- Поуспокоился! Да он сейчас только и бояться начал. Бояре снова о разводе заговорили: неплодна, мол, царица.
- Не в первый раз, сколько знаю.
- Не в первый, твоя, великий князь, правда. Только раньше государь за царицу, как дитя малое за няньку, держался, ни на шаг от себя не отпускал. Других кого в теремах признать не мог, а к ней всегда тянулся. Теперь иное. Случалось - и не раз - забывал о царице. Не приди она сама, так и не вспомнил бы.
- Разлюбил, выходит.
- Да уж какая тут любовь, Господи, прости! При государевом-то уме! Прост он, великий князь, ох, как разумом прост. Чуть что - в слезы. Ему бы поклоны в храме Божьем класть, да в колокола звонить - иных дел не дано ему знать. Боярин Годунов того и испугался: уговорят государя без царицы, тут его власти и конец. Всех как есть богатств нажитых лишат да в ссылку и сошлют. Если лютой казнью самого-то его не казнят.
- И как полагает князь Иван Андреевич, что решил боярин?
- Захария Николаева к себе позвал. А Захарий, известно, от государя не отходит - должность у него такая: царский аптекарь.
- Московит?
- Как можно! Из Нидерландского государства в Московию еще при государе Иване Васильевиче Грозном приехал, лет за восемь до его кончины.
- Подожди, подожди, так это Арендта Классена ван Стеллингсверфа в Московию в то время отвезли.
- Он и есть - это у нас его Захарием Николаевым звать стали. Он и питье государю Ивану Васильевичу в день его внезапной кончины подавал. Все годы боярин его от себя на шаг не отпускал, а теперь и вовсе. Быть беде! Успею ли в Москву вернуться.
- А не станет государя, боярину Борису что за прибыток? Так ли, эдак ли, все едино дворца и власти лишится.
- Сестрицу он на престоле вознамерился оставить, вот что!
- Разве венчана была царица на царство?
- Не была, великий князь, где там! Да больно у Годунова власть велика. Все сможет, все устроит. Царица по его струнке ходить будет, не своевольничать. Характер у нее братцу под стать: мягко стелет, да жестко спать. Власть любит, а при таком-то супруге и вовсе разошлась, удержу не знает. Может, с невесткой и не больно ладит, да племянников любит. Удались детки боярину, ничего не скажешь - что сынок царевич Федор, что царевна Ксенья.
- Значит, о сестре боярин хлопочет… А о последнем сынке Ивана Васильевича разговоров никто не ведет?
- О царевиче Дмитрии Ивановиче Углическом? Так ведь…
- Все кончину его признали, и дело с концом? Весь народ? И слухов никаких? На торжищах, на папертях церковных?
- Народ! Да нешто народ во что поверит! У него своя правда, свой ум. Мыслям-то запрету не положишь.
- О том и говорю. Так что же?
- Говорили. Сразу после дела странного Углического говорили. Потом потише стало. Боярин Годунов - он на вид только умилен да ласков, а в Сыскном приказе кого хошь до смерти замучает.
- Здесь не его власть, добрый человек. Говори без опаски. Да и имени твоего я спрашивать не стану: был ли в Остроге, нет ли, никому не доказать.
- Разве что так… Говорили, великий господине, будто и не царевича вовсе зарезали. Будто дитя какое невинное замест него подставили. А царевича верные люди в земли Западные отвезли, схоронили. До поры до времени, надо полагать.
- Видел ли то кто?
- Может, и видел. Чай, возку непримеченным от дворца не отъехать. В белый день-то. Да еще тем случаем фрязин один исчез. Как под землю провалился.
- Фрязин? И о фрязине толковали?
- А как же. Лекарь знаменитый - имя его запамятовал. Царевича от падучей лечил. Травами всякими, настоями. На дню, сказывали, сколько раз пить отрока заставлял. Царевич ни в какую, а потом уразумел, к лекарю потянулся. Не то что на дню по нескольку раз биться перестал - бывалоча, недели в добром здравии проходили. От него царевич латыни будто бы учиться стал. В народе слух и пошел: фрязин царевича и укрыл, не иначе.
- А самому тебе царевича видать не приходилось ли?
- Приходилось. В Москве на руках у боярынь видел, как царицу-мать Марью Нагую в Углич отправляли. И в Угличе довелось - письмецо туда от князя нашего возил. Насмотрелся, как с детками боярскими на гостинце дворцовом забавлялся.
- Узнал ли бы, как полагаешь?
- Как не узнать. Больно из себя-то царевич приметный.
- Годы всех меняют, а уж о дитяти нечего и говорить. Разве нет?
- Так то оно так, да ведь руки те же останутся: длиннющие, кулаки у коленок висят. Все-то он ими машет. Сразу видно.
- Только руки, говоришь, шляхтич?
- Глаза еще: один вроде зеленый - в сторону косит, другой серый. В народе толковали, будто из-за того государь покойный Иван Васильевич царицу Марью от себя отослал. Не показался ему младенчик. Разъярился царь неслыханной яростью: как, мол, такого выродить посмела. Да ведь нешто народ переслушаешь. Одно верно: последыш.
