19
Вот уже целую неделю Василий Иванович Шуйский с утра до ночи сидел за столом, сличая почерки людей своего двора с почерками подметных грамот. Тем же занимались его доверенные люди во всех московских приказах. Искали корень зла. И не находили. И не нашли. Но упорствовали.
Грозовой тучей явился к государю патриарх Гермоген. Царь, увидя патриарха, клекоча что-то по-куриному, поспешил под благословение. И было в нем так много куриного - в походке, в дергающейся голове, - что патриарх вздохнул и захлебнулся воздухом.
Кашлял до слез, насмерть перепугав заметавшегося по комнате государя.
- Воздухом! Воздухом! - выдавил из себя Гермоген и яростно трахнул посохом по бумажной горе. - Ты читаешь, а они идут! Они позавчера были в Алексине, а сегодня уже в Серпухове.
- Но ведь Кольцов-Мосальский тоже пошел! Навстречу! С хорошим войском пошел.
- А где сам-то? Самозванец-то где, ты знаешь?
- Не знаю, - виновато пожал жирными круглыми бабьими плечами царь-курица. И спохватился. - Про самозванца Петрушку ведомо. Муромский посадский человек Илейка, сын сапожника Коровина. В Свияжске у стрелецкого головы Григорья Елагина в денщиках служил. Бежал к терским казакам. Там и "открылся": сыном бездетного царя Федора себя назвал. Казаки в те поры собирались грабить турецкие города или служить персидскому шаху Аббасу, но как обрели "царевича", так решили идти к "царю" Дмитрию, к Самозванцу, будь он проклят и на том свете. Они успели по Волге до Свияжска дойти, а как Самозванца не стало, отправились на Дон. Теперь в Путивле, у Шаховского.
Шуйский говорил все это торопливо, заискивая перед сердитым патриархом. Гермоген сел на обитую зеленым сукном лавку, поднял глаза на икону Спаса.
- Нет его, Дмитрия! Нет!
- Как нет? - удивился Шуйский.
- Коли был бы, ты бы знал, где он, сколько с ним войска.
Шуйский поднял обе руки к голове, почесал лысинку с двух сторон.
- О Молчанове знаю. О Мосальском. О Шаховском. О Телятевском… Может, и вправду нет? - И топнул ногою. - Да я сам знаю, что нет! Убит, сожжен, пушкою развеян… Но коли Петрушка всем им ныне голова, может, и впрямь…
Шуйский сел рядом с Гермогеном, примолк, по-куриному положил голову себе на плечо.
- С ветром воюем.
- Надо не воевать, а наказать всех неслухов. Наказать - да и делу конец. Собирай войско по всей земле, царь! Покажи наконец силу свою державную.
- Да, да! - охотно закивал Шуйский и обеими руками облокотился на бумаги. - А я рад-таки - не нашлось среди приказных измены. Все верны.
- Да потому что нет его! Нет! - озаряя государя огромными своими глазами, провозгласил Гермоген.
И царь озарился. Ему и надо-то было, чтоб кто-то пришел и сказал: "Нет его - тени Борисовой и твоей тени".
Патриарх Гермоген не ошибался: его не было. Пока еще не было.
20
У Марьи Петровны под правою щечкою прыщи вскочили, а один прыщик так и на саму щечку.
- Не беда, то соки в тебе бродят! - утешала добрейшая Платонида. - На свадьбе белильцами замажем, а после свадьбы все само собой пройдет.
- Доживу ли до свадьбы?!
Слезы вскипали во всех-то жилочках.
Платонида вздыхала, крестила бедную невесту. Так уж Бог дал, вместо свадьбы все Буйносовы оделись по князю Петру свет Ивановичу в жалевое, в темное. Марья Петровна, как и матушка, соблюдая жаль, сережки, перстни поснимала, и сердцем тоже была в жалях, но природа сильнее печали и закона. У нее свой закон. Снилось Марье Петровне греховное. Не только кому рассказать, вспоминать - от стыда сгоришь. И осень уж вот она, с золотом, со свадьбами. Да у жениха об ином венце голова болит.
Казак Болотников, соединясь с рязанскими и тульскими дворянами, ведомыми братьями Ляпуновыми и Гришкой Сунбуловым, побили князя Кольцова-Мосальского. И не где-то за лесами, за далями, а на реке Лопасне, до Москвы рукой подать.
Отложились, присягнули Дмитрию города Курмыш, Ядрин, Чебоксары, Муром, Воронеж, Льгов, Орел, Тула, Зарайск, Пронск, Михайлов, Ряжск, Сапожск, Шацк, Епифань, Курск…
Марью Петровну хоть и беспокоили прыщики больше, нежели потерянные города, но на душе уж так было лихо, что однажды поутру не пожелала идти из постели. К ней с испугом, с уговором, а она заревела на нежности белугою, вцепилась ручками в постелю и на всякое доброе слово только головой отмахивала, как лошадь от мух.
Мудрая Платонида все снадобья отстранила, всех советчиц повыгоняла, зато привела в дом странницу - старуха похвалялась, что каждый день сказывает по сорока сказок и повтору у нее не бывает.
А Марье Петровне первая же сказка до того сделалась мила, что уж ничего иного слышать не пожелала.
