Эгето снова отер лоб. Литейщик заметил, что на его правой руке не хватает двух пальцев - указательного и среднего. Эти два пальца были оторваны осколком гранаты еще в 1916 году на сербском фронте.
- Много развелось предателей, - немного помолчав, проговорил Эгето. - Бешеные собаки!
На углу проспекта Хунгария стояли трое: два младших почтовых чиновника и какой-то человек с подусниками.
- Старые христианские гробы! - сказал низким, вибрирующим голосом один из чиновников как раз в тот момент, когда литейщик и Эгето поравнялись с ними. - Внутри - окровавленные крюки! Их обнаружили в осином гнезде красных. Вот изуверы, какое кощунство! Боже праведный, из разных склепов вытащили и приволокли в отель "Хунгария" девять гробов. Все гробы из прекрасной старинной бронзы, вы представляете себе, господа? Говорят, их обнаружил подполковник Романелли; тут уж Хаубрих ополчился против красных и тем самым оказал итальянцу неоценимую услугу. Зачем им, однако, понадобились гробы из бронзы? Быть может…
Литейщик и Эгето подошли к полотну железной дороги.
- Бешеные собаки! - повторил Эгето.
Шлагбаум был открыт.
- Мне надо вернуться, - сказал литейщик. - Если понадоблюсь, меня зовут Йожеф Йеллен, улица Форгана, шестьдесят. - Он смотрел своему спутнику прямо в глаза.
Эгето кивнул в знак того, что понял.
- Предатели встречаются всюду… - задумчиво проговорил он, протягивая руку Йеллену. Мужчины обменялись рукопожатием. Изувеченная рука Эгето чуть шевельнулась в протравленной огнем, огрубевшей ладони старого литейщика.
- …и товарищи тоже, - медленно, со значением добавил Йеллен.
Он повернул в сторону Андялфёльда, а Эгето напрямик через железнодорожное полотно двинулся к Городскому парку.
У карусельных лодочек пела шарманка, лодочки были пусты и имели унылый вид, лишь в одной без устали качалась ранняя посетительница - молоденькая девушка в платочке на голове. Ее многочисленные юбки в сборку, - а было их по меньшей мере пять, - вздувались от ветра, возникавшего при раскачивании. Служители цирка с бритыми лицами, сняв пиджаки, подметали улицу перед цирком Барокальди. Было около восьми утра. Воскресные развлечения еще не начались.
Киоск с освежающими напитками, расположенный рядом с электрическим хиромантом, только что открылся. Продавец в боснийской феске раскладывал на прилавке свой скудный товар: сперва появились бутылки - примерно десять желтых и розовых бутылок с так называемой "гусиной шипучкой", затем несколько кучек тыквенных и подсолнуховых семечек, кучка черных лакричных корешков, совершенно черствая, уже растрескавшаяся желто-коричневая мамалыга, несколько разноцветных бумажных вертушек и, наконец, крохотный холмик сморщенных летних яблок. Жалкие сокровища этого бедного киоска служили красноречивым свидетельством нищеты, в которую впала вся столица.
Стальная ставня грота, через который проходила детская железная дорога, была спущена. У запертого павильона кривых зеркал стоял человек в сером тиковом костюме; он держал в руках ведро, кисть и щетку и наклеивал на дощатую стену павильона три новых приказа военного министра Хаубриха. Человек в военном кителе с изувеченной правой рукой был первым, кто прочел эти приказы. Один из них предписывал немедленно спустить флаги всех родов и цветов; другой - убрать все плакаты; третий запрещал сборища и совместное хождение по улицам более трех человек.
У анатомического музея стояли три безоружных солдата. Ночью они вышли из городка Юллё и проделали весь путь до этого места пешком; сейчас они совещались о том, куда им идти. Изъеденная молью огромная горилла с окаменелой гримасой, изображавшей усмешку, обнимала похищенную белотелую девушку, а рядом по-прежнему красовался император Вильгельм II во всех своих боевых доспехах и с небольшим щитом на груди: ВЕЛИКИЙ МЯСНИК.
Длинноусый шарманщик, нахмурив лоб, изучал многочисленные приказы и объявления.
- Они просто взбесились, - обратился он к расклейщику афиш и кивнул головой в сторону города. - Чего только не придумывают! Как только в четвертом районе кто-нибудь крикнет: "Иисусе!" - я тут же стараюсь подальше унести ноги; а не уберешься - того и гляди тебя по башке треснут.
- Зачинщицы всегда пожилые вдовы, - заметил расклейщик афиш. - И Пейер тут ни при чем.
- Какой еще Пейер? - поинтересовался шарманщик.
В этом месте, предназначенном для публичных увеселений, посетителей почти не было, лишь несколько солдат и группа подростков праздно слонялись среди павильонов, не зная, как убить время.
Эгето не менее получаса стоял у запертой ставни грота с железной дорогой.
"Дубинкой прикончили, - вспомнил он, и вокруг его рта еще резче обозначились две глубокие складки. - Возле улицы Форгача… Должно быть, выволокли из трамвая".