Патриарх Александрийский Мелетий Пигас - царю Федору Иоанновичу
1593
Тебе за твои подвиги следует быть увенчанным двойною диадимою. Одну ты имеешь свыше от предков; другую же представляем тебе мы. Эта диадима дана Святым Ефесским собором, бывшим при достославном Самодержце Иустиниане апостольскому престолу Александрийской церкви, и ею после святейшего Папы старейшего Рима одни предстоятели Александрийской церкви имели обычай украшаться. Ценно это одеяние не только блеском камней и другим веществом, сколько своею почтенною и славною древностию.
Восточная церковь и четыре Патриархаты Православные не имеют другого покровителя, кроме Твоей Царственности, ты для них как бы второй Великий Константин. Да будет твое Царское Величество общим попечителем, покровителем и заступником Церкви Христовой и уставов Богоносных отцов.
Последыш… Который день как исчез московский гонец в снежной замяти - в обратный путь заторопился. В острожском заимке пиры и забавы попритихли. Князь Константин из библиотеки не выходит. Письма разложил - где читает, где вспоминает. Совет с итальянским доктором Симоном долгий держал. Симон при Академии живет, обок замка. Такой оклад ему положен, что и на родину возвращаться не хочет. Не расчет князю итальянца отпускать.
Ничем князь Константин так не гордится, как Академией, пусть ее пока еще школой зовут. Десять лет назад основал, чтобы православие в здешних краях удержать. Батюшка, князь Острожский Константин Иванович, то истинную веру принимал, то в латинство склонялся. Одно слово, о церкви не радел. Константин Константиновичу главная забота - молодых священнослужителей в правильной вере удержать. Первых учителей - дидаскалов из Византии выписал - одних греков. По светским наукам ученых по всей Европе разыскивал. Тут уж конфессии значения не придавал: были бы знания. Самому следить приходится, чтобы книги толковательные ими писались, диспуты вершились. Теперь уж народ со всей Галиции и Подолии в Острог валом валит. Его академия. Острожская!
- Ярошек, отца Паисия ко мне!
- Ждет он, давно ждет, ясновельможный князь. Как с утра ты велел, так за ним и послано было. Поди вздремнуть старец успел, твоей милости дожидаясь.
- Что ж раньше не сказал! Прости, Христа ради, святой отец, гордыню мою. Задумался тут.
- Бог простит, великий князь. Не тревожь себя укорами, не стоит. Лучше скажи, чем полезен тебе быть могу.
- Ты в Чудовом монастыре московском кремлевском долго ли прожил?
- С послушников, великий князь. Как отец мой в битве голову сложил, желание мое было постриг принять. А как настоятель тогда чудовский моей родительнице родственником приходился, определили меня к отчему дому поближе - в Чудов.
- Не о том я, отец Паисий! Год-то это какой был?
- Год особенный. По латынскому исчислению 1572-й. Битва на "Молодех" тогда с татарами под Москвой произошла. Верстах в сорока от стольного града, 30 июля. Воинов русских много полегло, и отец мой с ними. Неверных государь Иван Васильевич всех разгромил и тут же опричнину отменил. Что отменил! - страшное заклятие на нее наложил.
- Заклятие на опричнину? Не слыхал. Столько лет ее царь имел, опричников, сколько знаю, выше всякого суда человеческого ставил.
- Все верно, великий господине. А тут не только отменил - запретил о том, что была, поминать. Если кто проговорится, по пояс раздевали да на Торгу кнутом до полусмерти били. Земским всем, кто еще в живых остался, вотчины возвращать стали. Да что толку: пограбили их опричники, ох пограбили. Ни кола ни двора не оставили, супостаты. Тут и решил я к ангельскому чину устремиться: где было родительнице на былом пепелище четырех сыновей обустроить, двум дочкам-невестам приданое спроворить!
- 30 июля, говоришь… А 7-го не стало польского короля Зигмунта II Августа. Опустел польский престол. Не мог, выходит, царь Иван той битве не выиграть. Не мог и опричнины не отменить. Кто бы из польской шляхты за него тогда голос отдал, а ведь он о короне польской думал. Рассчитал, коли самому не достанется, царевича Федора подставить.
- У нас-то, великий господине, иные толки были. Будто новых сил Грозный царь набрался, как по весне в четвертый раз женился. Очень уж возрадовался, когда церковный собор ему четвертый, Господи прости, брак разрешил. Дочь коломенского боярина Колтовского Ивана взял. Даже именем своим любимым наречь велел - Анна. Дочь его любимую, царевну, так звали: померла в одночасье. На радостях старшему сыну и наследнику, царевичу Иоанну Иоанновичу, жениться в первый раз дозволил - на сродственнице боярина Годунова.
- Да, не достался царю московскому польский престол. Знаю, досадовал очень. Грозился. Только и оставалось жене молодой радоваться.