Он вспомнил: сразу же после отхода армии с места сражения он встретился с великим князем. Его белый колет, рейтузы, лицо - все было черным от порохового дыма и огня. Азарт схватки и ощущение смертельной опасности, что всегда приходят к человеку уже после того, как он их пережил, не покидали цесаревича.
Багратион знал, что ему, командующему гвардией, не следовало бросать в огонь и подвергать напрасной, гибели десятки и сотни людей именно тогда, когда уже ничем нельзя было переменить исход дела. И это, видимо, понимал сам цесаревич. Но на войне, в разгар схватки, подчас людьми руководит не просто холодный рассудок, а порыв. Надо, не задумываясь, броситься самому в огонь, чтобы хотя бы примером собственной безрассудной отваги отвлечь на себя усилия врага и тем сласти тех, кто оказался в худшей, чем ты сам, беде и опасности.
Разве не так поступил и при Шенграбене, и в том, Аустерлицком, сражении и сам Багратион, когда собою, гибелью своих людей пытался, сколько мог, спасти жизни других? И разве не его полки в самом конце битвы вызволили из огня, спасли остатки гвардейских частей, что оказались в несчастье?
Однако досада жгла сердце после боя не потому, что кто-то повел себя не совсем так, как следовало в тот или иной момент сражения. Боль происходила от того, что с самого начала все пошло кувырком, все было отдано на откуп чужому разуму и расчету.
- Помнишь, князь Петр Иванович, козни гофкригсрата в Италии? - прорвалось после боя у цесаревича. - Не будь с нами тогда Суворова - все могло бы обернуться Аустерлицем и тогда. Но беда, что немцы - и в нашей армии! Засилье! Продыху нет от них! И что особенно страшно - немецкий дух проникает в поры каждого из нас, истинно русских. Не так ли, князь?
Вот тогда прямо и сказал великому князю Багратион:
- Спасибо за верные слова, ваше высочество. Хотел бы сказать самому государю, а теперь говорю вам, как бы видя его пред собою. Бросьте иноверцев, держитесь только истинно подданных. Мы, русские, одни имеем подлинную любовь к государю и всему дому вашему. Пять тысяч было у меня под Шенграбеном против тридцати тысяч французов, а - победили. Почему? Извергом рода православного и христианского следует считать того, кто не пойдет один на шесть и на двенадцать французов. А мы, русские, пошли и всегда пойдем, с кем бы ни сразились.
Вновь обрадованно просияла великая княжна, слушая Багратиона.
- Вот и я, не быв на войне, мыслю так же. Впрочем… - она на мгновенье задумалась, - у меня редко с кем может возникнуть такая схожесть воззрений и чувств, как с вами, милый князь. Даже с моим братом, императором, которого я очень люблю, мы в чем-то расходимся. Вы знаете, я и мама люблю. Но я - как бы сказать? - не во всем подданная ее императорского величества. Внешне я послушная дочь. Но ежели мое собственное убеждение идет вразрез с чьим-то иным, я найду в себе силы остаться при своем.
Как это было похоже на его характер - не позволить себя сломать. А ежели собственное мнение угодливо подменить чужим готовым рецептом - разве можно себя за это уважать? Другое дело - сходство мыслей и чувств, когда главное, чему искренне верен сам, находит отзвук и в другой душе.
"Ах, как этот милый и умный человек, с которым мне так легко и приятно, как он несправедливо, незаслуженно и коварно обижен той, которая не захотела или не смогла его понять! - вдруг подумала великая княжна, и краска смущения залила ее лицо. - Однако зачем я подумала так? Зачем в наших отношениях та, совсем чужая мне женщина, которую я толком не знаю и о которой я лишь наслышана от других? Мне важно то, как я сама понимаю князя Багратиона, что в нем ценю, что в нем созвучно моей собственной душе. А может, все мое отношение к нему из-за того, что он и я так сильно, так преданно любим свое отечество? Правда, в отличие от меня, князь Багратион сие пламенное и святое чувство не раз уже проявил там, где каждую минуту человека может настигнуть смерть. Но разве во мне не поселилась и не живет эта готовность, коли мне тоже довелось бы расстаться с жизнью ради блага моего любимого отечества? Это нас и сближает с князем в первую очередь. Но одно ли это чувство?"
- Вы знаете, князь, как мама уважает и боготворит вас, - неожиданно, казалось бы не в лад своим Мыслям, произнесла великая княжна. - Право, она теперь-с нетерпением ждет вас. Только, Бога ради, не говорите с нею о том, о чем мы теперь с вами… Развейте ее тоску. Одна радость теперь у нее - ее занятия. Вам не удалось порисовать там, в Австрии? Ах, как я глупа - когда же и где это было возможно! Но с нею вы обязательно потолкуйте о рисовании.
