16
Когда за Болотниковым затворили двери, в зале наступила глубокая, ошеломленная тишина. Слушали грохот колес отъезжающего рыдвана, топот копыт. И долго еще не могли переступить через удивление свое.
- Неужели русские так наивны? - почти шепотом спросила пани Мнишек.
Князь Мосальский тер ладонью дергающуюся щеку и дергал плечом.
- Вот такие мы и есть. Прибежал из Венеции, чтоб стоять за правду и чтоб умереть за царя, которого в глаза никогда не видел.
- Глупее русских нет никого! - закивал добродушно и согласно князь Михайла Долгорукий.
Все посмотрели на Молчанова. Тот успел скинуть кафтан.
- Что же в том плохого, что русские люди веруют в истину и поклоняются истине? Что же в том плохого?
Он пошел прочь из залы, на ходу сдергивая с пальцев перстни и передавая их слугам. В дверях остановился.
- Жулики, сидящие на горбу русских, не переведутся. Но что они, сосуны, в сравнении с русской верой в истину? Комарье!
Запершись в своей комнате, сел писать ответ князю Шаховскому. Но более, чем князю, себе отвечал. Нет, не желает он, недобрый человек Михайла Молчанов, неверный сын народа русского, цареубийца, лжец, лизоблюд со стола Самозванца, не желает возложить на себя имя Дмитрия. Чего уж там! Великое то наслаждение дурачить весь белый свет. Ведь мужичье русское тоже не прочь подурачиться, в "харях" поплясать, в вывернутых шубах. Да ведь раз в году! А вот жить обманом, видеть, как все, от боярина до портомои, валяют дурака денно и нощно, сегодня и завтра, и через год этак же, и через десять лет, коли Бог попустит, - вмоготу ли такое?
Написал Шаховскому уклончиво. Не то, что думал, не отказываясь от "чести" твердо.
Погася свечу, сидел, глядел во мрак перед собой, а в душе кипело все то же. Кто вы, русские? Простаки Божии? Мудрецы от сохи, от земли? Или все же лукавое племя? Всей землей Самозванцу поклониться! Всей землей, глядя в глаза друг другу, лгать. И плеваться через плечо.
Снова запалил свечу, запечатал, убрал в тайное место, за оленьи рога, за кирпич съемный, письмо свое и только потом, враз буйный и развеселый, примчался к товарищам своим.
- Айда на охоту! Тут у них такие парки, с оленями, с кабанами! И с панночками.
И вот уже поскакала, сверкая пламенем факелов, в лае собачьих свор, кавалькада легких на подъем людей.
Пани Мнишек смотрела на русских со второго этажа, стоя за занавескою.
"Очень похожие на поляков люди. Но совершенно иные. Такие все милые. И такой от них ужас".
17
Митрополит Пафнутий с иконой царевича Дмитрия - вновь обретенного святого, - с письмом инокини Марфы и под сильною охраной полка боярина Михайлы Нагого пришел к Ельцу.
Вместо колоколов, хлеба и соли со стен ударили пушки, а в поле напали прыткие казаки, решившие кончить дело играючи. Стрельцы дали дружный залп, и царское войско, шедшее не столько воевать, сколько умиротворять, отступило. Тут как раз подоспел князь Иван Михайлович Воротынский с большой силой. Развеял шайки Болотникова. Под Кромами осаждать город оставил князя Трубецкого, сам пошел к Ельцу… Воротынский спешил опередить казачьего атамана. Самозванец, готовясь к походу на Турцию, собрал в Ельце множество пушек, ядер, пороха, продовольствие, корм лошадям… Болотников к Ельцу не успел, но город перед воеводою Шуйского ворот не отворил.
Кромы - горькое место для русских царей. Место торжества бесшабашной воли над теми, кто служит шапке Мономаховой. Место измены самых верных.
Болотников, явившись под город, сам объехал позиции войска князя Трубецкого. Удивился.
- Так ли города берут? Стоят с открытым ртом, дожидаются, когда крепость, как блин, испечется и в рот упадет… Под стены надо шубников гнать, под пищали и пушки. - Поглядел на своих атаманов, подмигнул донцу Юшке Беззубцеву. - У нас тысяча триста сабель, у них пять тысяч, а плохо будет им.
Ударили казаки, когда солнце московскому войску в глаза смотрело. Ударили в самую голову, где шатер Трубецкого стоял. Князь молился перед обедом, а тут пальба, топ, гвалт. Выскочил из шатра - все бегут, конная лавина накатывает, сабли уж все в крови. Кинулся князь к своему коню и уж в поле только, верст десять отскакав в животном ужасе и беспамятстве, стал соображать, как и что надо было сделать против казачьей наглой атаки. Подпусти и пали. И нет их.
А большой воевода казак Иван Исаевич Болотников в то время уж обедал в княжеском шатре. Ставили на стол одни, а сели за стол другие. Еда простыть не успела, яства все с ухищрениями, с приправами.
Иван Исаевич, однако, ни к чему не притронулся, и к питью тоже.
- Что же ты, Иван-гетман, не кушаешь, аль не проголодался? - спросил Болотникова шустрый Переляй.
Холоп князя Буйносова первым ворвался в стая Трубецкого, нарубив голов, как капусты, и теперь сиял и гордился своим молодечеством.
