Потайными ходами пробрался в Каменные палаты. Палаты выходили окнами на Житный двор, место малолюдное. Отворил окно, положил на пол саблю, перенес через подоконник ногу, подтянул другую. И, прыгая, задел чрезмерно высоким каблуком каменный подоконник. Упал неловко, на одну ногу. В глазах сделалось темно.
Тем временем несчастная Марина, едва приодевшись, кинулась из покоев прятаться. Но куда? Прибежала в подвал, а слуги смотрят. Множество глаз. Вроде бы и участливых. Но не очень.
- Шла бы ты к себе! - сказал ей один сердобольный человек.
Марина побежала обратно. К дамам своим, к охрана. А по дворцу уже метались искатели царя и царицы. Поток диких грубиянов подхватил ее, понес по лестнице, выдавил на край, столкнул. Она упала, ушиблась. Но никто не обращал на нее никакого внимания - не знали своей царицы. Она снова влилась в поток, и на этот раз ее вынесло на Верх. Зная дворец лучше, чем погромщики, Марина опередила их, забежала в свои комнаты. А рев зверя уже в дверях.
- Прячьтесь! Прячьтесь! - крикнул Марине ее телохранитель Ян Осмульский.
Марина встала за ковер, выскочила, озирая такие огромные, такие предательские, ясные по убранству покои. Ничего лишнего! И кинулась под огромную юбку своей величавой гофмейстерины.
Ян Осмульский один, с одною саблей, встретил толпу. Он убил двух или трех осквернителей царского достоинства и даже обратил толпу в бегство, но никто ему не помог. Алебардщики покорно сложили алебарды у ног своих. И он был убит. И растоптан.
- Где царица? - кинулись убийцы к Марининым статс-дамам.
- Она в доме своего отца! - был ответ.
И тут наконец-то появились бояре. Покои царицы были очищены от лишних любопытных глаз.
Марина вышла из своего удивительного укрытия. Ее отвели в другую комнату. Приставили сильную стражу.
…Дмитрий очнулся от потока воды - на него опрокинули ведро, - увидел склоненные лица стрельцов. Это были новгородсеверцы, те, что пошли за ним с самого начала.
- Защитите меня! - сказал он им. - Каждый из вас получит имение изменника-боярина, их жен и дочерей.
- Государь! Дмитрий Иванович! Да мы за тебя головы положим!
Стрельцы устроили из бердышей носилки и понесли государя во дворец.
Боярам сообщили о возвращении Самозванца. Заговорщики Валуев, Воейков, братья Мыльниковы кинулись с толпою - убить врага своего. Стрельцы пальнули в резвых из ружей, и двое уж не поднялись с полу. Но толпа росла.
Дмитрий, сидя в кресле, сказал людям:
- Отнесите меня на Лобное место! Позовите матерь мою!
Все мешкали, не зная, как быть.
- Несите меня! Несите! - приказал Дмитрий и опустился на бердыш.
И тут через толпу продрался князь Иван Голицын.
- Я был у инокини Марфы, - солгал он людям. - Она говорит: ее сын убит в Угличе, этот же - Самозванец.
- Бей его! - выскочил из толпы Валуев.
Стрельцы заколебались и стали отходить от царя.
- Я же всех люблю вас! Я же ради вас пришел! - сказал Дмитрий, глядя на толпу такими ясными глазами, каких у него никогда еще не бывало.
- Да что с ним толковать! Поганый еретик! Вот я его благословлю, польского свистуна!
Один из братьев Мыльниковых сунул дуло ружья в царское тело и пальнул.
И уж тут все кинулись: пинали, кололи и бросили наконец на Красное крыльцо на тело Басманова.
- Любил ты палача нашего живым, люби его и мертвым!
Кому-то явилась мысль показать тело инокине Марфе.
Поволокли труп к монастырю, вывели из покоев инокиню.
- Скажи, матушка! Твой ли это сын? - спросил кто-то из смелых.
- Что же вы не пришли спросить, когда он был жив? - Черна была одежда монахини, и лицо ее было черно, под глазами вторые глаза, уголь и уголь. Повернулась, пошла, но обронила-таки через плечо: - Теперь-то он уж не мой.
- Чей же?
- Божий.
Смущенная толпа таяла. Но пришли другие, которые не слышали инокиню. Потащили труп к Лобному месту.
Озорники принесли стол. На стол водрузили тело Самозванца. На разбитое лицо напялили смеющуюся "харю", маску, найденную в покоях Дмитрия. Этого показалось мало, сунули в рот скоморошью дудку.
