Ненависть легко разжечь, но как остановить убийства, какими бы священными призывами они ни оправдывались?
Король Станислав-Август сидел в замке, боясь даже подать знак о себе - тише воды и ниже травы. Одно заботило его - только бы не вспомнили о нем те, кому сейчас в столице принадлежит власть, - возбужденная чернь.
Родной брат Станислава-Августа, прима польской церкви Михаил Понятовский, опасаясь за свою собственную жизнь, судьбу брата и жизнь их семьи, написал письмо прусскому королю с просьбой ввести войска в Варшаву, чтобы остановить безумство. Между прочим, в своем письме Михаил сообщал, где находятся слабые места в обороне, через которые легче всего проникнуть в город, чтобы быстрее навести и нем порядок.
Человек с письмом пробрался через кладбище, дошел до леса, за которым он мог уже быть в безопасности, как неожиданно его задержал часовой из отряда князя Юзефа Понятовского, племянника короля и одного из вожаков повстанцев.
Письмо тотчас было обнаружено и пошло по рукам. - Брат нашего короля - предатель! Смерть ему! - от жолнера к жолнеру пронесся по войскам клич.
Юзеф в волнении помчался в королевский замок. А там, под окнами, - толпа, требующая немедленной расправы уже с самим королем и всем его корнем.
Племянник взял со стола перо и протянул его дяде:
- Пишите, ваше величество, немедленно письмо вашему брату. Иного выхода у вас нет.
"Если все это правда, о чем передали мне, и ты действительно виноват, - стал писать король, - прими яд, который я посылаю тебе вместе с этим письмом. Это единственный способ избежать позорной смерти".
Получив послание брата-короля, примас тотчас исполнил, его приказ и, бездыханный, упал на пол в комнате, где его содержали под стражей.
Приговор короля и толпы был исполнен. Об этом в те же минуты объявили народу, что вызвало бурю одобрения и восторга. Король же в оцепенении, забился в самые дальние покои замка и в течение нескольких дней не хотел видеть никого, даже из самых близких людей, не ел и не пил.
И в Санкт-Петербурге в эти дни императрица также не спала и нервно ходила из угла в угол.
- Трус, тряпка, рохля! - говорила она о человеке, которым восторгалась в молодости. - И это тот, кого я боготворила. Что ж, он не пощадил своего брата, дал черни растоптать собственную честь и королевское достоинство. Тем самым дал мне право поступить с ним и его подданными так, как подобает монарху с решительной волей и твердым характером. Я не стану мешкать и ждать, пока пожар с Вислы перекинется на берег Днепра. Я погашу пламя там, где злоумышленники его разожгли, и велю затоптать все до последнего уголька, чтобы никогда уже не возникла ни единая искра. О, этому когда-то научили меня вы, "маркиз Пугачев"!
Императрица вспомнила, какой ужас пережила она, когда узнала о появлении самозванца, за которым - тьма разбойников.
Тень Петра Третьего, ее убиенного мужа, - вот Что заставило ее содрогнуться! Когда возникает бунт, где кровь затмевает людской разум, имя законного наследника престола - что священная Божья хоругвь.
А ежели ныне кому-то из преступников явится мысль ее трон - да в пользу законного наследника, сыночка покойного Петра Третьего - Павла?
"Что это я, право, как настоящая баба? - остановила она себя. - В страхе любое пригрезится, только страхи - прочь! Это он, польский король, баба - я всегда была мужиком. И при Потемкине - царство ему небесное - мужиком оставалась. Он тешил себя тем, что мною управлял, а делал только то, что нужно было мне. Я же всего-навсего потакала его капризам. Я и теперь - уже три года после Гриши - справляюсь одна. Мне бы только решительного генерала сыскать, которого послать брать Варшаву.
Не один год связан с польскими делами князь Репнин, ныне генерал-губернатор литовский. Только много ли проку в нем? Хотя, каюсь, была у меня задумка сделать его фельдмаршалом. Однако много ли он побед одержал? Вельможную пани, княгиню Чарторыйскую когда-то, право, "взял". Судачат, Адам Чарторыйский - точная копия его, князя Николая Васильевича, и в его доме принят как сын… А что до маршальского звания, то вручить его надобно уже давно бы тому, кто не одну крепость у турок отбил, прославив русское оружие на всю Европу. Опричь того, и с восстаниями имеет опыт отменно расправляться. Стоило его против Пугачева послать, быстро утихомирил бунтовщиков. Не сомневаюсь - враз покончит с Варшавой…"
Так Суворов, к той поре уже граф Рымникский, получил приказ: сниматься с турецкого театра войны и идти штурмовать Варшаву.