Лицо у Переляя было в чужой крови, кровь на зипуне, правый рукав совсем черен. Зато штаны с княжеского зада, шелковые, сапоги с княжеских ножек, сафьяновые, желтые, с камешками.
- Иван-гетман, не слышишь или чо? Чо с казаками не отведаешь господского? - снова петушком, а думая, что соколом, потревожил Болотникова новоиспеченный казак.
- Не люблю объедков, хотя бы они были и с царского стола, - сказал Иван Исаевич, доставая из сумки кус копченого сала, татарский сушеный катык и каравай хлеба. - Ты бы, казак, умылся. Пролитую кровь Богу в горстях покажешь.
Переляй вздрогнул, смутился, вышел из-за стола и вернулся, уж когда все было выпито и съедено. В чистой рубахе, в кафтане, тоже с чужого плеча, но умыт и свеж. Сел за стол тихо, но Болотников увидел его.
- Переляй! Ты, я вижу, на учебу скор, храбрости тебе тоже не занимать. Будешь сотником.
В шатре уже похрапывали. С устали, с обеда сытного, с княжеского хмельного пития.
Иван Исаевич и сам лег вздремнуть, но тут в шатер ввалилась ватага гомонящих казаков. Один перевернул перед Болотниковым железный колпак, другой вытряхнул в колпак из атласного мешочка не меньше сотни золотых монеток.
- Везли от царя-злодея его злыдням. Сии золотые на шапку вешают.
Глаза у казаков разгорелись на золото, но Болотников черпнул из железного колпака пригоршню, будто это были семечки жареные, зевнул и кинул обратно.
Оглядел братию, остановил глаза на Неустрое:
- Будешь хранителем нашей казны, добрый казак! Придет к войску государь Дмитрий Иоаннович, ну и наградит нас по службе и заслугам. А теперь пойдемте на шубников полюбуемся.
Пленные сидели на земле, ожидая расправы.
- Шубники вы, шубники! - сказал им Болотников без сердца. Дело вышло легкое, потерь почти не было. - Нас тысяча, и вас только тут тысяча, остальные утекли кто куда. Плохо государю служите. Или, может, государь плох? Объявляю вам всем: кто служил Шуйскому принуждением, а душою был за правду, за Дмитрия Иоанновича - переходи смело к нам.
Многие тотчас поспешно поднялись с земли, иные же замерли на корточках - куда податься?
- Входите в наш круг, - ободрил Болотников смелых. - Отныне вы - войско истинного государя. Остальных для вразумления высечь и отпустить в Москву. Государь всея Русии Дмитрий Иоаннович на первый раз милует, а во второй раз - не попадайся.
"Господи! - думал Неустрой, и в сердце у него летал голубок восторга. - Как просто все! Как все по правде! Так бы и жить".
Колпак с золотом он сунул в мешок, а мешок перекинул через плечо и радовался, что никто не алчет, глядя на этот мешок.
Но восторги тотчас и улетели, как птицы. Среди пленных поднялся ропот. Дворяне, считая наказание позором, вскочили, руками на Болотникова замахали, заплевались.
Потемнело лицо у большого воеводы царя Дмитрия Иоанновича.
- Не смерды, говорите? Не холопы? Суда вам царского надобно? Будет вам суд!
И на глазах бедного Неустроя пошло действо негожее, страшное. Дворян выхватывали из толпы и, связав им руки, пиная, гнали на реку и топили. Всех утопили. Стрельцов, не поторопившихся перейти на сторону истинного царя, высекли кнутами, связали, покидали на телеги, повезли в Путивль на царев суд. В Москву отпустили меньше сотни. У всех спины были кровавы, одежда с кожей перемешалась. Но пошли, пошли милые, лишь бы ноги унести.
До того хватко разделались казаки с полком Трубецкого, что в полку Воротынского, стоявшем под Ельцом, слухи за два дня ополовинили роты и сотни, а еще через день третьей части не насчитали.
Воротынский плакал от стыда и отчаянья, но стоять за государя против сильных дружин города было себе на погибель, и пришлось отступать на рысях, слыша спиной погоню, теряя людей.
Нестерпимый позор погнал Воротынского в сторону от Москвы. Укрылся в своем родовом городке Воротынске, не смея предстать пред печальные очи кроткого царя.
Да ведь и все дворяне полка поступили точно так же, в имения, как в норы, ушли. Пускай цари сами разбираются, кто из них истинный.
Впрочем, город Воротынск неподалеку от Калуги, а в Калугу-то и пошел, обрастая толпами крестьян и холопов, большой воевода Иван Исаевич Болотников.
Огонь столбом стоял на юге, а дымило, смердило уж по всей Русской земле. То пламя было сатанинское, взыгравшее ради лжецаря, от которого наяву если и было что, так одно имя - любимое на Руси, святое, оттого и ужасное, ибо сыпало дьявольские прелестные искры, как с куста папоротника в купальскую ночь.
Нижний Новгород осадили ради воли и правды нижегородские холопы и крестьяне, выбравшие себе воеводой Ивана Доможирова, а в товарищи ему поставили двух мордвинов, Варгадина и Москова.
В Алатыре воеводу Ждана Сабурова "алатырские воры в воду посадили". Побили воеводу и приказных людей в Арзамасе.