Здесь, на горе, девушка часто лежала, положив руки под голову, и видела над собою прихотливые переливы неба, переменчивые цвета лазури, волны света и красок - от серебристо-зеленого до темно-синего сапфира. Она следила за упоительно-изменчивыми тучами - от еле заметных барашков, от перистых легких облачков, выплывающих откуда-то и исчезающих неизвестно куда, до тяжелых, темных туч, расстилавшихся над долиной однообразным покровом, и иссиня-рыжих, отливающих фосфорическим светом облаков, на которых несется буря.
Однажды в солнечный день девушка ушла и довольно долго не возвращалась, так что Собек и пастухи, пришедшие к вечеру с овцами, забеспокоились. Но она вышла из лесу, неся в руках охапку лесных цветов и душистых трав. Половину дала Собеку, а половину - Галайде: ведь это они принесли ее в шалаш. Слезы выступили на глазах у Галайды: такая она была перед ним маленькая, не доставала ему до груди. Он был великан.
По примеру старого Крота девушку называли "она" Имени ее не знали.
Однажды она спросила Собека:
- Долго ли вы еще здесь пробудете?
- Нет, недолго.
- Я пойду с вами в деревню, чтобы весной можно было вернуться сюда.
И ни у кого из мужчин, хотя все они, кроме Крота и Бырнаса, были молоды, не было о ней непристойной мысли. Мардула даже спросил у Собека, как он думает: Не святая ли она и не упала ли с неба вместе с дождем.
- Да ведь она замерзшая была и хворала, - сказал Собек. - С небесными жителями этого не бывает.
- Разбиться могла: ведь этакую даль с неба летела, - отвечал Мардула.
- Не с неба она, потому что все делает, как человек, - вмешался Бырнас. - Я знаю, видел.
- Да ведь и Иисус Христос ел и пил, однако ж был бог, - резонно возразил Мардула.
И все посмотрели на него с удивлением, потому что от него редко приходилось слышать о чем-нибудь, кроме девок, драк, пьянства да воровства.
"Она" была тиха и много молилась. А о пребывании на горе пана Костки не спрашивала никогда, но, если об этом рассказывали, слушала, бледнея, а потом ночью долго молилась на коленях в шалаше, где спала под охраной двух псов, посаженных на цепь у порога.
Собаки лизали ей руки, овцы приходили к ней. Чтобы ей не было скучно, пастухи принесли маленьких ягнят. Эти не покидали девушку ни днем, ни ночью. Часто пастухи приходили по утрам будить ее и видели, что она спит, положив голову на ягненка и греясь между остальными.
- Точно на стекле нарисована! - с восторгом говорил Собек.
Вечером того дня, когда драгуны Сенявского нагрянули во двор к Топору, на горе отчаянно залаяли собаки, и через минуту на пороге шалаша появились Марина с черной, обгорелой головней в руке и Терезя.
В это время пастухи ужинали. "Она" ела простоквашу и закусывала лепешкой.
- Марысь, что, с тобой?! - вскрикнул Собек, увидев страшное выражение изменившегося лица сестры.
- Месть! - воскликнула Марина. - Боги взывают к мщению!
Бесконечным, необъятным шумом шумел, качаясь над Мариной, лес. В дыму костра медленно стало выплывать перед нею огромное медно-красное лицо в золотой короне с большими зубцами, окаймленное рыжими кудрями. В облаке дыма склонялось над костром это видение.
Марина, которая давно стояла на коленях, устремив глаза на пламя, склонила голову перед его величием.
Бог явился.
Старые боги услышали ее: они приходят на помощь против панов и ксендзов…
Старые боги неба и земли, вод и гор, лесов и священных рощ…
Старые боги, могучие и верные друзья человека…
Они плыли над ней во тьме, их лики колыхались, запах серы и жар молний возвещали о их присутствии. Грудь Марины бурно вздымалась. Она принимала их в себя, и это походило на таинство зачатия.
Вдруг, запыхавшись, еле дыша, вбежала в урочище Терезя.
- Марина! Нет у тебя деда, нет постели, нет ничего в кладовой! - закричала она.
- Как? Что?!
- Нагрянули злые люди, деда убили, кровати разломали, где что было - все забрали: одежду, сало, - ничего не оставили в доме! Пусто!
- Кто?
- Солдаты! Они и за мной гнались верхом, да я спряталась в Плазов погреб.
- За тобой гнались? - повторила Марина.
- Да! На конях. Человек десять. Только я из лесу вышла…
- А! - закричала Марина, вскакивая. - Это его солдаты! За мной приезжали! Это он, пан из Сенявы!
- Откуда ты знаешь?
- Бог мне сказал, что в облаке дыма сошел с неба! О священные боги! Вы меня покарали, и вы теперь меня призываете! Кровь за кровь! Его голова - за голову деда! За мой дом - его замок! Против сабель его - топоры! Гей!
Дикий, пронзительный вопль огласил окрестность. Головня, выхваченная из костра и поднятая над головой, осыпала Марину дождем искр.
- Гейхааа! - повторила она свой возглас. - Вот чего надо было, чтобы мужики пошли защищаться и мстить!
И она побежала.
- Куда пойдем? - спросила Терезя.
- К Озерам, к Собеку. Мстить! Мстить!
Это было на десятый день после появления Беаты Гербурт на пастбище у Озер.
Собек с девушками побежал вниз и собственными главами увидел опустошенный дом и труп деда. Он не сказал ничего и похоронил старого Топора. Сколотили ему гроб из гладко выструганных еловых досок и положили в гроб все, что он любил при жизни: старый разбойничий нож, старую, доставшуюся от прадеда запонку, которой застегивался ворот рубахи, и прекрасный, писанный на стекле образок, изображавший св. Цецилию, играющую на органе, и ангелов, которые слушают ее, держа в руках зеленые пальмовые ветви. А старый Топор Железный положил ему еще под голову горсть земли, потому что покойник был крестьянин и любил землю. Гроб заколотили, положили на телегу и повезли в Шафляры, в приходский костел. За телегой шли бабы, плача и причитая, как велит обычай, и мужики, молчаливые, ожесточенные, таившие в себе неистовый гнев.
Так шли они за гробом из Грубого через Ольчу, Поронин, Белый Дунаец в Шафляры, выбирая лучшие дороги, чтобы не трясти покойника.
Шел, пригорюнившись, маленький Кшись рядом с великаном Галайдой, который, поручив волов другому погонщику, пришел с Крулёвой горы на похороны. После похорон они пошли назад вместе и в Белом Дунайце зашли в корчму, к еврею, хорошо знакомому Кшисю, где с горя напились. А когда они вышли оттуда и пошли, держась за руки, домой, Кшисю стало жаль Галайду: нет у него ни жены, ни детей, приходится одному пасти летом волов, а зимой сидеть дома. И он как старый знакомый стал уговаривать Галайду:
- Знаешь, я тебя женю… Найду тебе бабенку хорошую, настоящую… Тебе баба нужна…
- Нужна, - с готовностью согласился Галайда.
- Я тебе найду!.. И не дрянь какую-нибудь, не пройдоху, с разными там вывертами… Мне тебя жаль… Кругом тебя одни только обсевки, одной рукой воду носят, другой - огонь.
Галайда вздохнул.
- Тебе баба нужна, - убежденно говорил Кшись. - Я тебе поищу… Хозяйскую дочку, молоденькую, видную, красивую… Потому - ты человек!
Галайда был растроган. Он остановился, облапил маленького Кшися огромными своими ручищами и липкими губами чмокнул его в самые губы. Потом они снова, обнявшись, тронулись в путь, и Кшись, покачиваясь, убеждал:
- Тебе баба нужна… Я знаю… Я тебе найду… Такую, чтоб душа у нее была - как вода, сердце золотое, ум - как волосы, а зад от бедра до бедра в полсажени… Бабу, как целая пивоварня!.. Потому - такую-то нетрудно найти, у которой костыли вместо ног…
Галайда уже всхлипывал, а Кшись продолжал:
- Когда я молодой был, за мной такие стадом ходили… Вино мне из Венгрии кувшинами носили… А я всех их ублажал… Не веришь? Тебе баба нужна… Я тебе найду… Потому - баба дрянь, а без бабы плохо… Про это мы не раз с покойником Топором говорили… Он был голова!..
Вдруг Кшись остановился, выпустил Галайду, потом загородил ему дорогу и сказал грозно:
- Вот это был мужик! Не то что ты, нищий!
Галайда приуныл.
Потом зашли они в корчму в Поронине, где застали Якуба Каркоса, такого же огромного, сильного и пьяного, как Галайда, и начали угощаться вместе. Через несколько минут Каркос без всякой причины дал Галайде в ухо так, что загудело, а Галайда дал ему сдачи. Кшись снял со стены гусли корчмаря и стал играть оравскую плясовую, которую любил покойный Топор:
До вершины высоко,
А до милой далеко…
Вскоре Галайда треснул по голове Каркоса, а Каркос - Галайду. Но все это без всякой злобы, только потому, что они были мужики здоровенные и вреда им это не причиняло. И так время от времени они дубасили друг друга, а Кшись все играл.
Потом стали чокаться жестяными кружками с водкой, потом пошли всякие церемонии: Каркос, как местный житель, хотел платить за Галайду и Кшися, а те за него.
А кончилось тем, что Галайда взял еврея под мышку и вынес его за дверь, Кшись ни с того ни с сего разбил окно и влез через него, а Каркос забрался за перегородку и лег спать на хозяйкину кровать.
- Я тебя женю, - опять говорил Кшись Галайде. - Тебе баба нужна… Чтобы она тебя почитала… Потому - ты человек!
Страшным гневом охвачена была вся горная область. Шляхта, гордая и упоенная победой под Берестечком, победой, одна весть о которой как будто подавила все крестьянское движение, вернулась домой, карала взбунтовавшихся мужиков и, "казалось, обезумела от негодования и жажды мести". Следствия и суды, особенно в Краковском воеводстве, были так жестоки, что из некоторых деревень все население бежало в горы и жило разбоем или переходило границу, под защиту Венгрии. Людям рубили головы, сжигали их, вешали, избивали, а дома обращали в пепел. Вспыхнул гнев и Топоров из Грубого.