…Эгето лежал с открытыми глазами; из комнаты до него доносилось тихое посапывание тетушки Йолан и похрапывание паренька; заснуть - нет, заснуть он не мог и, лежа на диване, окунулся в воспоминания о былом. Взгляд его, блуждая, упал на окно, и он видел, как ярко светит луна. Он знал, что стрелки часов давно передвинулись за полночь, что наступило 4 августа. Он думал о своем родном городе, о В. О том, что в это мгновение город отодвинулся в неизмеримую даль, хотя в действительности его отделяли от Будапешта всего двадцать три минуты езды трамваем…
…Двадцать три минуты трамваем… Это еще не провинция, но уже и не столица. Голая песчаная степь и поросшие худосочными травами луга, опоясавшие город, там и сям прорезающие окраину ручьи с бурно несущейся водой, в которую смотрится труба какого-нибудь кирпичного завода, и хилые заросли камыша, цепь льдохранилищ, вырытых в склоне холма, одинокие хибарки, сортировочные станции, железнодорожные колеи и водопроводные трубы отделяют Будапешт от его предместий. По берегу Дуная громоздятся цехи судостроительных верфей, за ними виднеются кожевенные и химические заводы, клееварни, меховые фабрики, из дубильных ям которых коричневым потоком стекает в реку смрадная жидкость, - это так называемая зона зловония; еще дальше, в направлении К., хмурятся трубы обжиговых печей кирпичных заводов. А там, поодаль, на самых подходах к столице смыкают ряды угрюмые сооружения тяжелой индустрии: завод крепежных изделий, литейные заводы, завод сельскохозяйственных машин, станкостроительный и проволочный заводы…
Этот город вырос на серо-желтом песке и был предназначен для серых будней индустриальных рабочих, словацких каменщиков и обывателей всех мастей; ветерок с реки приносил серый дым и черную копоть заводов и смешивал их с тучами серой пыли. В годы детства Ференца Эгето на площади Сена стояло единственное здание - здание школы, а кругом сыпучий песок. Хоть заройся в него на целый метр. Песок, песок!
Страна готовилась тогда к пышным празднествам по случаю своего тысячелетия; по Вацскому шоссе ходила конка. Хорошо откормленные гнедые мерной рысью трусили по мостовой; у таможни столичные таможенные инспекторы, одетые в зеленую форму и вооруженные саблями, заглядывали в вагоны, направлявшиеся в столицу; на козлах восседал кучер с огромными усищами и, звучно посасывая трубку, лениво замахивался кнутом на липнувших к конке ребятишек.
Ференц Эгето родился в 1883 году. Семья его жила на улице Диофа, 21, в квартире одноэтажного дома, окнами выходящей во двор; середину небольшого двора занимал садик с крохотным газоном, где цвели анютины глазки, астры, ноготки и хиреющие гвоздики, а с двух сторон, словно стражи, стояли посаженные в бочонки олеандры с подпорками, на верхних концах которых красовались разноцветные стеклянные шары. В те времена в целом городе едва ли можно было насчитать десяток домов, имеющих более одного этажа, да и те были лишь двухэтажные, с просторными, присущими провинции дворами. И еще несколько школьных зданий, сложенных из красного кирпича. Единственным высоким зданием в городе было новое здание муниципалитета. За чертой города, в обширном имении графа Каройи еще сохранялись остатки феодализма: в базарный день барская челядь привозила на скрипучих телегах савойскую капусту, свежие овощи, дыни, лук и картофель; за один крейцер на рынке давали две сигареты "Драма"; на городской окраине целые скопища людей чеканили из олова фальшивые двадцатифиллеровики, прославившие город В. на всю страну от Брашшо до Девеня.
Совершались здесь и другие, не менее темные финансовые операции. Становился на ноги и безудержно креп венгерский финансовый капитал. Тесно переплетаясь с парижским банком "Credit Lyonnes", с австрийским "Osterreichische Kreditanstalt", с латифундиями Эстерхази и Каройи, равно как и со стремительно накапливающимся промышленным капиталом, он неудержимо и властно простер свои щупальца и сюда. В В. прибывало множество наемных экипажей, привозивших пассажиров - господ из будапештских банков. В направлении Палота развернулась интенсивная парцелляция, беспощадно вырубали леса. На проспекте Арпада открылись три филиала банка. Банк недвижимости скупил все участки земли, расположенные в районе электростанции, и целые ряды улиц застроил домами из дешевого кирпича; квартиры, состоящие из комнаты и кухни, предназначались для рабочих - то были тесные и дешевые берлоги. Дома покрывали гонтом, посреди двора стояла водопроводная колонка, куда за водой ходил весь дом, В некоторых одноэтажных домах окнами во двор выходило иногда по двадцать четыре квартиры. Сзади пристраивались два-три нужника деревенского типа. Расчеты по амортизации делались непогрешимыми экспертами: стоимость земельного участка и расходы по строительству такого дома, предназначенного для пролетариев, обычно окупались в течение пятнадцати-восемнадцати лет, несмотря на все возрастающую вследствие урбанизации стоимость земельных участков.
