Эдвине не терпелось надеть свое фиолетовое платье.
- Они все постятся. Кроме него самого и Тимс. И мы тоже любим покушать, верно, нянечка?
- "Декседрин", - объяснила сиделка, - подавляет аппетит, но сказывается на мозге.
- Фигуру себе сохраняют, - взвизгнула Эдвина. - Они рехнутся.
- У каждого из них, вероятно, есть знакомые, - сказала я. - Предполагаю, у них есть и знакомые, и родственники, которые заметят, если они заболеют.
- Все еще в самый раз, - сказала Эдвина, оглаживая платье.
- Доказать тут ничего не докажешь, - сказала мисс Фишер, - но я-то знаю. Эти несчастные…
- Они не младенцы, - сказала я.
Я думала о моем романе "Уоррендер Ловит"; теперь по милости Квентина Оливера я лишилась издателя. Мне обрыдло его сборище кретинов, потакающих собственным слабостям; я подумала о Мэйзи Янг, у которой столько возможностей в жизни, а она готова от них отказаться ради безумного духовного наставника; и о баронессе Клотильде дю Луаре, до того помешанной на привилегиях, что она не в состоянии распознать и отвергнуть маньяка.
Я вернулась домой и приоделась к свиданию с Уолли - мы собирались пойти куда-нибудь пообедать. Но про Халлам-стрит я ему ни словом не обмолвилась. Вместо этого я рассказала о Би-Би-Си, а он в свою очередь, не помню уже, в какой связи, поведал мне о демобилизации, как они с приятелем отправились в армейский центр, представлявший собой кучу бараков, выбирать себе штатскую одежду. Уолли подробно описал ассортимент и покрой имевшихся там костюмов. Он выбрал пиджак из твида и фланелевые брюки.
- Вполне приемлемо, - заметил Уолли в своей небрежной уравновешенной манере.
Было приятно сознавать, что в жизни есть кое-что помимо "Уоррендера Ловита" и "Общества автобиографов". Однако в действительности мои мысли отчасти витали в другом месте. Я рвалась домой к книге Ньюмена. Мне хотелось понять, что такого они способны в нем для себя находить. Меня интересовало отношение к Ньюмену всей этой компании.
Но Уолли зашел ко мне выпить на сон грядущий. Ему нравилась моя забитая книгами комната.
- На улице какая-то пьянчужка распевает "За счастье прежних дней", - заметил он. - Ей, похоже, очень весело, а?
Я предоставила ей петь в свое удовольствие.
Я еще не успела встать, как поутру заявилась Дотти. У нее достало наглости прихватить свою черную сумку с вязаньем - на сей раз это был темно-зеленый свитер.
- Я приходила вчера вечером. У тебя горел свет.
- Знаю.
- Ты была с Лесли?
- Пошла к черту!
- Послушай, - сказала Дотти, - что я тебе сообщу. Сэр Квентин всем велел отправляться в его дом в Нортумберленде. Он говорит, что здесь, в Лондоне, нам угрожают гонения и он намерен превратить свой дом в нечто вроде обители.
- Как Ньюмен в Литтлмуре?
- Именно. Придется тебе признать, что сэр Квентин стремится к чему-то стоящему.
Я не могла усмотреть ни малейшего сходства между Ньюменом и его группой оксфордских англокатоликов, ведущими аскетическую жизнь в своем литтлмурском убежище, и сэром Квентином с его сборищем психопатов. Ньюмен действительно подвергался настоящим религиозным и политическим гонениям за свои взгляды; верно и то, что возникавшему у него ощущению преследования не всегда находилось объяснение. Никаких других точек сближения между Ньюменом и шарагой с Халлам-стрит не имелось. Я сказала Дотти:
- Можно подумать, что Квентин Оливер только и знает две книги - "Оправдание" Ньюмена да моего "Уоррендера Ловита". Он одержимый.
- Он считает тебя ведьмой, злым духом, ниспосланным, чтобы сообщить его жизни новые смыслы. Он призван обращать зло в добро. По-моему, в его словах глубокое содержание, - сказала Дотти.
- Во всяком случае, можешь поставить чайник, - сказала я, - я еще не завтракала.
Она налила чайник и поставила на газовую конфорку.
- Все поедут в Нортумберленд, кроме меня.
- Тебе, разумеется, придется остаться и осчастливить Ревиссона Ланни, - сказала я.
- Лесли был тут вчера вечером?
- Мое дело, - сказала я.
- Но мой муж, - возразила Дотти. - Мой собственный.
- Ну и сдавай его напрокат с почасовой оплатой.
- Жаль, что я не поеду в Нортумберленд, - сказала Дотти. - Сэр Квентин всех обзвонил в срочном порядке. Все едут. Мне звонила Мэйзи. Она едет. Отец Дилени…
- Давно я не слышала такой приятной новости, - сказала я. - А как с Эдвиной?
- Нет, ее не берут. Она останется в Лондоне с сиделкой. Заодно могу тебе сообщить, если ты еще не в курсе, что ей нечего завещать после своей смерти.
Не знаю, что подтолкнуло меня сказать это, но в ту минуту я подумала о своем персонаже, старухе Пруденс, которая унаследовала состояние Уоррендера:
- Она может пережить сына и унаследовать все его имущество.
- Ох, уж этот твой "Уоррендер Ловит", - заметила Дотти, заваривая чай.
- Ты принимаешь "Декседрин"? - сказала я.
- Нет, перестала. Врач запретил. Вообще-то я поэтому и не могу поехать в Нортумберленд. Сэр Квентин меня не возьмет.
- А Берил Тимс едет с ними?
- Конечно. На церемониях она выступает в роли первосвященника. Они отбывают в эту самую минуту. Не знаю, что и делать.
- Забыть их, - сказала я.
- Это ты легко забываешь.
- Нет, не легко. Когда-нибудь я напишу обо всем этом.
Мне вспомнился Челлини:
"Все люди всяческого рода… должны бы… своею собственною рукою описать свою жизнь…"
- Ты уже написала, - сказала Дотти, брякнув чашкой о блюдце. - Ты же знаешь, что твой "Уоррендер Ловит" - целиком про нас. Ты все это предвидела.
Когда она собрала вязанье и ушла, я открыла восхитительное "Оправдание" Ньюмена на нужной странице:
"…и понял, как обязан поступить, хотя меня равно пугало и само деяние, и вытекающее из него разоблачение. Я должен, сказал я, представить в истинном свете всю мою жизнь: я должен показать, каков я есть, чтобы можно было увидеть, кем я являюсь, и убить призрак, что бормочет моими устами. Хочу, чтобы меня знали как человека из плоти и крови, а не как пугало, обряженное в мои одежды…"
И положила книгу на стол рядом с моим Бенвенуто Челлини:
"Все люди всяческого рода, которые сделали что-либо доблестное или похожее на доблесть, должны бы, если они правдивы и честны, своею собственною рукою описать свою жизнь…"
Заглядывая то в одну из них, то в другую, я восхищалась обеими. И думала, что в свое время, когда месяцы, разделяющие осень 1949 года и лето 1950-го, отойдут в далекое прошлое, а за плечами у меня будет нечто "похожее на доблесть", я предам все это печати. Известия, принесенные Дотти, привели меня в состояние пронзительной радости. Мне требовалась работа, а моему роману - издатель. Но с отбытием "Общества автобиографов" я почувствовала, что наконец-то от него избавилась. Хотя на самом деле я еще не отделалась от сэра Квентина и его мелкотравчатой секты, но в нравственном смысле они уже находились вне меня, принадлежали объективной действительности. Когда-нибудь я о них напишу. Если же вдуматься, то в том или ином виде, нравилось это мне или нет, я с той поры и писала о них - тростнике, пошедшем на сырье для моих творческих заготовок.
12
Дата, которую я отмечаю как поворотный пункт в моей жизни, пришлась точно на середину двадцатого века - теплая, напоенная солнцем пятница, последний день июня 1950 года. Да, тот самый далекий день, когда я, прихватив бутерброды, пришла на старое закрытое кладбище в Кенсингтоне позавтракать и поработать над стихотворением, а молодой полисмен лениво подошел поглядеть, чем это я там занимаюсь. У него были четкие черты лица - как на памятниках жертвам войны. Я спросила: допустим, я нарушаю закон тем, что так вот сижу на надгробии, - в каком нарушении меня можно было бы обвинить?
- Пожалуй, в осквернении могилы и оскорблении усопших, - ответил он, - или в нарушении правил движения по дорожкам и создании неоправданных помех; можно было бы и в умышленной задержке в неположенном месте.
Я предложила ему бутерброд, но он отказался. Он только что пообедал.
- Могилы, верно, очень старые, - сказал полисмен. Он пожелал мне удачи и пошел восвояси. Я забыла, что за стихотворение писала в тот день; скорее всего, это был опыт в одной из строгих форм - рондо, триолета или вилланели; примерно в это время я работала еще и с повествовательным александрийским стихом, так что его тоже нельзя исключать; я всегда находила упражнения в различных размерах и формах ради них самих делом весьма увлекательным, а часто - и неожиданно - стимулирующим. Я тянула время, чтобы избавить себя от надоедливых приставаний домовладельца, мистера Алекзандера, по поводу своей захламленной комнаты.
Снимать большую комнату мне было не по средствам, я едва-едва могла позволить себе платить за маленькую. Я подыскала не ахти какую, но все же работу - давала отзывы на рукописи и читала гранки для издателя из Уоппинга, время от времени рецензировала сборники стихов и рассказов. И успешно продвигалась со своим вторым романом, "Днем поминовения", уже задумав третий - "Английскую Розу". Попытки Солли пристроить "Уоррендера Ловита" по-прежнему ни к чему не вели, и, говоря по правде, я потеряла надежду на его опубликование; теперь все мои упования были связаны с "Днем поминовения". Но от моих сбережений почти ничего не осталось, я понимала, что скоро придется нести свои книги к букинистам. Я отчаянно искала место с полной рабочей неделей.