Недавний покоритель днестровских и дунайских крепостей в белом летнем колете и коротком холщовом плаще поверх старческих острых и узких плеч, на приземистой казачьей лошадке нагнал русские войска, когда те подходили к Брест-Литовску.
В ту летнюю ночь Софийский карабинерный вместе с другими полками в час пополуночи при лунном свете перешел речку Мухавец и достиг Буга. Из Бреста и Тересполя русских заметили. Поляки выкатили на горушки три четырехпушечные батареи и открыли огонь.
Суворов, решил: в центр неприятеля ударит пехота, с флангов - конница.
Кони и пехота вязнут в песке, всюду рытвины и ямы, а чуть поднимешься выше - кустарник, а за ним лес.
Дважды наши атаки захлебывались. И тогда один из софийских эскадронов на нашем левом фланге взял еще, левее, да так круто повернул, что ударил оборонявшимся в тыл. Это был Багратион и его конники.
Одна из польских колонн почти вся полегла под острыми русскими саблями. Та же участь постигла и вторую цепь, и третью, когда в боевые неприятельские порядки врубились наступавшие в центре и справа.
Чудом уцелевшие стали уходить, оставляя победителям Брест и Тересполь. Но в том ли победа, что занять города, а противнику, хотя понесшему, изрядный урон, дать уйти? Бегущие переведут дух, соберутся вновь вместе, и - что же? - начинай с ними бой заново, опять теряя своих людей?
Багратион уже усвоил с Кавказа - так воевать можно без конца, ежели считать, что ты прогнал врага с какого-то места и сам туда вступил. А он, противник, из-за скалы, с вершины горы, откуда ты даже его не ожидаешь, бах-бах! И ты, считавший себя уже победителем, или оказался в окружении, или понес невосполнимый урон.
- Вперед! Не дай бегущим уйти! - скомандовал князь Петр.
Нет, бегущих не пытались непременно поразить острою сталью. Кто сам кидался на тебя с клинком или пытался сразить пулей, тот получал свое. Но бросавших оружие и поднимавших руки тут же отправляли в тыл, где собирали пленных.
Пятнадцать верст преследовали конники отступавших. Зато знали: впереди на немалые расстояния теперь не встретят серьезного сопротивления.
И все же драться приходилось часто. Седьмого июля, при Седлицах эскадрон Багратиона разбил выходивших из лесов и собиравшихся в боевую колонну повстанцев, взяв несколько десятков пленных.
Двадцать шестого июля с полусотней солдат был командирован в район Деречан, чтобы забрать там оставленный неприятелем фураж. Но неожиданно навстречу - полторы сотни всадников из так называемой народовой кавалерии. Перевес - один к трем! Но Багратион дает команду "За мной!" и врезается в середину колонны. Атака была столь ошеломляющей, что на месте осталось лежать до сотни поляков, а поручика, хорунжего и двух нижних чинов захватили в плен.
Сентябрь, двадцать первое число. Одним своим эскадроном бросился преследовать неприятеля, пытавшегося ударить под селением Татаровка. Гнался около десятка верст, пока не встретил свежие неприятельские силы. Они состояли из одного пехотного батальона и роты коронной литовской гвардии. И снова - атака вихрем. Враг разбит, в плен сдалось семьдесят человек.
Так, в схватках, прошел конец сентября и первая половина октября. И все - по лесным дорогам, прочесывая самые, казалось бы, непроходимые лесные чащи.
Как кстати здесь сошлись опыт великого Суворова с мыслями тридцатилетнего подполковника - не допускать того, чтобы противник, опамятовавшись и вновь собравшись с силами, бил в спину.
Сия мысль была главною в суворовских наставлениях, коим он учил своих подчиненных: бить неприятеля до конца, а не довольствоваться тем, что он, убегая, оставляет тебе территорию.
Уж коли атакуешь молниеносно - так же молниеносно стремись закончить и всю войну. А закончить ее можно лишь одним способом: если у противника не останется армии.
Но в Польше проявилась одна немаловажная особенность, с которою Суворов здесь сталкивался и ранее, в первом своем Польском походе, и особенно в приволжских и оренбургских степях, когда гонялся за остатками армии Пугачева. Милосердие к тем, кто сам складывает оружие.
Если ты отдал наступающему на тебя противнику саблю или ружье, не хочешь ни своей, ни его смерти, - значит, можно простить. А цель все равно достигнута: армия, стоявшая против тебя, не существует. И лучше, что цель сия достигнута не огромною кровью, а милосердием.
Вот почему подполковнику Багратиону, заслужившему сей чин в этой походе, Суворов поручил: