Я пошел в ЦК к Толстику (не помню ни имени, ни отчества, и узнавать не хочется, хотя для этого достаточно сделать два-три телефонных звонка), который тогда командовал литературой и искусством. Поскольку я был беспартийным, в ЦК меня не пустили. Из вестибюля я долго дозванивался до Толстика, наконец дозвонился и попросил выписать пропуск.
- О чем нам с вами говорить? - бросил он в трубку.
- О том, что кто-то делает из меня антисоветчика, а это ложь, - ответил я.
- Хорошо, я скажу, чтобы вам выписали пропуск.
На ватных ногах я поднялся к нему в кабинет. Не предложив сесть, Толстик выложил мне все, что я уже слышал от Матузова.
- Это неправда, - твердо ответил я. - Я нигде не митинговал и не сказал ничего плохого.
- Ах, неправда? - Толстик поднял телефонную трубку. - Зайдите, пожалуйста ко мне.
Через несколько мгновений в кабинет вошли двое - мужчина и женщина. Я мгновенно узнал их - в Гродно, в ресторане они сидели за соседним столиком.
- Это он? - спросил Толстик.
Женщина кивнула.
- Что там произошло?
-Мы уже докладывали: он разглагольствовал за столом о еще не опубликованном решении пленума ЦК.
- Простите,- вмешался я, - мы там пьянствовали?
- Нет, - ответила она. - Вы ничего не пили.
- Кроме компота, - с усмешкой добавил мужчина.
- И я, абсолютно трезвый и нормальный человек, что - критиковал решение пленума? Защищал Хрущева и его зятя? Кукурузу в Заполярье, совнархозы и прочие глупости?
- Ничего этого вы не говорили, - произнес мужчина. - Но кто вам дал право вообще публично обсуждать решения партии? Материалы пленума официально еще не были опубликованы, а в зале находилось множество иностранцев. (Тогда в Гродно, действительно, было полно итальянцев, они руководили работами по сооружению азотного комбината). Представляете, как они реагировали на вашу болтовню?!
Я понял, что единственное спасение для меня - в безудержной демагогии.
- Свободно обсуждать решения партии, особенно когда я всей душой их одобряю, мне дала сама партия, в вашем разрешении я не нуждаюсь. А что касается иностранцев, то они это знали раньше и лучше меня, у них у всех первоклассные приемники. Ночью случайно услышал сообщение о пленуме ЦК по радио и я. Конечно, слушать "вражеские голоса" нехорошо, не спорю. Но, повторяю, это произошло совершенно случайно. И потом я был уверен, что сообщение появилось в утренних газетах. Газет я не видел, потому что уже в восемь был на работе. Однако, не в этом дело. Меня объявили антисоветчиком, уволили с работы, мою книгу выбросили из плана только за то, что я, пусть несколько излишне эмоционально, рассказывал своим друзьям о победе партии над волюнтаризмом в экономике и общественной жизни. Получается, что решение пленума ЦК КПСС не нравится именно вам и тем, кто решил расправиться со мной, что именно вы выступаете против него.
- Вы с ума сошли, - прошипела женщина, пока Толстик мрачно барабанил карандашом по столу.
- Ну уж нет, - распетушился я, увидев по растерянным лицам, что загнал их в угол. - Это вы сошли с ума, оклеветав меня. И если наш ЦК не в состоянии разобраться в этой истории и снять с меня все облыжные обвинения, я сегодня же поеду в Москву, в ЦК КПСС, и расскажу обо всем, что со мной случилось. И тогда мы посмотрим, кто вылетит с работы - я или вы.
Толстик кивнул своим "свидетелям": ступайте.
- Простите, пожалуйста, - обратился я к женщине, - а как вы узнали мою фамилию, место работы?
- Элементарно, - простодушно ответила она. - Мы дождались, пока вы закончили обедать, вышли за вами в вестибюль и спросили у дежурной по гостинице.
- В тридцать седьмом году вы сделали бы блестящую карьеру, - не удержавшись, съязвил я. - Боюсь, что сегодня этот номер у вас не пройдет.
Она покраснела до корней волос и вылетела из кабинета.
- Хватит! - заорал Толстик. - Замолчи! Инцидент исчерпан. - Он подвинул к себе телефон, набрал номер. - Захар Петрович? Произошло недоразумение. Восстанови Герчика на работе.
- А книга? - вконец обнаглел я. - Ведь из-за этого мою книгу выбросили из плана.
Толстик посмотрел на меня из-под припухших век, в его взгляде была неприкрытая ненависть.
- Да, и оставь в плане его книгу. - Он бросил трубку на рычаг и поднял голову. - Убирайся.
- До свидания, - вежливо сказал я. - Большое спасибо.
Я проработал в издательстве "Беларусь" до 1972 г., когда из него выделилось издательство "Мастацкая літаратура", куда и перешел. С Захаром Петровичем мы оказались соседями по даче, позже у нас сложились вполне нормальные отношения. Что касается моей злополучной книги, то, несмотря на две положительные внутренние рецензии, ее отправили на третью, в Госкомпечати. Там ее промурыжили почти три года, придраться ни к чему не смогли, и наконец в 1968 г. она вышла тиражом всего в 15 тысяч экземпляров, хотя все прежние мои книги выходили стотысячными тиражами.
