Мысль идти к берегам Швеции по льду в конце войны, когда неприятель уже оставил Финляндию, и Багратиону, и другим генералам в стратегическом смысле казалась ненужной. То был шаг, вызванный не здравым смыслом, а скорее чувством мести, демонстрацией пред Европою несгибаемой решимости и воли русского царя. Но сия идея была уже облечена в форму приказа, который требовалось исполнить. И когда иные командующие корпусами продолжали не то чтобы обсуждать повеление монарха, а оттягивать его исполнение, Багратион приступил к его выполнению. Прежде всего его энергия была направлена на то, чтобы обеспечить людей всем необходимым в тяжелом зимнем походе. И уж когда подготовка была завершена, он не мог терять более времени на бессмысленные разговоры в главной квартире. Потеря времени в тех условиях могла обернуться непоправимою бедою и, может быть, гибелью всего войска; природа тогда, как и теперь в молдавской степи, была неумолима в своем движении. Тогда, на заснеженных просторах Балтийского моря, она грозила тем, что уже не по льду, а по весенней воде придется совершать марш. Здесь же, в степи, ныне надвигалась угроза стужи и голода.
Нет, не ссылал Александр Первый генерала Багратиона в здешние края, дабы наказать его за дерзость - любить его сестру. Вспышка ревности и вспышка гнева конечно же в какой-то мере имели место в их отношениях. Но имя Багратиона возникло в голове царя сразу же после окончания шведской войны как имя военачальника, способного лучше и скорее других закончить длившуюся уже третий год турецкую войну. Только как все происходит в России, мысль сия зрела медленно. Хотелось, чтобы все обошлось как бы само собою, чтобы не обидеть старого фельдмаршала, которого сам же когда-то ошибочно выбрал в главнокомандующие.
Теперь и ошибочный тот выбор, и проволочка в смене главнокомандующего обернулись бедою, которая страшнее неприступных турецких крепостей вставала на пути русской армии.
Уже в сентябре Багратион с тревогою докладывал императору: "Я воюю в степи. Если армии идти в Балканы, то, по сделанному исчислению, одного продовольствия, кроме фуража, потребуется везти на восьмидесяти тысячах волах, но и тех кормить будет нечем; волы, артиллерийских и конных полков лошади должны будут пасть… В таком положении я едва ли окажусь в состоянии продолжать кампанию до ноября. Для предотвращения погибели армии почитаю нужным, оставя в крепостях и на правом берегу Дуная гарнизоны и снабдя их продовольствием, все прочие войска переправить на левый берег Дуная. Если обрету возможность, всячески стараться стану оставить легкие войска на правой стороне реки, дабы содержать и в продолжение зимы неприятеля в надлежащем почтении… С наступлением ранней весны, то есть во второй половине марта, полагаю я паки с армиею переправиться на правую сторону Дуная и идти к Балканским горам, дабы пройти оные прежде, нежели армия верховного визиря в состоянии будет подоспеть туда. И тогда силою оружия принудить его подписать мир на тех условиях, какие вашему императорскому величеству предначертать благоугодно будет".
Император не замедлил послать ответ, где не скрыл своего раздражения: "Прискорбно мне было получить известие о намерении вашем возвратиться за Дунай… Какое впечатление должен произвести обратный переход ваш над теми самыми турецкими войсками, кои с самого начала командования вашего в разных делах доселе были побеждаемы?.. По свойству сего народа, к кичливости всегда преклонного, возмечтает он, что превосходством сил своих принудил вас к отступлению. Трудно будет дать Порте чувствовать причины продовольствия, генерал-интендантом приводимые. С основанием могут они не верить сему… Таким образом, весь плод предыдущих побед, все последствия сделанных на той стороне усилий я считаю совершенно потерянными, коль скоро переход ваш совершится…"
Была уже середина ноября. Багратион снял бессмысленную осаду Силистрии. Обозы с тяжелоранеными первыми начали уходить за Дунай. Как ни огорчала его непреклонность императора, он продолжал стоять на своем, веря в то, что обстоятельства лучше всякого красноречия должны убедить царя в необходимости одобрить его, Багратиона, единственно правильное решение.
Впрочем, и в красноречии Багратион старался не уступить. "На всем пространстве нет ничего, кроме неба и земли, ни одного обывателя, селения, пристанища, ни способа получить какую-нибудь потребность к существованию людей и скота. Много офицеров и солдат заболевают. Нет батальона даже в половинном комплекте. Болезни должны усилиться от сырых землянок или палаток, так обветшавших, что они едва заслуживают своих названий, особенно принимая в соображение, что шинели, мундиры и обувь изношены. В безлесных местах нельзя устроить порядочных госпиталей… Я принял начальство в августе и не имел времени преобразовать прежний план продовольствия и приблизить запасы к Дунаю… В ноябре выпал снег и показались на Дунае льдины. Доставление фуража сделалось невозможным. Для возки дневной порции надобно 500 пар волов, которые в день делают 15 верст, съедают из возможного сена полтора пуда в сутки… По недостаче дров войску нечем обогреваться и изготовить теплую пищу…"
Багратион не сидел сложа руки - не такой был у него темперамент и не такое понятие о чести и достоинстве человека, коему вверена судьба многих тысяч людей. В Молдавии и Валахии воинские магазины были полны. Он отдал приказ: доставить в расположение войск сорок тысяч пудов муки, три тысячи триста пудов круп, девяносто пять тысяч четвертей овса и три миллиона пудов сена. Но как, на чем?
