"Царь любимцев своих любит до смерти. Вчера еще Москва ахала: Алешку Басманова, наипервейшего опричника, без советов которого ни единого шага, кажется, не делал, - казнил. А уж казнь ему придумал - горше и быть не может. Сын рубил голову батюшке. Федор Алексеевич Алексею Даниловичу. На верность ненаглядного испытал: кто дороже, отец или царь? Вот только надолго ли Федор свою голову сберег?
А Афонька Вяземский? Лекарства царь принимал только из рук Афоньки… По первому же доносу палками до смерти забили. И опять не без игры… Позвал Иван Васильевич князя к себе, из своих рук поил, как птицу, кормил, как кормят любимых коней, целовал, как женщину. Отпустил счастливого. А пришел князь Афанасий свет Иванович домой - все зарезаны, задушены. Все! Родные, слуги, даже кошки с собаками. Афанасий Иванович не завыл, с ума не сошел, сделал вид, что ничего-то в его жизни не переменилось. А царь Иоанн глядел на него во все очи да и приказал отвести на конюшню. На конюшне забили, дознаваясь, где золото свое прячет".
- Двум смертям не бывать. В службу, как в прорубь, - сказал себе Василий Иванович.
Пошарил ногой по земле, нащупал камешек. Поднял, кинул в озеро.
- Сам буду царем, коль не плеснет.
И не услышал плеска. Изумился. Головой покачал сокрушенно. Таких глупых дум батюшка не одобрил бы. Сечь за такие думы надобно до кровавых рубцов. С такими думами недолго царю Иоанну послужишь.
Поспешил в светелку. В постель, в постель, чтоб дурь заспать!
4
Пробудившись, князь Василий не выдал себя, смотрел, как Первуша Частоступ, шепча что-то нежное, младенчески улыбаясь, писал мафорий на Богородице. Богородица склонялась над предвечным Младенцем, дарила Радости Своей материнский ласковый поцелуй.
- Проснулся? - спросил Первуша, не оборачиваясь.
- Да я и ресницами не шелохнул, как ты услышал, что я не сплю? Научи! - Князь проворно поднялся с постели.
Старец повздыхал, охая.
- Наука моя - старость премудрая, это она все знает, - показал на икону. - Знаешь, как называется? "Гликофилуеса". "Сладкое лобзание" - по-русски.
- Афонская?
- Обретена в Афоне, в морских волнах, возле Филофеевского монастыря. Уж такие времена тогда случились. Император Феофил иконы сжигал, а поклонявшихся иконам предавал смерти. Из Византии приплыла. А написал сию икону апостол Лука.
- Лука и Владимирскую написал, и Одигитрию, и Влахернскую.
- Семьдесят икон у Луки-евангелиста. Семьдесят чудотворных животворящих источников от него, старателя Господнего, пришло нам, грешным.
- Пойду умоюсь, - сказал князь. - А потом помолимся вместе. С детства люблю с тобой молиться.
И они помолились, попели, поплакали.
- Сладко душе! - Василий Иванович троекратно поцеловал старца. - Спасибо тебе, драгоценный мой Первуша.
- Отдали дань Богу, а плоть тоже свою подать требует. Печь я нынче не топил, медом да творогом - обойдемся ли? Ты уж прости меня, князюшко, заработался я, грешный. - И полюбовался на дело рук своих. - Хороший цвет получился. Когда не получается, у меня пусто в сердце, а сегодня тепло.
- Цвет благородный! - согласился князь. - Ты ведь знаешь, чего с чем смешать, чтоб было такое.
- Знать знаю, но коли на совести хоть пятнышко нечистоты - ускользнет радость. И того положишь, и этого, как всегда, а вот ускользнет. Почитай-ка перед принятием пищи! - положил книгу перед Василием Ивановичем.
То было слово Ефрема Сирина "О душевном страхе".
- "Сидел я наедине в одном нешумном, безмолвном и возвышенном месте, - читал вслух князь Василий, - размышлял сам с собою и перебирал жизнь сию, ее заботы, смятение, молву, и, заплакав, стал говорить сам себе: "Почему жизнь эта проходит, как тень, пробегает, как самый скорый течец, и увядает, как утренний цветок?" И опечаленный, вздыхая сказал я: "Как проходит сей век, мы не знаем. Для чего же по слабости своей связаны, делами и помыслами непристойными?"