Этот маленький инцедент помог мне глубже понять, что пришлось пережить тем, кто словом и делом боролся с этой властью, кто в конечном итоге подготовил перестройку и крушение коммунизма в нашей стране.
Покаяние
Кто-то из классиков заметил, что в жизни у каждого человека есть страницы, которые не хочется перечитывать. Есть такая страничка и у меня. Я долго не решался перечитать ее, но уж слишком болезненной занозой она сидит в моей душе. И единственное спасение от этой боли - покаяние.
Покаяние - тяжкий труд, оно требует немалого мужества, может быть, даже большего, чем грех. Не зря ведь публично не покаялся, не осудил ни себя, ни палаческое дело, которому служил, никто из руководителей компартии, виновной в страшных преступлениях перед собственным народом, ни один из тех, кто строчил доносы, посылал невинных людей на смерть и на каторгу, гноил в тюрьмах и лагерях. Холокост так и остался Холокостом - массовым уничтожением мирных людей, но то, что престарелый Адэнауэр, прилетев в Иерусалим, стал на колени перед Стеной Плача и от имени всех немцев попросил прощения у еврейского народа за преступные деяния фашистов, делает честь и ему, и немецкому народу. Это покаяние не воскресило никого из шести миллионов невинно убиенных, но в живых вселило надежду, что больше такое никогда не повторится.
Мой грех связан с самой популярной моей детской повестью "Ветер рвет паутину". Впервые она была напечатана в "Зорьке" и сразу же вызвала огромный читательский интерес. Газета выходила раз в неделю, уже назавтра после выпуска очередного номера на редакцию обрушивался шквал телефонных звонков и писем: "Что дальше?" "Спасут ли Сашу или он погибнет?" "Кто поможет ему и его маме?" Трудная жизнь мальчика, который перенес полиомиелит и оказался прикованным к постели, неравная борьба со взрослыми жестокими людьми, задумавшими убить его, "принести в жертву богу", взволновала десятки тысяч детей сначала в Белоруссии, а затем и во всей стране: повесть перепечатал ленинградский журнал "Искорка" и несколько республиканских пионерских газет.
Кажется, Достоевский заметил, что ничего нет проще, чем написать популярную пьесу. Выведите на сцену ребенка, покажите, как его мучают, как над ним издеваются взрослые, и успех обеспечен: муки детей никого не оставляют равнодушным. Увы, тогда я еще этого не знал. Но поступил в точности по его рецепту.
Стране воинствующих безбожников для воспитания смены требовалась атеистическая литература, а ее не было. Нудные лекции штатных ниспровергателей вгоняли людей в сон. Тысячи учителей, которые "прошли" курс "научного атеизма" в университетах и пединститутах, ничего не знали о религии, никогда не читали Библии - что они могли противопоставить домашнему религиозному воспитанию? Ведь несмотря на вопли советских пропагандистов о полной и безоговорочной победе атеизма, в стране были миллионы верующих, и эту веру они стремились передать своим детям.
В этом смысле моя книга оказались незаменимым пособием для борцов с "религиозным дурманом". Едва выйдя в 1963 г., "Ветер рвет паутину" был тут же включен в школьные программы для внеклассного чтения, а я, как ни смешно и грустно об этом сегодня говорить, стал едва ли не самым "востребованным" детским писателем в республике.
Помню, меня со старейшим белорусским литератором Алесем Якимовичем пригласили на республиканский семинар детских библиотекарей. Выступили, ответили на десятки вопросов. После встречи библиотекари обступили нас. Меня, что называется, рвали на куски: когда вы придете на встречу с читателями к нам в школу, в библиотеку? Я достал блокнот, карандаш - и расписал свои выходные на полгода вперед.
...На собрании, где по рекомендации Янки Мавра, Алеся Якимовича и Эди Огнецвет меня принимали в Союз писателей, молодой поэт и филолог встал и сказал, что в повести "Ветер рвет паутину" он не увидел Минска, что слабовато написаны пейзажи и вообще, поскольку я пишу на русском языке, вступать в Союз мне следует в Москве или другом российском городе. В зале наступила томительная тишина. Я и без того был белой вороной; первым евреем, которого принимали за несколько последних лет. В Союзе писателей в то время примерно на двести членов было восемь евреев. поэты Хаим Мальтинский и Григорий Релес писали на идиш, критики Алесь Кучар, Яков Герцович, Григорий Березкин, поэтесса Эди Огнецвет и прозаик Владимир Мехов - на белорусском, и только поэт Наум Кислик - на русском языке. Но у него, кроме собственных прекрасных стихов, уже были великолепные переводы с белорусского Янки Купалы, Аркадия Кулешова, Максима Танка, так что его давно признали за своего. Я же вылез, по белорусской пословице, "як Піліп з канапель".