- Да, подруга, счастье твое, что у нас Анатолий Михайлович - человек. С такой ксивой только на Колыму за казенный кошт мотать. И как они тебя вообще не замели? Меня почти сразу за моим забрали. ЧСИР - член семьи изменника родины, вот как это у них называется.
- Понятия не имею, - вздохнув, ответила Ксения. - Но еще не поздно. Бабы вон шептались, что людей начали по новой брать. Ну, тех, кто уже отсидел. Живу и колочусь, будто осиновый лист, - как бы и до меня очередь не дошла.
- Не дойдет, - хрипло засмеялась Вера. - У тебя метрика сохранилась? Очень хорошо. А брачное свидетельство?
- Есть какая-то бумажка из ЗАГСа.
- В таком случае мы сейчас твой "волчий билет" спалим к едрени матери, будто его и не было. - И швырнула паспорт в жарко полыхавшую печь.
Ксения и вскрикнуть не успела, как книжица обуглилась, скрутилась и вспыхнула синим огоньком. Обомлев от ужаса, она бессильно сложила руки на коленях и обречено сказала:
- Ох, Вера, Вера, что ж ты наделала! Ты ж меня без ножа зарезала, Верочка! Теперь меня наверняка посадят.
- Не боись, - Вера помешала кочергой в печи, чтобы от паспорта и следа не осталось. - Наплюй и разотри. Завтра же напишешь заявление в милицию, что у тебя на толкучке украли сумку с паспортом, с деньгами и даже с пудрой "Красная Москва". Возьмешь в конторе справку с работы и с места жительства, Костик-фотограф сделает две фотки. Соберешь все и отдашь мне. Считай, что тебе крупно повезло, подруга, - у меня младшая сеструха паспортисткой работает. Ну, само собой еще штраф заплатишь, без штрафа никак не обойтись. И получишь новенький паспорт, а не эту гадость! - Она подбросила в печь березовое поленце.
- Неужто такое возможно? - не поверила Ксеня.
- У нас все возможно, милая моя, были бы только знакомства и деньги.
- Ох, Верочка, чем же я рассчитаюсь с тобой? Ты же знаешь: у меня в одном кармане блоха на аркане, а в другом - вошь на цепи...
- Сочтемся на том свете угольками, подруга. - Вера разлила по стаканам остатки "бормотухи". - Давай лучше выпьем за твою новую жизнь, чтобы никакая сволочь тебя больше не топтала своими сапожищами.
Через несколько дней, прожитых в страхе и отчаянии, Ксения получила новенький паспорт. Листала его и перелистывала всю дорогу, чистый, без никаких ужасных штампов, и не верила собственному счастью.
Ей шел тридцать четвертый год - самая вершина женской силы и красоты. Не зря ведь говорят: "В тридцать пять баба ягодка опять!". Отъелась на дармовых харчах, успокоилась душой за себя и за детей и расцвела, как расцветает по весне обломанная, искореженная, вроде уже погибшая, но, несмотря ни на какие беды, выжившая слива. Круглолицая и чернобровая, в меру полная, с тяжелой копной волос, уложенных тугим узлом на затылке, с широко отрытыми в мир серыми выразительными глазами, вся словно налитая жизненной силой, она снова стала привлекать взгляды мужчин своей женственностью - именно тем, из-за чего Иван, мучаясь от ревности, когда-то чуть не застрелил ее. Старили Ксению только руки, красные, морщинистые, распухшие от воды и соды, но она привычно прятала их в карманы или под передник.
Однажды Вера потащила ее в клуб на танцы.
- Переодевайся, - велела она тоном, не допускавшим возражений. - Хватит сидеть сиднем. Разве ж это допустимо, чтобы такой товар пропадал! Да ты всех наших официанток за пояс заткнешь, от мужиков отбоя не будет! Учти, скоро офицеров не станет, с нового года наш дом отдыха передают профсоюзам, будут приезжать всякие лысые да пузатые, обвешанные женами и детишками. А на тебя Сергей Волков глаз положил, чуть ни на коленях умолял познакомить. Серьезный мужчина, одинокий, семья в Смоленске под бомбами погибла. Майор итедентской... тьфу, черт, без пол-литра не выговоришь... интендантской службы, у него в Уручье хозяйство побольше нашего. Столовые, кухни, пекарни, прачечные, гаражи... Глядишь, что-нибудь и получится.
- А что получится, подруга? - засмеялась Ксения. - Аборт?
- А хоть бы себе и аборт, экий страх. Зато в кои века снова бабой себя почувствуешь, женщиной, а не ломовой клячей. Неужто этого мало? Ты когда последний раз с мужиком-то спала, хоть помнишь?
- Да уже и не помню, - густо покраснела Ксения. - Ей Богу, не помню, Веруня. - И смущенно засмеялась.
- Так я и думала. А майор - мужик ядреный, в нем кило сто весу и рубильник как дверная ручка. Такой прижмет, сразу ноги подломятся. Я и сама не отказалась бы, да только ты ему по нраву.
