвастать любил - и было кем. Самые выдающиеся в Московском государстве книжники, поп Сильвестр, что Домострой составил, и митрополит Макарий с его Четьими Минеями. Вон на полке стоят: начнешь читать, не оторвешься. Все митрополит собрал сочинения, которые только на Руси читались и в обиходе были.
Все непонятно: откуда при его-то детстве сиротском таких знаний набрался, почему, зная учению цену, о сыновьях не позаботился. Говорят, наследник, царевич Иоанн Иоаннович, что-то сочинять пытался. Не получилось. К управлению государством отец не допускал - к власти каждого ревновал, а уж законного преемника тем более.
И о смерти царевича по-разному толковали. Псковичи на том стояли, что захотел Иоанн Иоаннович сам с королевскими войсками сразиться, войска потребовал. Вот и зашиб его в страшном гневе отец.
Злобен был. Ни в чем удержу не знал. Отец Паисий толковал, что по гневливости и царевича Дмитрия Ивановича все истинным сыном царским признавали. Будто не было для ребенка большей радости смотреть, как домашний скот забивают, того лучше самому по гостинцу за курами да гусями с палкой бегать, бить их насмерть. К учению в Угличе не прилежал - царица не давала. За здоровье сына боялась. Сама еле-еле грамоте знала, как и вся родня ее. А что от итальянского врача или от монахов слышал, на лету схватывал, ничего не забывал. Доктор сказывал, по-латыни ни с того, ни с сего болтать начал. Удивлению эскулапа смеялся, да и опять за палку.
О делах государственных будто бы не слышал, а зимой на том же княжьем гостинце велел изо льда и снега фигур двадцать человеческих слепить. Каждую правильным именем назвал: тот думный дьяк, тот начальник Приказа, тот воевода или ближний боярин. А потом острую саблю принести приказал и принялся рубить. Мол, когда царем стану, вот что с ними сделаю. Одному голову снес, и не кому-нибудь - Борису Годунову. Другому руку, ногу. Кому бедро покалечил. Кого насквозь проколол. Трудился, пока груда снега не осталась. Мать-царица хотела остановить - не перетрудился бы. Не смогла. На нее и то замахнулся, чтобы под руку не попадала.
А Грозный - что ж, недолго после кончины сына убивался. В монастыре подмосковном покаялся. Цесарский посол писал: пешком - ради покаяния - из Александровой слободы, где лет 17 столица Московская находилась, до истинной столицы дошел. И за сватовство новое принялся. Ходить сам не мог - на кресле носили. Голову свесить - невмоготу было: так с задранной к небу и сидел.
Перед смертью на богомолье уже не в силах был ездить. Нарочных посылал, чтоб молились монахи за него: не столько за грехи - о здоровье.
Из кресел в носилки переложили - все по-прежнему гневался, казнил кого словами, кого на деле, жизнь свою проклинал. Кто только при дворе за жизнь свою не опасался! А когда поняли, что не сбылись пророчества звездочетов и колдунов о кончине царя в Кириллин день, нидерландский врач Арендт Классен пришел. Арендт Классен анабаптист, и торговлей в Московии занимался, и медициной. Из его рук принял царь последнюю свою чашу. Пока не закоченел, никто к покойному подойти не решился. И вдруг тоже. Грозный!
С итальянским лекарем говорить не доводилось. Незачем. Хватит того, что отец Паисий пересказал.
Сильно болел царевич. По весне падучей никакая медицина облегчения не давала. На дню сколько раз в припадке бился. После припадка ни о чем вспомнить не мог. Еле-еле лекарь отварами травяным отпоил. Непременно утром и среди дня по ковшику выпивать давал. Чтобы минута в минуту. Царевич привык. Противиться перестал.
Тем разом царица разрешила сыну на двор выйти, с ровесниками поиграть. Сама за стол обеденный села. Перед тем вместе у обедни в храме были.
Двор задний. Закрытый. Народу в нем набралось полным-полно. Кормилица с царевичевым молочным братом. Постельница царицына с сыном. Боярыня, что за ними всеми присматривала. Еще два мальчика-жильца, для игр царевичевых выбранных.
Только мальчики разыгрались, доктор из терема спустился, царевича с собой забрал отвар пить. Пошутил, что всего-то на минуту. Через минуту царевич, будто бы, с крыльца обратно и сбежал. В шитой по вороту жемчугом сорочке. В кафтане атласном алом. Шапчонка с соболевой опушкой на глаза надвинута.
Сбежал и упал. Мертвый. Шапку никто с него не снял. Рубашку тоже. Лицо только совсем прикрыли… Так и схоронили: лицо под белым платком.
Что это? Конский топот… Голоса… По коридору эхо шагов загудело. Ближе. Ближе…
- Ясновельможный князь, гонец к тебе из Москвы! Гонец! Не стало царя Федора Иоанновича! В Крещенскую ночь! В сочельник! Не стало.
Что ж, вот и наше время настало! Теперь только бы все верно рассчитать. Своими руками ничего не делать. Кукол за нитки дергать. Не просрочить. Главное - не просрочить.
- Где же твой гонец, Ярошек?
- Вот он, вот, ясновельможный князь, за мной поспешает. Снег в прихожей стряхнул. Шубейку скинул.
- Дядя, вы разрешите мне остаться?
- А ты здесь, Беата? Нет, ласонька, этим разом не надо. Поди с Богом - не для девичьего разума разговор будет. Поди, Беата.
- Великий князь…
- Не бывал ты еще у нас, добрый человек? Незнаком ты мне.
- От владыки Серапиона, великий господине. Он меня, грешного, к твоей милости послал. Часу не разрешил помедлить.
- С чем же игумен так заторопился?
- Государь у нас на Москве преставился. Государь Федор Иоаннович.
- Новость скорбная. Но ничего о болезни его не слышал.