Императрица сидела за рабочим столом, когда ей доложили о приходе Багратиона.
- Вы, князь, застали меня за любимым моим занятием - гравюрой. Это только и греет мою одинокую и израненную душу, - пожаловалась Мария Федоровна. - Вам же я рада несказанно. Простите мое минорное настроение, но вы один как яркий луч света на фоне нашего российского траура.
- Не хотелось бы мне, ваше величество, разделить с вами это мрачное настроение, - не согласился Багратион, чтобы не омрачать более императрицу.
- Не успокаивайте меня. Знаю, вы и сами опечалены происшедшим. Слава наших русских войск потерпела самое ужасное крушение. Уверенность в непобедимости, приобретенная в правление покойной императрицы и поддержанная в царствование почившего императора Суворовым, разрушена. Никогда проигранное нами сражение не имело более ужасных последствий. Разве возможно русским с этим смириться?
- Поверьте, ваше величество, россияне не должны простить сего великого конфуза, и сердце каждого из нас исполнится желанием отмщения. - Багратион высказал то, что у него было на душе.
- В вас, как в никого иного, я искренне верю, любезный князь.
Вся Россия - от роскошных царских дворцов до убогих серых изб в самых дальних губерниях - была взволнована и потрясена так печально закончившейся войной. Но наряду с болью вызревала в сердцах людей русских и неистребимая никакими невзгодами гордость за тех, кто проявил в единоборстве с неприятелем невиданную отвагу и храбрость. И более всего и ранее всех других мест сию великую гордость сынами русскими явила всей России Москва - ее первая и древняя столица.
У всех на устах и на слуху - от мала до велика - средь самых первых героев было имя Багратиона. Казалось, каждый дом в Москве готов распахнуть перед ним свои двери. А так в было на самом деле на стыке зимы и весны 1806 года. Приемы, обеды, балы - в самых знатных домах в честь генерала-героя.
Правда, в ту пору в Москву из Петербурга понаехало великое множество гостей, и все именитые, занимавшие самое высокое положение. К тому же и к войне имевшие непосредственное отношение. Достаточно назвать хотя бы Петра Петровича Долгорукова. Сей генерал-адъютант только что вернулся из Берлина, и его прямо распирало от величия той миссии, которая была возложена на его особу Александром Первым в столице Пруссии.
- Господа, могу заверить вас, что Бонапарт вскоре будет горько сожалеть, что решился на войну с Россией, - всем своим напыщенным обликом говорил этот молодой и самоуверенный дворцовый повеса. - Пруссия на сей раз выступит на нашей стороне, и тогда французам несдобровать.
Как бывает среди ребятни, тот, кто более других набедокурил, спешит всех уверить в своей полной невиновности. А ведь не только армия, в обеих столицах уже были наслышаны, чего стоил нам апломб этого царедворца и его уверения в Наполеоновой трусости там, под Аустерлицем.
Впрочем, Москва знала многое о причинах и последствиях катастрофы и судила о происшедшем, невзирая на лица и чьи-то прошлые заслуги.
- Господа, господа! - вдруг кто-то из особо осведомленных появлялся в одном из известных салонов. - Нехорошо, конечно, так о покойнике, но не удержусь: Бог шельму метит. О ком я? Вы разве не слыхали, из Вены пришло известие: скончался Вейротер. Да-да, тот самый, что составлял план разгрома Бонапарта под Аустерлицем. Ушел в мир иной от горя и злости, как выразился генерал Ланжерон.
- Ну уж нашли на кого сослаться! Сам он хорош гусь - показал себя на поле боя с самой, так сказать, наихудшей стороны. Из-за его трусости и неумелости, говорят, тысячи наших погибло. И верно поступил государь, предложив ему подать в отставку. Только он - передавали - уклоняется от сего решения. Вот, господ да, какие у нас генералы! Им, как говорится, плюнь в глаза, а они - Божья роса.
- А генерал Пржибышевский каков! Форменным предателем обернулся. Мало того, что сам перешел на сторону неприятеля, - весь свой корпус французам сдал.
Перебирались и другие имена. Все с тем же осуждением и гневом.
- А Голенищев-Кутузов каков! - вдруг вспоминал кто-то главнокомандующего и, озираясь, переходил на шепот: - Его, идет слух, государь направляет военным губернатором в Киев. Подумать только: с поста петербургского главнокомандующего, случись война в нашу пользу, далеко мог пойти. А тут - хлоп, в провинцию. А ведь вояка. Тут ничего не скажешь…
- Придворною вертушкою Михайла Ларионыч заделался, - подхватывал кто-то рядом. - На войне с турками, бывало, пулям не кланялся. А тут в последние годы матушки царицы - царство ей небесное! - Платону Зубову наш заслуженный генерал кофей в постель подавал. Вот что приближение ко двору может сделать с человеком!