Недоразумения начались с того, что хотя сам завод располагался в Заславле, его контора находилась в Минске. Почему? Понятия не имею. Наверное, так было удобнее его начальству. Не мотаться же на службу каждый день за два с лишним десятка километров. Я уже привык к нелепостям нашей жизни и даже не удивился. Взял адрес и поехал в Минск. Отыскал на окраине города какую-то убогую контору, дождался начальника (он был в отъезде, может, в том же самом Заславле) и подал ему заявление. Мол, так и так, прошу в порядке исключения (знаменитая формула, без которой не обходилось ни одно заявление, - конечно же, в порядке исключения!) выписать мне две тонны асфальта (заводские работяги, с которыми я уже обо всем договорился, прикинув размер моего домика и длину дорожек, заверили меня, что двух тонн будет вполне достаточно.). Прочитав заявление, начальник уставился на меня, скромно сидевшего на краешке стула, как на динозавра, у него, бедного, даже челюсть от такой несуразной наглости отвисла. Асфальт - частнику за наличные? Да вы что, с ума сошли?! Это же стратегический материал! У нас не хватает асфальта на дороги всесоюзного и республиканского значения, а вы... И пошло, и поехало...
Но я уже был воробей стреляный. Не дав ему выговориться, быстренько вытащил из сумки и водрузил на стол кучу своих книг, сунул под нос визитную карточку, на которой красивой вязью было написано, что я не какой-нибудь там кошкин сын, а писатель, лауреат премии Николая Островского, и принялся вдохновенно вешать лапшу на уши. Из той лапши с железной непреложностью проистекало, что если он сейчас же не выпишет мне две тонны асфальта, то уже завтра наша многонациональная литература окажется в глубоком параличе, а отвечать за это придется не кому-нибудь, а лично ему. Начальник слушал мои рулады и ошалело моргал глазами. Когда же я на титульном листе толстенного романа торжественно написал его фамилию, имя и отчество (которые разузнал заранее, пока томился в приемной - вот что такое опыт!) а пониже - пышное просвящение: что-то вроде "спасителю отечества", "с любовью и благодарностью" , начальник сдался. У него не было ни малейшего желания отвечать за многонациональную советскую литературу, ему вполне хватало хлопот с асфальтовым заводиком, а так же с дорогами всесоюзного и республиканского значения. Моя наглая напористость ошеломила его и сломала волю к сопротивлению. Нетвердой рукой он наложил на мое заявление резолюцию, которая и сегодня представляется мне шедевром бюрократического мастерства: "Отпустить в виде исключекния в порядке оказания материально-технической помощи за наличный расчет." Вот так.
Окрыленный успехом, я внес в бухгалтерию деньги, получил накладную и помчался в Заславль.
Бригада асфальтоукладчиков - четверо мужиков в замызганных просмоленных робах, уже с нетерпением ждала моего возвращения. Людей с утра томила жажда, узнав, что на даче в холодильнике их дожидается запотевшая водочка и "море закуси", они готовы были тут же бросить свою работу и мчаться ко мне. Вспомнив доброго начальника, я решил не нарушать трудовую дисциплину на вверенном ему предприятии и сказал, что заеду к концу рабочего дня, а чтобы хоть слегка подбодрить их, выдал небольшой аванс. Рабочие помогли мне договориться с шофером самосвала, и я поехал на дачу.
Когда в половине пятого я вернулся на завод, бригадир поскреб в затылке негнущимися пальцами и сказал, что двух тонн, пожалуй, будет маловато, хорошо бы зацепить на полтонны больше. Я вспомнил свой разговор с начальником, и мне стало дурно. О том, чтобы ехать в Минск и переписывать заявление, не могло быть и речи. Оставалось одно: воспользоваться методом старым и безотказным - заплатить за полтонны наличными. Тем более что это уже мне ничем не грозило: документ на асфальт имелся, а какой дурак будет его взвешивать, уложенный и укатанный!
Скомкав в кулаке десятку, я бодро направился в глубь двора, к массивному - в двухэтажный дом -железному агрегату, в котором битум, песок и еще Бог весть что превращались в асфальт. Нещадно дымившая над этим сооружением труба делала его похожим на крематорий. Верх агрегата опоясывала металлическая эстакада, по ней прогуливался невысокий коренастый человек с закрытым черной повязкой левым глазом, в аккуратной брезентовой куртке и в ненашенской кепке с желтым кантом и лакированным козырьком. В зубах он держал короткую трубку и время от времени попыхивал ею. Человек был похож на пирата из детских книжек, бодро расхаживающего по мостику своего корабля.
К широченному лотку один за другим подъезжали самосвалы. Одноглазый пират заглядывал в свой блокнот, что-то отмечал там карандашиком, поворачивал какие-то ручки, и раскаленный - свыше четырехсот градусов! - асфальт черной блестящей рекой устремлялся в кузова. Над машинами курился синий ядовитый дым. Не знаю, чем там дышали жители окружающих заводик домов, но я почувствовал, что задыхаюсь. Однако, делать было нечего, и я бодро полез на верхотуру. Подал свою бумагу.