Словно о нем было написано, о Василии Ивановиче, князе Шуйском, и не от этой ли суетливой пустоты прибежал он сюда?
Но Ефрем Сирин, святой мудрец, тотчас и показал, что все эти мысли - суета сует и, коли возгнушалась душа небесным своим чертогом, быть гневу Господнему.
Когда вернулся Первуша с медом, с хлебом, с творогом, князь сидел тихий и печальный. Резкая морщинка обозначилась вдруг на чистом его челе от переносицы мимо левой брови вверх.
- Добрую книгу дал ты мне, Частоступ. Да только что нам, знающим, где истина? Разве могу я отказаться от царской службы? Упаси Боже! Буду грешить, делать подлости ради чинов и милостей, преумножая славу рода, имение рода, казну рода. Проживу, как все Шуйские. Батюшка мой, ради прибыли да скорейшего боярства, в Опричнину пошел. Дед мой не убоялся на глазах царя-отрока расхищать царскую казну, приобретать на чужих слезах земли и рабов… Что скажешь, Частоступ, писатель святых икон?
- Скажу: Бог будет к тебе милосерден.
- За то, что, зная истину, предпочту жизнь во лжи?
- Бог будет к тебе милосерден, - повторил старец, поливая густым медом творог. - Ешь нашу еду, князь… Мужики затеялись рыбки наловить. Тебя зовут, если есть охота.
- Скажи, Первуша, Агий-то жив?
- Живехенек.
- Не завезут ли рыбари меня на его остров?
- Отчего не завезут? Скажи им, пусть к ладье лодчонку привяжут, сам к нему догребешь, без посторонних ушей и глаз.
Князь глянул на старца и головой покачал.
- Тебя бы в царскую Думу.
- Да у нас тоже Дума! - улыбнулся Первуша. - Мы в починке на самом порожке Царствия Небесного, нельзя не раздуматься.
Не с пустыми руками отправился Василий Иванович рыбку ловить. Подарил мужикам бочонок двойного вина, лодочку тоже загрузил припасами.
Ветер дул с берега. Рыбаки поставили парус, ладья ходко шла, шлепая днищем о покладистые, попутные волны.
На князя рыбаки глядели улыбчиво, видно, слышали историю о бедной вдове.
- Что ловите-то? - спросил Василий Иванович. - Карпов да карасей?
- Давненько ты у нас не был, господин! - сказал хозяин ладьи рыбак Стахей. - Позабыл. У нас тут селедочка водится. Такая жирная да вкусная, морю на зависть.
- Я помню, мы карпов ловили.
- Карпы у нас тоже знаменитые. Бессон Окоемов прошлой осенью прадедушку добыл. Чешуи были с ладонь. Верно ведь, Бессон?
Рыжий, с ласковыми глазами мужичок согласно кивнул.
- Сколько же потянул? - спросил Василий Иванович.
- Шибко тяжелый был! А взвешивать - не пришлось. Отпустил я рыбу. Пусть наплодит себе под стать.
- Мудрые вы люди! - похвалил князь и показал на пушистую зеленую дымку лиственниц впереди. - Не остров ли?
- Остров, Василий Иванович!
- Поближе подойдем, я на лодке на остров высажусь, поутру заберите меня.
- А ушица?! - огорчился Стахей. - Окоемов будет варить. Его ушица - янтарю чета.
- С нашей рыбки глаза прытки! - закивал Бессон Окоемов.
- Будь по-вашему, - согласился Василий Иванович. - Заберете меня, как солнце на закат пойдет. Не забудете, где меня оставили?
- Мы по нашему озеру с закрытыми глазами ходим! - сказал Стахей обидчиво.
- Да это я уж так! Знаю, вы рыбари знаменитые! - поспешил задобрить Стахея Василий Иванович. - А скажи, как Агия найти?
- Остров с версту да с треть версты поперек. Хоромы Агия - землянка, не сразу увидишь. - Стахей почесал в засылке. - Мы тебя, князь, у брусничника высадим. Пойдешь через брусничник, и гляди, чтоб лиственницы были от тебя справа. Потом орешник пойдет. Шибко густой, да ты не страшись. Пройдешь орешник, увидишь черную сосну. Молния ударила. Подходи к сосне и гляди по солнцу. Будут три круглых холма. В третьем и есть Агиево жилище.