Так оно и оказалось на самом деле: когда меня провели внутрь, небольшой зальчик был набит по самую завязку - чтобы посадить меня, откуда-то принесли дополнительный стул. Вот только зрители все были как-то необычно похожи друг на друга: молодые, краснорожие, коротко стриженные, в одинаковых серых костюмах. Потом я узнал, что все это - слушатели милицейской школы. Чтобы сектанты не знали, какие вздорные, нелепые и страшные обвинения предъявляются их братьям по вере, оказавшимся на скамье подсудимых, будущих милиционеров строем приводили в суд за полчаса до начала процесса и через черный ход заполняли ими зал. И они томились там, дни напролет, истекая потом от духоты и ничего не понимая в происходящем. А секретарь по утрам вызывала из толпы самых горластых крикунов, требовавших, чтобы их допустили на процесс, и заводила в зал. После того как они воочию убеждались, что ни одного свободного места и впрямь нет, их спокойно выпроваживали. Люди ночевали у входа в суд, они понимали, что их обманывают, и кричали, что Верховный суд нарушает конституцию, но ни судей, ни прокурора это не волновало: формальность соблюдалась тщательно.
Одно это должно было насторожить меня, молодого журналиста, заставить заподозрить, что дело нечисто, что обвинения, которые предъявлялись пресвитеру и старосте секты, облыжны, попытаться самому разобраться в происходящем, но увы...Я прошел школу советской журналистики, в которой лишние вопросы задавать было не принято, а сомневаться в правоте "самого демократичного в мире суда" - тем более.
Судебное действо увлекло меня. Каких только собак не вешало обвинение на двух немолодых мужчин, заросших длинными, пегими от седины бородами! Их обвиняли в создании подпольной организации, в том, что на своих молениях они доводили людей до экстаза, разрушая их психику, что вовлекали в секту несовершеннолетних, а это запрещено законом, что от крещения в ледяной воде несколько женщин и детей простудились и умерли, что в жертву своему богу они приносят невинных младенцев, очищаясь их кровью от грехов... В довершение ко всему оказалось, что пресвитер в годы войны служил в полиции, это вызвало взрыв ярости в зале. Назначенные судом адвокаты что-то жалко лепетали, даже не пытаясь оправдать своих подзащитных по существу; они разбирались в религии не больше моего, не больше тех, кто вершил этот суд, выполняя партийный заказ, и напирали в основном на чувство жалости: у одного из подсудимых было одиннадцать малолетних детей, у другого восемь.
Мне бы вспомнить, дураку, как антисемиты в начале века устраивали еврейские погромы, утверждая, что евреи добавляют кровь христианских младенцев в мацу, -знаменитый процесс Бейлиса, может, хоть это раскрыло бы мне глаза на чудовищное судилище, но я и об этом имел самое тусклое представление. Воспитанный атеистом, я знал лишь убогое марксово утверждение, что религия - опиум для народа. Мои знания о христианстве, иудаизме, исламе, буддизме были поверхностными и ничтожными, столь же поверхностными и ничтожными были те, кто в университете преподавал нам атеизм. Как и они, я даже в руках не держал Библии, не задумывался над тем, какая великая сила уже две тысячи лет заставляет миллионы и миллионы людей верить в Бога, идти за свою веру на костер, на пытки, в лагеря смерти. Я ничего не знал об истории церкви, истории раскола, о сектах - формах религиозного протеста против официоза; душа моя была пуста, как предзимнее ржище. Все рассказы насмерть запуганных "свидетелей", все обвинения прокурора, произносимые хорошо поставленным голосом, укладывались в нее, как кирпичи в стену, скрепленные цементом коммунистической идеологии. Я вполне искренне ненавидел этих людей, сидевших на скамье подсудимых, уткнув в тяжелые натруженные руки лохматые головы, для меня еще задолго до вынесения приговора они были растлителями детей и убийцами. Как для абсолютного большинства из нас обвиняемые в проклятом тридцать седьмом...
Им дали большие сроки: одному девять, другому десять лет лагерей. Приговор они встретили со спокойным достоинством - страдальцы за веру. Но я никогда не забуду, как рыдали женщины и дети в тесном, закрытом со всех сторон дворике суда, когда им сообщили о приговоре и об окончании процесса.
После суда прокурор завел меня в большую комнату, заваленную книгами, и сказал:
- Выбирайте, что хотите, все равно мы остальное сожжем.
Это была религиозная литература, конфискованная у сектантов.