Ксении и хотелось, и не хотелось на танцы. Звала истосковавшаяся по мужской ласке плоть, по ночам все чаще против воли в голове роились грешные мысли, от которых жаром обдавало лицо и тело. Наконец, она просто любила танцевать. Господи, покружиться в вальсе, ощущая на талии тяжелую мужскую руку! Однажды она с Иваном так кружилась в чекистском клубе на суковатом, плохо выструганном полу, что прокрутила дырки в подметках новеньких туфелек и узнала об этом лишь тогда, когда, распаренные, они выскочили на заснеженное крыльцо - вдруг стало холодно и влажно ногам. Единственное, что удерживало ее - на танцах руки никуда не спрячешь, все так и будут пялиться на них. Но как отказать Вере, верной подружке, которой она обязана по гроб жизни! Ксения переоделась, положила в сумку туфельки и пошла.
Майор Волков был невысок и плотен. Он брил голову, чтобы замаскировать круглую, как блюдце, плешь на макушке, но носил аккуратную черную бородку и густые усы, рыжеватые от никотина; они очень шли к его продолговатому худощавому лицу. Познакомив их еще на дальних подступах к клубу, Вера тут же исчезла, а Сергей Петрович уже не отходил от Ксении. Помог снять пальто и бурки с галошами, сдал вместе со своей шинелью и ушанкой в гардероб и остался в кителе со скромной орденской колодкой, в диагоналевых галифе и надраенных до зеркального блеска сапогах. От него вкусно пахло одеколоном "Шипр". Вообще Вера была права - мужик хоть куда.
Подождав, пока Ксения поправляла перед зеркалом волосы, он провел ее в зал. Танцы уже начались, на сцене массовик -затейник Олег Кузьмиченко, которого все называли "Два притопа, три прихлопа", наяривал на трофейном перламутровом аккордеоне вальсы и фокстроты, полечки и томные танго Оскара Строка.
"Два притопа, три прихлопа" был местной знаменитостью. За пьянку и "моральное разложение" его выгнали из окружного ансамбля песни и пляски, где он играл на аккордеоне. Если возникала необходимость, Олег менял аккордеон на баян, на гитару или мандолину: наверное, не было такого инструмента, который был бы неподвластен ему. Рыжий, как подсолнух, курносый, с постоянной улыбкой: рот до ушей, хоть завязочки пришей, шутили девчата, он даже в морозы мотался по дому отдыха без шапки, в солдатском бушлате, подпоясанном брезентовым ремешком, и немецких сапогах с подковками и широкими голенищами, которые болтались вокруг его худых долговязых ног. Зато вечером Олег приходил в клуб в тщательно отутюженном черном бостоновом костюме, который, правда, уже слегка залоснился на рукавах и коленях, с белым платочком, кокетливо выглядывавшим из верхнего кармашка пиджака, в белоснежной накрахмаленной манишке с черным галстуком-бабочкой и в сияющих лакированных туфлях. Массовиком -затейником он был замечательным. Отдыхающие у него и в мешках наперегонки бегали, и воду ложками через весь зал носили - кто раньше стакан наполнит, и канат перетягивали, и хором пели "Землянку" и "Катюшу", и разгадывали всевозможные шарады... Веселого, неугомонного, заводного, Олега любили и офицеры, которые беспощадно спаивали парня, и "женский пол" - официантки, горничные, кухонные работницы, деревенские девчата, приходившие в клуб потанцевать.
Где-то через год он исчез - как в воду канул. Но память о себе оставил долгую - благодаря ему, штатное население дома отдыха и деревни Ждановичи вскоре увеличилось на четыре или пять рыженьких, как подсолнухи, курносых и горластых младенцев. Как утверждали Вера, Ксения и другие женщины постарше, не представлявшие для массовика-затейника никакого интереса, все младенцы при разных матерях были чем-то неуловимо похожи друг на друга, как родные братья и сестры.
Да... Так вот, танцор Сергей Петрович был неважный, не Ивану чета. Он ужасно смущался, наступая ей на ноги, толкался и сопел, то и дело вытирал круглую, как бильярдный шар, голову носовым платком, но Ксении все равно было хорошо с ним. В перерывах, пока Олег отдыхал, Волков рассказывал ей о своей службе, о том, что в войну ему доводилось кормить целую дивизию, да и сейчас хлопот полон рот. Вот вырвался первый раз чуть ни за всю службу в отпуск, выцарапал путевку, а все равно каждый день бегает в контору или в сельсовет звонить заместителям - ни на кого нельзя положиться.
Они ушли из клуба, не дождавшись конца танцев. Волков осторожно взял ее под руку, и они побрели по расчищенным от снега дорожкам от дачи к даче, и бродили, пока Ксения не почувствовала, что превращается в сосульку. Майор звал ее к себе: он делил комнату с каким-то капитаном, тот обещал вернуться не скоро, но она наотрез отказалась -за такое посещение могли запросто уволить с работы; и к себе не могла позвать - не хотела пугать детей. Тогда он проводил ее домой и долго целовал возле подъезда.
Она звонко, счастливо смеялась, отталкивала его - это что, все интенданты такие нахальные?!
- Еще бы! - засмеялся Волков. - Сама знаешь: нахальство - второе счастье. Я тебя, Ксюша, с первого дня, как приехал сюда, заприметил. Ты вон по той тропинке к кухне бежала. Такая справненькая, ладная... Сейчас все бабы, на кого ни глянь, - рожа да кожа, будто козы драные. Что спереди, что сзади... А у тебя все при себе. У меня аж во рту сухо стало: вот она, думаю, моя судьба.
И снова приник к ней губами.