К тому времени Родиона сняли с конюхов. Колхоз перевели в совхоз, начальство поменялось, начались всякие, большие и малые, преобразования, конюшню, как и скотные дворы, перенесли на правый берег Шегарки за деревню, чтоб меньше было в деревне навоза, запахов и мух. Ухаживать за конями поставили другого мужика, а Муляиину предложили возить в соседнюю деревню сливки. Работа подручная, конь в твоих руках. Родион Ефимыч согласился.
Все видели, как переживает Родион Ефимыч свое отстранение от работы, к которой привык давно, видели также, что птицы у него различной полон двор и не только зимой подкармливал их хозяин зерном, но и летом. Двух свиней ежегодно выкармливал. Сняли. Родион выбрал себе коня и стал возчиком сливок. Каждое утро пропускали через сепаратор надоенное на ферме молоко, полученные сливки разливали по флягам, фляги эти Родион грузил на подводу и вез до Вдовина, откуда их, собрав по деревням, на тракторе или на машине везли в Пихтовку, на маслозавод. Любая погода - поезжай, задерживать нельзя. Возил, успевая к сроку.
Выпивал он тогда частенько, тосковал по конюшне, по лошадям. Бывало, едет во Вдовино - мы в ту пору уже на правой стороне Шегарки жили, неподалеку от дороги, связывающей деревни, - остановит коня у ворот, сбросит на фляги тулуп и в избу, к нам. Войдет, напустив холоду, и от порога всего одно слово: "Кума!" А сам смотрит на мать. Если есть что - мать нальет. Он выпьет, поблагодарит и - за дверь. Вернувшись порожняком, скажет в конторе бригадиру:
- Ну и работенку вы мне подыскали, одни убытки. Ты мне за поездку рубль восемьдесят начисляешь, а бутылка водки в магазине два с лишним стоит. Сам посуди. Хоть отказывайся.
Недолго Родион Ефимыч возил сливки. Осенью возвращались мой младший брат с товарищем из интерната домой, зашли в кусты, верстах в двух от деревни, прутья срезать для игры, глядь - в траве фляга стоит. Открыли - сливок полна. Загустели сливки, в сметану превратились. Ребятишки бегом в деревню, рассказали отцам. Те - в контору. Поехали проверять - верно, фляга со сливками. Сначала хотели караул установить, чтоб поймать вора на месте, но порассуждали и отказались от затеи. Кто знает - сколько придется ждать, когда это он приедет за флягой. Привезли флягу в деревню, в контору внесли, вызвали Мулянина. Родион явился как ни в чем не бывало. Пришел, сел спокойно на лавку, закурил.
- Твоя фляга? - спрашивают его.
- Нет, не моя.
- А чья же?
- А я почем знаю.
- Но ведь ты сливки возишь? - нажимают на Родиона Ефимыча. - Больше некому спрятать. В кустах нашли, по дороге во Вдовино. Сознавайся, все одно раскопаем, доведем до конца, Родион?!
- Мало ли чего - вожу, - без всякого волнения сказал Мулянин. - А вы фляги пересчитайте, сколько у меня их числится и сколько в наличии имеется. В бумаги посмотрите, там все расписано: сдал - получил. Проверьте сначала, а потом и разыскивайте виновных…
Пересчитали фляги, пересмотрели документы - сошлось: фляги целы, литры учтены. Так и открутился Родион. Но со сливок его все-таки сняли, послали на общие работы. Зимой он сено возил с полей, за дровами ездил в лес для конторских печей, клуба, магазина, телятника. С началом сенокоса садился на сенокосилку. Делал - что заставят, но только чтоб на конях: условие такое ставил.
Ходил у него в запряжке Дунай, вороной статный мерин. Родион сам обучил его и долго, до пенсии почитай, на нем одном и работал. Летом вороной так возле дома Мулянина и пасся, не загоняли его в конюшню, привыкли.
- Дунай! Дунай! - закричит от ворот Родион Ефимыч, и конь, вскидывая голову, встряхивая отросшей гривой, бежит ко двору, раздувая ноздри, отзываясь на голос ржанием. Придет Мулянин в контору выпивши, начнет просить начальство, чтоб продали коня.
- Продайте, все равно совхоз ежегодно выбраковку делает, на мясокомбинат отправляет. Куплю в один день, не мешкая. Сколько?
- Да на что тебе конь? - смеялись над Родионом мужики. - Он и так подле тебя круглый год, из рук не выпускаешь. Вот чудак!
Предпоследний раз видел я Родиона Ефимыча Мулянина, когда возвращался он с похорон. В то время я уже не жил в деревне, бывал наездами. Хоронили старуху, что отжила свой век. Как водится, провожать на кладбище пошли чуть ли не всей деревней. Четверо несли гроб, остальные тянулись следом, редко и тихо переговариваясь, думая каждый о своем. И среди них Родион Мулянин. С кладбища пошли на поминки. На поминках, известно, выпивку подают в меру, помянут покойного, да и все. Родиону Ефимычу показалось мало, он заглянул в соседний дом, там добавил. Из этого - в следующий. Запел про черемуху, забыв, что возвращается с похорон, да так с песней и пошел по деревне к своей усадьбе. Шел он срединой улицы и пел - все такой же тяжелый и медлительный в ходьбе, лысый, краснолицый, но постаревший. Я не поздоровался, не отвлекая, а он просто не заметил меня. Он шел и пел, а я смотрел ему в спину, грустя и вспоминая.