Я взял Евангелие, изданное в начале восемнадцатого века - огромный фолиант, напечатанный на древнеславянском языке, в переплете из дубовой доски, обтянутой кожей, - настоящий раритет; позже я подарил его своему другу Борису Мицкевичу, преподавателю зарубежной литературы университета, и Библию, изданную Нью-Йоркским библейским обществом в 1911 г. на тоненькой рисовой бумаге. Все остальные книги - а там их были десятки и сотни, погибли в огне современных инквизиторов.
После суда я написал для газеты очерк, а затем и повесть. Больше всего меня привлекло, что главный герой-взрослый в войну был полицаем - в конечном счете именно это, а не религиозные взгляды определяло его жестокость. Тем более что, по моей версии, сам он не верил ни в Бога, ни в черта, секта нужна была ему только для наживы.
Благодаря прокурору, сделавшему мне такой бесценный в начале шестидесятых годов подарок, я, уже тридцатилетним, впервые прочитал Библию - Ветхий и Новый завет, и Вечная книга потрясла меня своей бездонной глубиной и мудростью, красотой стиля и яркостью изложения. "Книга Екклесиаста" ("И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это - томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь." ), "Книга притчей Соломоновых" ("Доколе, невежды, будете любить невежество? доколе буйные будете услаждаться буйством? доколеглупцы будут ненавидеть знание?"), и " Песни песней Соломона" (О, ты прекрасна , возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской; Зубы твои, какстадо выстриженных овец, выходящих из купальни...") и "Откровение святого Иоанна Богослова" с его мрачным пророчеством ("Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще и святый да освящается еще, Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобывоздать каждому по делам его.") Вот уже четыре десятка лет я читаю и перечитываю эту бессмертную книгу, всякий раз открывая в ней для себя все новые глубины.
Потом, конечно, я прочел труды выдающихся русских религиозных писателей и философов Бердяева, Розанова, Ильина, Булгакова и многих других, книги по истории религии. И не вина, а беда моя в том, что случилось это слишком поздно.
Вина моя в другом: своей книгой я невольно внес разлад во многие семьи, ее использовали не только для борьбы с сектантством, но и с религией вообще.
Помню читательскую конференцию в большом полесском селе, где были секты баптистов и пятидесятников, до отказа заполненный людьми сельский дом культуры. Выступали дети в пионерских галстуках, с гордостью рассказывали, как "Ветер рвет паутину" помог им вопреки воле родителей не ходить на моленья, разрушил веру в Бога. Мою гордость охладил на застолье, устроенном по случаю приезда писателя после конференции, председатель колхоза - его жена была директором местной школы. Герой социалистического труда, человек, умудренный жизнью, наклонившись ко мне с рюмкой водки в руке, тихонько сказал:
-Вы уж меня извините, Михаил Наумович, но только херня все это. Поверьте мне, сектанты -хорошие люди. Молятся своему Богу, не пьют, не курят, не сквернословят, как вся наша безбожная рвань. В работе им равных нет, никого ни подгонять, ни проверять не надо. Воистину в поте лица своего добывают хлеб свой. Если бы у меня в колхозе их побольше было, я и горя не ведал бы. А все разговоры насчет их изуверства... Не знаю, за всю жизнь ни разу не сталкивался.
Это был первый, но довольно чувствительный щелчок, который я получил по носу. Перестройка и масса появившихся в печати публикаций о преследовании людей за их религиозные убеждения, о массовых расстрелах священников, об уничтожении национальных святынь, довершили дело.
В декабре 2003 года я был в Бобруйске на празднике еврейской книги. В антракте ко мне подошел молодой парень, лет двадцати пяти, и негромко спросил:
- Михаил Наумович, это вы написали "Ветер рвет паутину"?
- Да, я. - Повесть, не переиздававшуюся с середины восьмидесятых, довольно часто в разговорах со мной вспоминали даже в последние годы многие, кто прочел ее в детстве, поэтому я нисколько не удивился.
- Скажите, сегодня вам не стыдно за нее?
- Могу вам сказать лишь одно: сегодня я бы не написал такую книгу и уж во всяком случае не переиздал ее ни за какие деньги.
- Ну, что ж, - сказал парень. - Спасибо за честный ответ.
Понимаю, что слова, сказанные мною, - слабое утешение. Что написано пером, то не вырубишь топором. Именно потому я и написал эту невыдуманную историю- чтобы публично (если она когда-нибудь увидит свет) покаяться перед людьми, которым принес своей книжкой много неприятностей, и смиренно попросить у них прощения.