Улица Ньяр к тому времени сделалась прославленной благодаря выросшим на ней мебельным и джутовой фабрикам. Было решено приступить к строительству электрической железной дороги. В этом предприятии, конкурируя между собой, приняли участие заинтересованные фирмы: Пештский коммерческий банк, Венгерский учетный и меняльный банк, Венгерский всеобщий кредитный банк, Будапештская компания шоссейных и железных дорог, Будапештская компания городского трамвая и железная дорога BUR. Открылось множество чугунолитейных и машиностроительных заводов. Кроме того, ввиду бурно развертывающегося строительства на побережье Дуная выросли лесопильни и лесные склады.
На рынке против муниципалитета за двадцать филлеров давали дюжину яиц. Город стоял на пятом месте в стране по проценту смертности от туберкулеза. Зимой улицы покрывал толстый слой снега; в январе 1890 года на лугу Тарнаи видели даже волка, бродившего вокруг льдохранилищ.
Мать Ференца Эгето день-деньской сидела, согнувшись над шитьем, и из-под ее пальцев выходило всевозможное мужское и женское белье: кружевные панталоны, легкие батистовые лифчики, белые нижние юбки, свободные ночные сорочки, вышитые мужские сорочки и длинные кальсоны из бязи с болтающимися тесемками. Следя за машинкой, она время от времени выглядывала во двор и что-то вполголоса напевала. Была она бледная и хрупкая женщина. Звали ее Юлишка Эгето; никто не величал ее именем мужа, а просто: белошвейка Юлишка Эгето.
- Почему ты всегда шьешь, мама? - спросил ее однажды Ференц; ему было тогда лет семь, не более, и он учился в первом классе начальной школы на площади Сена.
Мать подняла на него глаза.
- Я люблю шить, - сказала она и сощурилась. - Разве ты не знаешь, что я очень люблю шить?
Она засмеялась и смеялась так долго, что щеки ее сделались пунцовыми. Потом она вновь склонилась над шитьем, продолжая напевать что-то.
Родители матери тоже шили; они были выходцами из Трансильвании и портняжили в городе В.; их давно уже не было в живых, а на кладбище, с той стороны, что выходит на улицу Тел, стоял небольшой надгробный камень о надписью: "Йожеф Эгето и его супруга". "Его супруга"- это бабушка; мальчик еще помнил ее, но смутно: когда она умерла, ему было года четыре.
- А ты, мама, чья супруга? - как-то раз спросил Ференц, когда они стояли на кладбище у этого надгробного камня.
Мать взглянула куда-то вверх.
- Я, - проговорила она, - супруга швейной машины. - И усмехнулась.
Мальчик не засмеялся. Позднее, в школе, когда в класс приходил новый учитель, он, случалось, спрашивал мальчика о фамилии и занятиях отца. Мальчик молчал и до тех пор смотрел на учителя, пока тот наконец не догадывался обо всем сам. Как-то пришел новый учитель, совсем еще молодой человек. Было это во втором классе начальной школы. Мальчик, не ответив на вопрос об отце, по обыкновению долго молчал. Учитель смешался, пробормотал: "Прости!" - и стал перелистывать классный журнал. Мальчишки за партами прыснули, но смеялись они не над Ференцем, а, по всей вероятности, над учителем, и после урока кто-то из них попытался всучить Ференцу большой ломоть хлеба с маслом.
- Не хочу, - сказал он и не взял хлеб.
В те времена в муниципалитете помощником начальника налогового управления служил высокий черноволосый господин, полное имя которого звучало так: уйфалушский Ференц Маршалко. Он жил в уютном семейном коттедже на углу улицы Ференца Эркеля. Однажды сын этого господина, уже достаточно взрослый - ему было семнадцать лет, и, следовательно, он был на десять лет старше Ференца Эгето, - высокий, толстый, с нездоровым румянцем на щеках и очень близорукий юноша, остановил мальчугана на углу улицы Йожефа.
- К вашим услугам… - смущенно сказал Ференц Эгето.
- Эт-то… - пробормотал близорукий увалень, бывший от природы заикой и отличавшийся редкой неуклюжестью, и закряхтел. - Это ты? - спросил он наконец.
Ференц Эгето призадумался: стоит ли высунуть незнакомцу язык и убежать от него? Но потом решил, что не стоит.
- Я? - удивился он.
Румяный толстяк кивнул и продолжал кряхтеть.
- Твоя фамилия Эгето, верно? - с трудом выдавил он из себя.
- Да, - сказал мальчик.
- Это хорошо, - изрек толстяк и, нахмурившись, принялся шарить в карманах. - Вот тебе крона!
- Зачем? - удивился Ференц Эгето.
- Просто так… - прокряхтел толстяк.
Ференц Эгето в нерешительности смотрел на деньги.
- Не надо, - в конце концов сказал он.
Толстяк схватил его за руку.
- Пустите меня!
- Я хотел бы сшить сорочку… у твоей матери, - проговорил тогда юноша. - Она… как она живет?
Ференц Эгето вырвался из его рук, перебежал на другую сторону улицы и оттуда смотрел во все глаза. В это время из-за угла показался другой человек, увидел толстого парня и громко окликнул его:
- А, Маршалко, кого ты здесь поджидаешь?