ДЖОН КОРБЕТ (садится рядом с миссис Хендерсон). Когда я говорю, что доволен, это не значит, что вы убедили меня в присутствии духов. Предпочитаю думать, что вы сами все придумали, следовательно, вы замечательный ученый и не менее замечательная актриса. В моей докторской диссертации я исследую все известные объяснения свифтовского безбрачия и доказываю, что выбранное вами объяснение единственно возможное. Но мне надо спросить у вас. Свифт был самым выдающимся человеком своей эпохи, когда самонадеянный разум освободился от всяческих предрассудков. Но он провидел его трагедию. Он провидел Демократию и, по-видимому, боялся будущего. Он не хотел иметь детей из-за этого страха? Или он был душевнобольным? Или его разум был болен?
МИССИС ХЕНДЕРСОН. О ком вы говорите, сэр?
ДЖОН КОРБЕТ. О Свифте, конечно же.
МИССИС ХЕНДЕРСОН. О Свифте? Но я не знаю никакого Свифта.
ДЖОН КОРБЕТ. Не знаете Джонатана Свифта, чей дух, как я понимаю, посетил нас сегодня?
МИССИС ХЕНДЕРСОН. Дух? Тот грязный старик?
ДЖОН КОРБЕТ. Он не был ни старым, ни грязным, когда его любили Стелла и Ванесса.
МИССИС ХЕНДЕРСОН. Когда я просыпалась, то видела его очень ясно. На нем была грязная одежда, а все лицо покрывали фурункулы. Из-за какой-то болезни один глаз раздулся и был похож на куриное яйцо.
ДЖОН КОРБЕТ. В старости он действительно стал таким. Стелла к тому времени уже давно умерла. Он обезумел, и друзья покинули его. Человек, который должен был за ним ухаживать, бил его, чтобы держать в повиновении.
МИССИС ХЕНДЕРСОН. Молодость быстро проходит. Не успеешь оглянуться, а старость уже тут. Ужасно, когда разум покидает тело, спаси Господи.
ДОКТОР ТРЕНЧ (стоит в дверях). Пойдемте, Корбет. Миссис Хендерсон устала.
ДЖОН КОРБЕТ. До свидания, миссис Хендерсон. (Выходит вместе с доктором Тренчем.)
Все присутствовавшие на сеансе за исключением мисс Маккенна, которая вернулась в свою комнату, идут к входной двери. Миссис Хендерсон считает деньги, достает из вазы на каминной полке кошелек и кладет в него деньги.
МИССИС ХЕНДЕРСОН. Как же я устала! Пожалуй, надо выпить чаю. (Находит заварочный чайник и ставит на огонь чайник с водой, после чего сидит, ссутулившись, возле очага, но вдруг поднимает вверх руки и считает свои пальцы, говоря голосом Свифта.) Пять великих министров, которые были моими друзьями, ушли в небытие, десять великих министров, которые были моими друзьями, ушли в небытие. Мне не хватит пальцев сосчитать великих министров, которые были моими друзьями и ушли в небытие. (Миссис Хендерсон вздрагивает и просыпается. Говорит своим голосом.) Куда запропастилась чайница? А, вот она. И где-то тут должны быть чашка и блюдце. (Находит блюдце.) А где чашка? (Без толку бродит по сцене и через некоторое время, после того как блюдце падает на пол и разбивается, говорит голосом Свифта.) Да будет проклят день, когда я родился!
КОНЕЦ
Смерть Кухулина
1939
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Кухулин.
Эйтне Ингуба.
Айфе.
Эмер.
Морригу, богиня войны.
Старик.
Слепец.
Слуга.
Певец, Флейтист, Барабанщик.
Сцена. Пустые подмостки без примет какого-то определенного времени. Очень СТАРЫЙ ЧЕЛОВЕК кажется неким мифологическим явлением.
СТАРИК. Меня попросили написать пьесу под названием "Смерть Кухулина", последнюю в серии пьес о его жизни и смерти. Попросили же меня, потому что я допотопный старик и сделан из того же немодного романтического материала, что и эта пьеса. Стар я так, что давно забыл имена отца и матери, если только я в самом деле не сын Тальма, как мне нравится думать. Тальма тоже был стариком, друзья и приятели которого все еще читали Вергилия и Гомера. Когда мне сказали, будто я могу говорить, что мне вздумается, я написал на газетном клочке пару основных положений. Меня бы устроила аудитория в пятьдесят или сто человек, но если вас больше, то прошу не шаркать ногами и не переговариваться, когда актеры будут произносить свои реплики. Так как я писал пьесу для людей, которые мне приятны, уверен, что в наш продажный век таких не может быть больше, чем было на первом представлении "Комуса" Мильтона. Мои зрители наверняка знают старые сказания и пьесы мистера Йейтса на их сюжеты, ведь у этих людей, как бы ни были они бедны, есть свои библиотеки. Если же сегодня пришло больше ста человек, то среди них обязательно найдутся люди, образовывавшие себя в разных книжных и им подобных сообществах, то есть лжеученые, воры-карманники, самонадеянные твари.
Почему карманники? Я объясню, вы поймете.
За сценой слышатся барабан и флейта, потом опять наступает тишина.
Наши музыканты. Я попросил их подать мне знак, если очень разволнуюсь. Доживите до моих лет и тоже станете не в меру чувствительными. Сегодня вечером вы еще услышите их. Наших певца, флейтиста и барабанщика. Они играли и пели на улицах; там я нашел их, всех по отдельности, и теперь буду учить, если не умру, музыке бродяг, то есть музыке Гомера. Обещаю вам и танец. Это мне захотелось ввести танец, потому что, если нет слов, то нельзя ничего испортить. Так как должна танцевать Эмер, то должны быть отрубленные головы – я стар и не могу изменить мифологии – должны быть отрубленные головы, перед которыми она будет танцевать. Поначалу мне пришло на ум вырезать деревянные головы, но потом, нет, чтобы она танцевала правильно, лучше всяких голов будут крашеные деревяшки в виде параллелограммов. Однако в тупик меня поставила другая проблема, как найти хорошую танцовщицу; одну такую я знал, но ее больше нет; а ведь это должна быть трагикомическая танцовщица, трагическая танцовщица, потому что ее рвут на части любовь и ненависть, жизнь и смерть. Три раза я плевался.
Плевался на балерин Дега. Плевался на их короткие туловища, на их скованность, на их пальчики, на которых они крутятся, как волчки, но больше всего на их лица, как у горничных в отелях. Пусть бы на них вовсе не было отпечатка времени, пусть бы они были, как Рамзес Великий, но только не горничными, не служанкой с ее обычной историей. Я плевался! Плевался! Плевался!
Сцена темнеет. Занавес падает. Начинают играть флейта и барабан и играют до тех пор, пока занавес не поднимается над пустой сценой. Проходит полминуты, и появляется Эйтне Ингуба.
ЭЙТНЕ.
Где Кухулин?
Из глубины сцены появляется Кухулин.
К тебе я от Эмер.
Твоя жена меня к тебе прислала,
Чтоб ты забыл о лени, ибо Медб,
С собою взяв из Коннахта злодеев,
Амбары и дома жжет в Эмайн Маха:
Твой дом в Муиртемне уже сгорел.
Не думай о причинах этих бед,
Скачи на битву, смерти не страшась.
Готова сцена, выход за тобой.
КУХУЛИН.
Ты опоздала с вестью. Я все знаю,
Уже послал гонца собрать людей,
Вот жду его. А что там у тебя?
ЭЙТНЕ.
Где? Ничего.
КУХУЛИН.
Да у тебя в руке.
ЭЙТНЕ.
Нет.
КУХУЛИН.
Нет? А что тогда в руке ты держишь?
ЭЙТНЕ.
Ах, это! Как оно ко мне попало?
Я прямо от Эмер. Мы встретились.
Поговорили.
КУХУЛИН.
От Эмер письмо.
В нем о другом. Промедлить, верно, должен
До завтра я. На сей раз ждет меня
Беда, из коей мне живым не выйти.
Наутро ж Конал Кернах будет тут
С великим воинством.
ЭЙТНЕ.
Не понимаю.
Кто и зачем письмо вложил мне в руку?
КУХУЛИН.
Что ж понимать? Я до утра промедлить
Тут должен; а тебя прислали, чтоб
Меня тут задержать. Да нет, не бойся,
Написано здесь так. Мне ж по душе,
Как сказано тобой, скакать на битву.
Немного нас тут, но мы все едины.
Победа не всегда бывает легкой.
Входит Морригу и становится между ними.
ЭЙТНЕ.
Скажи, кто между нами встал сейчас?
Не видно никого.
КУХУЛИН.
Нет никого.
ЭЙТНЕ.
Кто с птичьей головою из богов?
КУХУЛИН.
Ну, голова воронья у Морригу.
ЭЙТНЕ (изумленно).
Богиня войн Морригу между нами
И черным трогает крылом плечо
Мое.
Морригу уходит.
Медб на меня наслала сон.
Когда юнцом ты, Кухулин, с ней спал,
Красива Медб была, как птичка, но
Потом другою стала, глаз во лбу
У ней.
КУХУЛИН.
У ней во лбу сверкает глаз?
И у нее воронья голова?
Но в той, что в рот тебе слова вложила,
Не видел я уродства никакого.
Ты не придумала? Ищи себе
Того, кто помоложе. Или правда,
Что, испугавшись, ты сама решила
Меня на смерть послать своим умом?
В волненье ж ты забыла о письме,
Что у тебя в руке.
ЭЙТНЕ.
Проснулась я,
Скажу, что Медб не занимать ума.
Разве не мне поверит Кухулин?
КУХУЛИН.
Я обезумел после смерти сына,
Войной пошел на море, и жена
Меня вернула к жизни.
ЭЙТНЕ.
Много жен
Тебе служило, но меня ты выбрал.
КУХУЛИН.