"Пират" глянул на нее, что-то буркнул себе под нос, сделал отметку в блокноте.
- Подгоняйт машин, - проворчал он, не вынимая изо рта трубку.
"Прибалт", - подумал я и заторопился:
- Понимаете, какое дело... Машина сейчас подойдет, но получилась небольшая накладочка. У меня тут выписано две тонны, а надо две с половиной. Не рассчитал... Вы уж сделайте милось, подкиньте с полтонны. - И сунул ему в руку красненькую.
Он посмотрел на меня, как баран на новые ворота, достал из кармана мою накладную и недоуменно пожал плечами.
- Ничего не понимайт. Здесь писать два тонна. - Он выставил два пальца. Цвай. Где еще половина тонн?
- Ну нету, нету, не выписали. Я же вам говорю: не рассчитали. - Его тупость начала меня, привыкшего к славянской сообразительности, раздражать. - Вот я и прошу по-дружески... - и сунул десятку ему в карман.
Он достал мою десятку двумя пальцами, как лягушку, с недоумением рассмотрел ее, только что на зуб не попробовал, и решительно сунул мне назад.
- Я вам объясняйт: надо ехать Минск, контора. Будет написать два с половина тонн, будет выдавать два с половина тонн. А тут написать два тонн. И забирайт ваши деньга. Это не есть корошо, это... - он пощелкал пальцами, подыскивая русское слово, - вьзатка.
"Мало, - понял я, - цену, сукин сын, набивает!" Достал еще пятерку.
- Ладно, старина, я все понял. Какая это к черту взятка, это так... сувенир, как говорит один наш сатирик. Купишь пару бутылок, тяпнете вечером с друзьями... Ну, некогда мне по конторам ездить, понимаешь?! Мужик ты или не мужик...
И тут мой "пират" побагровел до корней волос и так запыхтел своей трубкой, словно решил передымить заводскую трубу. Я аж испугался: как бы его кондрашка не хватила. Господи, ну и чудило...
Наконец он сообразил выхватить трубку изо рта и заорал на весь заводской двор:
- Их бин нихт мужик! Понимайт? Нихт мужик! Их бин инженер! Дойчесе инженер! И, смешно коверкая слова, он принялся так отборно и витиевато материть меня, что я, сгорая от стыда и унижения, кубарем скатился по трапу и помчался к самосвалу, сжимая в потном кулаке свои жалкие деньги.
Шофер и мои работяги стояли возле машины и покатывались со смеху. А наверху продолжал бесноваться и топать ногами, выплевывая мне в спину весь свой запас русских бранных слов неподкупный немецкий инженер с черной повязкой на левом глазу и короткой трубкой в кулаке.
- Братцы, где вы выкопали этого чудика? - с трудом переведя дух, спросил я. - Я ему на три бутылки предлагал за кучку дерьма, а он...
- Немец-перец-колбаса, - засмеялся конопатый бригадир. - Это ж их установка, гэдээровская, они ее привезли и налаживают. Разве ж немцы нашего брата поймут? Да ни в жизнь... Зажрались, гады, для них три бутылки водяры - фигня. Не горюй, хозяин, растянем потоньше, укатаем - и в две тонны уложимся. Давай, Петро, - повернулся к шоферу, - подгоняй.
Спрятавшись от стыда в своем "жигуленке", я видел, как самосвал подвернул под лоток, как немец наверху - с особой, мне показалось, тщательностью поворачивал свои рычаги и рукоятки. Он плюхнул в кузов ровно две тонны асфальта, отвесив их, наверное, с такой же точностью, с какой в аптеках взвешивают наиболее опасные, ядовитые порошки, и мы уехали.
За несколько часов рабочие сделали мне отливы и дорожки. Ничего "растягивать" не пришлось, асфальта хватило. О качестве этой работы я уже говорил, повторяться нет смысла и пенять не на кого - сам виноват.Хорошенько тяпнув, рабочие оставили мне на память весь свой инструмент: лопаты, каток, бидон с соляркой, которой они этот каток смазывали, чтобы на него не налипал асфальт, специальные приспособления, которыми этот асфальт разравнивали. В отличие от немецкого инженера, им было глубоко наплевать, что все это - заводское имущество, что оно где-то числится и уже завтра может понадобиться.
- Приезжай через месяц, - скзал бригадир. - Немцы уезжают, наши заступят.Мы тебе за полтинник весь участок закатаем, если захочешь, и в контору ездить не придется.
И сегодня, четверть века спустя, вспоминая эту историю, я испытываю чувство стыда. Словно наяву я вижу побагровевшего, задыхающегося от возмущения уже немолодого человека в кепочке с лакированным козырьком и с короткой трубкой во рту и себя - такого жалкого, такого ничтожно-жуликоватого в его представлении, и думаю: Господи, один честный человек встретился мне за всю мою дачную эпопею, и тот - немец.
Варвары