- Наряжать обывательские каруцы и повозки! По договорам с жителями, под расписку воинских начальников! - распоряжался главнокомандующий, прибегая к крайним мерам.
Но враг всесильный - время - брал свое. Дороги совершенно испортились, ручьи превратились в реки.
Как убедить императора, как доказать крайнюю бедственность положения?
Аракчееву писал, как и привык с ним говорить - прямодушно, по-простецки, только бы его, военного министра, зацепило, а он лишний раз растолковал бы царю.
"Ежели бы умирать старому фельдмаршалу, лучше бы он умер три месяца прежде, и теперь бы, может быть, я вас поздравил с миром. Поздно, боюсь дурной погоды… Цель моя была - возбудить армию и сделать ее храброю… Я сам ничего не жалею - последнею копейкой моих верных и пою и кормлю. Я лучше умру, нежели обижу. Умру честно и голым. Бог знает мою душу".
О последней копейке, что отдавал на солдатское пропитание, - не пустые слова. Пятьдесят тысяч рублей, коими царь одновременно с пожалованием ордена Андрея Первозванного недавно наградил главнокомандующего, до копейки пошли на солдатский кошт. И теперь Багратион испрашивал возможности получить некую сумму в кредит, в счет стоимости пожалованных ему деревень, которые он заложил в казну. Все его помыслы, все заботы неуемной души были о них - голодных и замерзающих, раненых и изведенных болезнями. А там, в столице, какими соображениями руководствовался двор; продолжая держать обреченную армию в местах, где под ногами вся в хлябях чужая земля да над головами чужое стылое небо?
"Весною наши действия могут быть преграждены высадками турков и англичан, и будет более вероятнее, что Наполеон или Венский двор, освободясь от войны, захотят иметь влияние на наши дела", - решился император на откровение со своим генералом.
"Кто ж сего не понимает, кто может возражать, что армия - инструмент политики? Только надобно было в свое время, ваше императорское величество, проявить более решимости и не доводить дело до крайности, когда шаг и другой вперед - напрасная людская погибель на глазах того же Венского двора и друга-соперника Наполеона", - читая послание царя, досадовал Багратион.
Конечно, всего, что накипело в душе, не высказал государю. А вот в ответ на письмо министра иностранных дел графа Николая Петровича Румянцева, полное упреков, объяснился без обиняков:
"Мне кажется, лучше воевать против турок, нежели против. Меня и общего блага… Я здесь ближе всех и лучше знаю… На что вы мне мешаете? Что за польза, зачем раскричались, что я отошел - вот прогулка моя какова: Браилов пал… Лучше дайте мне волю, лицом в грязь не ударю… Что за беда, что хотел перейти Дунай? Военные обстоятельства мгновенно переменяются. Мне надо было так сделать, иначе не могу и будет зер шлехт. Пусть другой сделает в три месяца то, что сделал я.
Я знаю много храбрых издали и после баталии. Почему в Египте не держался Наполеон, а ушел, и погибель, стало, не невозможна была.
Напрасно вас обманывают и льстят для гибели нашей, что турков немного. Неправда, их очень много. Визирь этот самый, который был в Египте и бил Наполеона, он меня уважает.
Армиею ворочать - не батальоном. В одну позицию влюбляться вредно. Прошу одной милости: дать мне волю или вольность, иначе истинно принужден буду, по крайности духа и тела моего, просить избавления. Вот вам, ваше сиятельство, мое чистосердечие.
Весь ваш князь Багратион".
Хотел отправить тотчас курьером, но отложил: утро вечера мудренее. Только ночью, вскочив в своей дырявой палатке с жесткой раскладной кровати, зажег свечу и, схватив перо, решил приписать слова, которые все еще продолжали стоять в голове и мешали заснуть:
"Мне кажется, общее благо должно совестить каждого. Не быть довольным тем завоеванием, что сделал в короткое время, был в поле, шел донельзя, важные крепости взял, мосты построил!.. Теперь занимаюсь к весне построить суда для транспорта. Три года армия здесь стояла неподвижно. Кроме сплетни и побиения от неприятели, ничего не делали. Флота на Черном море я не имею, хотя и должно…
Виноват ли я, что в двадцать четыре часа не мог победить Оттоманскую Порту? Прежние войны длились по нескольку лет, имея притом союзников, и оканчивались почти ни с чем при мире. А ныне я один, и флота нет…