С каким-то совершенно непонятным упрямством, машинально поглаживая рукой небритый подбородок, он пять раз подряд перечел свеженаклеенные приказы.
"Здесь только бумага, - думал он, бледнея от ненависти, - а там, на улице Форгача, - белобандиты…"
Уже четверть девятого. Время, о котором они условились ночью, истекло. Дольше ждать нельзя. Эгето отправился на конечную станцию метро.
Одна карусель была еще заперта; на другой юноша в кепке поливал пол из лейки и вычерчивал водой великолепные восьмерки, в то время как немолодая хозяйка балагана вытирала тряпкой полированных деревянных лошадок.
- Румынские части уже в Юллё, - сообщил парень хозяйке с соломенно-желтыми волосами; он прекратил поливку и, не выпуская из рук лейку, сонно почесал грудь, обтянутую красной майкой. - Все футбольные матчи отменяются!
Со стороны купален с понурым видом брели в город два "человека-сандвича". Спереди и сзади их закрывали раскрашенные рекламы нового летнего театра, которые они тащили на себе; афиши из жесткого картона при каждом шаге хлопали их по коленкам и задам: "Театр ла Скала! Проспект Хермина! Открытие сегодня в семнадцать часов! Великолепная оперетта "Дочь мадам Анго"! Музыка! Балет! Выступают Элла Немети, Виктор Далнок, Торони, Сюди…"
Один из "сандвичей", заметив Эгето, негромко сообщил товарищу:
- Это известная личность из города В. Послушай, Арпад, боюсь, что на проспекте Андраши нас прибьют из-за этих реклам.
…В вагоне метро три юнца в белых гетрах в продолжение всего пути от улицы Байзы до площади Октогон отпускали вполголоса замечания по поводу восточного типа некоторых пассажиров. Эгето слушал их болтовню и молчал.
"Хорошо бы отвесить оплеуху одному из этих обормотов, - думал он, погрузившись в некое созерцательное раздумье. - Хотя бы вон тому, с птичьей головой, самому горластому…"
Внезапно он очнулся. Состояние странной отрешенности исчезло. В одно мгновение лицо его стало непроницаемым. Сердце вдруг бешено заколотилось - так ему захотелось драться. Драка будет, она непременно будет, но не сейчас, не с этими… Драться он будет там, в горах, в Буле!
Эгето вышел у бульвара Ваци. Отсюда он пойдет пешком. Но ведь он не знает даже фамилии начальника Главного управления.
В базилике ударили в колокола. Мужчины и женщины, проходившие по улице, с видом умильного благочестия осеняли себя крестом, после чего строго посматривали по сторонам; господин в гетрах и с белым крестиком в петлице с пристрастием оглядел человека в потрепанной одежде, элегантные дамы в ярких летних туалетах поднимались по ступеням лестницы, исполненные довольства собой.
На улице Зрини, отдавшись воскресному отдыху, грелись на солнце гуляющие; со стороны Дуная доносилось скандирование - Эгето сперва не мог разобрать, что кричат. Он стоял на углу улицы Балвань, перед аптекой; из кафе "Мокка", помещавшегося неподалеку, вышли любопытные, и какой-то пыхтящий толстяк, с часовой цепочкой на жилете, пристроился на краю тротуара рядом с Эгето.
Оказалось, шли демонстранты. Их было человек сорок; они приближались и были уже совсем близко; они шли и, покраснев от натуги, что было мочи выкрикивали:
- Да здравствует король!
Процессия, состоявшая главным образом из молодежи, двигалась посреди мостовой; большинство молодых людей были в белых гетрах, размахивали желтыми тросточками и придерживали в глазу монокли, стеклышки которых поблескивали под августовским солнцем.
- Даешь белый террор! Да здравствует король!
Мимо процессии бесшумно пронеслась открытая черная легковая машина. Рядом с шофером, на борту, примостился солдат в чужеземной военной форме. На задних сиденьях расположились два французских офицера; их фуражки с верхом, украшенным золотом, ослепительно сияли уже издалека; у одного из офицеров были длинные седые усы.
- Да здравствуют французы! - раздался чей-то одинокий возглас.
Машина неслась, не замедляя хода, и подкатила к базилике - французские офицеры спешили к мессе; в воздухе плыл воскресный малиновый звон колоколов, легкий ветерок, налетавший с Дуная, развевал пестрые платья женщин, пламенели на солнце золотые кресты. По мостовой навстречу процессии шествовали двое дюжих мужчин, бычьи шеи которых подпирали воротники синих мундиров; черные кивера и бряцающие на боку сабли дополняли их воинственный наряд. Вояки с саблями чуть посторонились, уступая дорогу молодчикам в белых гетрах.
- Глядите-ка, полицейские! - послышался в толпе удивленный голос. - Куда это они топают с саблями на боку?
- Откуда вы свалились, приятель? - отозвался другой голос. - Они идут в полицейское управление. Их призвали на старую службу!
Кому-то влепили звонкую пощечину.