Тело Басманова уложили на скамью, в ногах хозяина.
Сам в царях
1
Княжна Марья Петровна пробудилась от тишины и немоты. Ужас ее объял. Не проглотила ли язык во сне? Губы пересохшие облизнула: не проглотила! И снова ужаснулась: темень-то откуда такая?
"Домовой под печь утащил!"
Не смея пошевелиться, княжна напряглась телом и ощутила под собою перину. И хвать за нагрудный крестик - тоже на месте.
- Проснулась хорошая наша! Яхонт ясный!
То был голос мамки Платониды.
- Где я? - прошептала Марья Петровна, сдерживая слезы испуга.
- В чулане! Не помнишь разве, как поутру переходили? Заспала?
- Заспала, мамушка! - Марья Петровна и лобик поморщила, и за ушко себя потянула - пусто в головке. Совсем перепугалась: - Ма-а-амушка!
- Уж все позади! Уж лежит, говорят, наг и бос и всячески поруган…
- Да кто же?! Кто?! - вытаращила глазки Марья Петровна, и будто уж скользкий под рубашкою по теплой спине прополз.
- Луша! - кликнула Платонида. - Одеваться! Умываться!
- Мамушка, кто лежит-то?
- Да кто ж? Супостат, еретик и враг самому себе.
- Пресвятая Богородица! Господи! - взмолилась княжна, совсем ничего не понимая и боясь спутаться мыслями.
- Царя самозваного убили, - прошептала Платонида. - Теперь лежит он со своим псом Басмановым то ли на самом Лобном месте, то ли возле. Всю свору его побили-покалечили. А стоял за веру Христову в броне и с мечом муж суровый и бесстрашный, радость твоя и гроза твоя, князь Василий Иванович.
- Шуйский?
- Шуйский.
- Мой жених?!
- Твой жених… Царя теперь у нас нету. А будут избирать нового - на кого еще поглядеть, как не на князя Василия Ивановича? - Мамка вдруг рассмеялась, да: рассыпчато: - Легла ты у нас в светелке княжною, а пробудилась хоть и в чулане, от греха, да уж почти царицею.
Марья Петровна на такое несусветное - ни полсловечка в ответ. Молчун на нее напал.
Целый день взаперти княжну держали, но тихо было в Москве. Онемела матушка, оглохла, И пустили княжну с сенной девушкой Лушей в яблоневый сад, чтоб все страхи на румяной заре, на теплых ветерках развеялись и чтоб ночью спалось под сенью доброго ангела…
В полдень со двора ушла полусотня стрельцов, охранявшая дом спозаранок. Не забыл жених невесту даже в отчаянный час свой. Марье Петровне было это уж очень приятно, но она на всякий к ней вопрос улыбалась, а слова сказать не желала. Ей с утра так померещилось: скажет она хоть единое словцо - и добрый воз, прикативший к воротам ее дома, в ворота уж не заедет.
В тот день не обедали. Стыдно есть, когда по улицам убитых собирают. Когда царь-то - Господи! - с дудкой во рту на Красной площади неживехонек.
Сидя на качелях, княжна и Луша видели, как вернулась бегавшая на гиль дворня. Рубахи на многих были в бурых пятнах, и княжна знала, что это за пятна.
- Мы их! Полячишки-то - тьфу! Только усами и страшны, как тараканы. Пятерых укокошил! - похвалялся шорник Агапка Переляй.
Колесник Неустрой шмякнул хвастуна по губам и сказал тем, кто не ходил в город:
- Врет! Поляков побили, может, с тыщу, а наших побито с две тыщи. Мнишек ихний жив. Сам видел. Его водили в терем, к Маринке. Его бы и прибили, да Василий Иванович не велел.
- В цари-то кого?! - спрашивали Неустроя.
- А кого, как не Василия Ивановича? Броня на нем жаром пышет. Гроза. А человека бережет, однако. Кабы не он - в крови бы потонули.
Марья Петровна, чтоб не слушать боле ужасную дворню свою, ушла в самый дальний угол сада, где складывали старые сани и санки. Отослала Лушу за шалью, уселась на облучок, положила головку на ладонь, и клюнул ее в темечко воробьиный сон, короткий, как воробьиный нос. Пробудилась, а яблони все в цвету. Только что пуст был сад весеннею пустотою, а стал как невеста под венцом.
- Быть мне царицею, - сказала-себе Марья Петровна и поглядела в небо, где Господь Бог живет.