Это был последний рабочий год Мулянина. Пенсии он ждал как не знаю чего, как ребятишки праздника. Только и речи было о пенсии, о старости, с кем бы Мулянин ни затевал разговора.
- Все, - говорил он, - отработал свое, хватит. Сколько можно чертомелить. Вот охлопочу пенсию, отдохну. Охотничать буду, пасеку, глядишь, разведу. Давно собирался, да руки не доходили до пчел.
Стал оформлять документы, собирать необходимые справки и - захворал. Скрутило его быстро, таял на глазах.
Я пошел попроведать. Родион Ефимыч лежал на кровати, худой, бледный, сипло дышал. День был субботний, он едва помылся, едва добрался от бани - ослаб. Я посидел немного, поговорили. Простился.
- Мулянина и не узнать, - сказал я дома, - изменился сильно. И на него нашлась. Голос слабый, едва слова произносит…
- Изменился, - покивала мать головой. - А думали, износу не будет - здоров был. Да и то посуди, сколько им выпито-искурено за жизнь, это какой же организм выдюжит. Вон, поглядишь, железо ржавеет, рассыпается в прах. А человек… Теперь уж все, не встать ему…
В бреду звал Дуная, больше никого не вспоминал. Приходя в сознание, жалобно говорил сидевшей рядом жене:
- Нюр, умру, а пенсию-то отдадут тебе или нет? Пенсия… скоро принести должны. Нюр, пенсию… сколько дней осталось? Столько ждал. Ты уж попроси, чтоб отдали. Ох, так и не дожил… Вот ведь… Нюра, прости…
Умер. Похоронили. Избу и утварь купили свои деревенские, мать забрал приехавший на похороны Василий. Не помню, выплатили первую пенсию Муляниной Нюре за мужа или нет - я был в отпуске и скоро уехал. Хоронить Мулянина я ходил вместе со всеми…
Лет двадцать прошло, пока собрался я навестить родные места. Приехал - деревни нет: два дома жилых, лесника да пенсионера, остальные заколочены. Ходил я по затравеневшим улицам и переулкам, заросшим сенокосам, полям, на кладбище завернул. Трава там по грудь, березы разрослись густо, шумят. Часть крестов попадала, много держалось. Среди прочих могил нашел я могилу Муляннна. Крест был еще крепок. Малина выросла на могиле, переспелые ягоды падали в траву. Я положил на сухую теплую крестовину руку, постоял, вспоминая Родиона Ефимыча, каким знал его. Вот он, Родион Мулянин, и другие мужики, со всеми своими достоинствами и недостатками, с их семьями, избами и дворами, составляли вместе то, что называлось нашей деревней.
А сейчас окрест тишина, да ветер, да шум лесной…
Тетя Феня
После университета я некоторое время учительствовал. А жил в степном промышленном городе, где не было ни реки, ни речки, ни лесной зоны за окраиной, а были шахты, которые когда-то находились в степи, а теперь оказались в черте города, возле шахт высились громадные дымящиеся терриконы, их хотели превратить в зеленые холмы и засеяли травой, но трава на терриконах не стала расти.
Были в городе различные фабрики и заводы, металлургический комбинат, коксохимический комбинат, еще какие-то, над их трубами подымались желтые, зеленые, черные, оранжевые дымы. Над городом, заслоняя солнце, как развернутая гигантская овчина, висел многолетний пласт дыма, дожди в городе шли грязные, и какой бы силы ни дули предзимние степные ветры, они не могли проветрить город, расшибались о разноэтажные дома, теряли силу.
Промышленными были не только город и область, промышленным было все довольно большое степное пространство, называемое угольным бассейном, и по этому бассейну, в безводной степи, где росли только кукуруза да подсолнух, располагались большие и малые города, похожие один на другой.
Я жил не в центре, но и не на окраине, на улице Воробьевской, которая состояла из частных старых домов, машины здесь проходили редко, росла по обочинам улицы низкая твердая трава, росли старые, как и дома, акации. Улица, особенно в сумерках, напоминала деревенскую, если бы не маслянистый, с угольной гарью воздух. Самая тяжкая пора в городе - с мая по сентябрь, когда жара доходит до тридцати и выше, но, слава богу, каждое лето я уезжал из города, возвращаясь лишь к началу учебного года.
Верхним концом улица Воробьевская выходила к трамвайной линии, дальше был базар, нижним концом улица спускалась до пятиэтажных домов нового квартала, построенного на месте таких же, как и Воробьевская, улиц и переулков. Если идти от базара, по правой стороне, то седьмым от края стоял ничем не отличавшийся от других саманный, под бурой черепичной крышей дом, хозяйкой которого была тетя Феня, а я у нее квартировал.