- Про молодца-удальца, - приказывала сказительнице и, положа локоток на подушку, заботливо поданную Платонидой, уплывала мыслями в жизнь неведомую, ненынешнюю.
- На реках, на борах, на зеленых лугах, на городах белокаменных был царь русский… - начинала странница и тоже призадумывалась.
- Ефимьян, - напоминала боярышня.
- Царь Ефимьян, - соглашалась сказительница. - Было у него три сына: Павел, Федор, Иван Запечный.
- Ты говорила - Дмитрий, Иван и Василий.
- Про тех сказывала, теперь про иных.
- Не-ет! - качала головкою Марья Петровна. - Ты уж смилуйся, сказывай, как всегда. Мне про других не хочется слушать. Ты про наших расскажи.
- Ну Господь с тобой! Про наших так про наших.
И текла сказка, как речка течет.
И видела перед собою Марья Петровна совсем близехонько царя Ефимьяна, и сказывал он ей вещее сновидение. Дескать, за тридевять земель в тридесятом царстве спит в золотой опочивальне витязь-девица красоты неписаной, несказанной. И покуда она спит, с ее рук-ног живая вода точится.
- Ах, мне бы так почивать! - уронила слезинку Марья Петровна.
А царевич Дмитрий с войском во сто тыщ шел уж в поход за живой водой для дряхлого батюшки. И доехал до горы высокой. И держал совет с белым как лунь стариком.
"Тебе не доскакать до витязь-девицы", - сказал старик Дмитрию.
"Отчего так?"
"Да оттого, что на том пути три реки широкие, на тех реках три перевоза: на первом правую руку отсекут, на втором - левую ногу, на третьем - голову снимут".
Закручинился Дмитрий, призадумался: "Отцовой старости жаль, да ведь живет, а мне на смерть идти. Бог с ней, с витязь-девицей".
Вернулся Дмитрий домой и сказал отцу:
"Нет, батюшка! Про ту девицу нигде слыхом не слыхать".
То же и с царевичем Иваном было.
Перед рассказом о царевиче Василии сердце у Марьи Петровны сладко обмирало, и Луша, не дожидаясь оклика, приносила анисовый квас и конопляное семя.
Странница сказывала, Марья Петровна семя лускала: выдержит ли сердце, коли без дела слушать да обмирать?
Царевич Василий белому как лунь старцу отвечал иначе, чем братья:
"Эх, дедушка! Одна голова не бедна. Поеду, а там как Бог даст!"
На первый перевоз выехал и так думает: "Если крикну - навек оглушу, если свистну - перевоз потоплю".
Свистнул вполсвиста. Спящие перевозчики проснулись, перевезли через реку и платы хотят: правую руку.
Царевич махнул мечом направо, махнул налево, вот и платить уж некому.
- Ах, мне бы так! - Глазки у Марьи Петровны засияли, правая рука направо махнула, левая налево.
Сказка дальше, дальше. Баба-Яга позади, великана миновали… Марья Петровна, как мышка, семечки щелк-щелк! От шелухи на подбородке уж борода. И наконец вот оно, самое горячее место. Марья Петровна бросает прочь семечки, освобождает подбородок, оглаживает ладошками лицо, грудь и замирает.
Витязь-девица со своим войском девичьим выезжает из дворца в зеленые луга тешиться. Царевич Василий, в кустах сидя, глядит - наглядеться не может. Девицы одна другой милее. Та хороша, а та еще лучше! А на саму на витязь-девицу и посмотреть боязно, в пятки уходит душа. Великая красота, как сам Бог, на которого смотреть нельзя.
- Ах, мне бы туда! - Грудь у Марьи Петровны, как морская волна, выше, выше, и передохнуть никак невозможно.
Девять дней гуляла витязь-девица со своими девами в зеленых лугах, а потом девять дней спала без просыпу, а все царство ее в те дни тоже было беспробудно.
Вошел Василий в золотую опочивальню, набрал два пузырька живой воды, которая точилась с рук, с ног царевны. И уж можно было бы и домой отправляться безопасно, но взыграло молодецкое сердце - смял девичью красу.
- Ах, и меня бы так! - забывшись, брякнула Марья. Петровна да и налилась пунцовым цветом.
А странница ничего, уголки рта утерла концами платка и сказала со строгостью:
- С тобою то же и будет. Сомнет тебя царь, и родишь ты - царя. От орла - орел, ото льва - лев, от царя с царицею - царевичи да царевны.
Вышла из светелки своей Марья Петровна такая покойная, величавая, с такой тихой радостью на лице, словно уж носила под сердцем будущего русского царя.
Солнце еще над дымами печными не поднялось - ночью заморозок был, - а в доме словно отобедали и спать залегли. Ни души.
- Куда все подевались? - удивилась Марья Петровна.
У Луши лицо постное.
- Да князя побегли глядеть.
- Какого князя?
- Да Скопина-Шуйского. С войсками в город пришел.
Тут и Марья Петровна поскучнела. А потом пальчиком Лушу поманила и шепнула на ушко:
- Давай и мы побежим.
- Так пока твой княжеский поезд соберется, все уж проедут.
- А мы без поезда. Переодевшись.
Сказано - сделано. На улицах шумно, людно. Вся Москва высыпала на спасителя поглядеть. Князь Михаил побил на речке Пахре вора Болотникова. Хоть и не до смерти, но побил, прогнал.