Завязался шумный спор. Вся молодежь горела желанием скорее отомстить за свои потери, освободиться от оскорбительных обязательств по отношению к фараону-"Шасу" и стояла за скорейшее открытие военных действий; но старики, боясь как бы с трудом собранные силы не пропали даром при первом поражении, советовали обождать. Спор стал уже принимать ожесточенный характер, когда встал маститый жрец Амона-Ра и потребовал слова.
– То, что недоступно глазу человеческому, открыто бессмертным; для них нет тайн! Слова наших прорицателей, как и полученные нами сегодня из храмов Мемфиса, Саиса и Она известия указывают, что боги благосклонны к нам, но чтобы не было сомнений, приди, о царь, в святилище спросить совета у твоего божественного родителя, и что он скажет, то и сделай!
– Мудр совет твой, уважаемый отец, и я ему последую. Завтра же я испрошу совета у отца моего в его священном доме. Если утих его гнев на землю Кеми, он не замедлит мне ответить. А вечером мы снова соберемся здесь, и я вам передам слова великого бога! – заключил Таа, вставая и распуская собрание, которое разошлось в сильном волнении.
В описываемую нами эпоху храм великого бога Фив был далеко еще не тем колоссальным сооружением, развалины которого своими размерами, богатством и оригинальностью украшений приводят в изумление современного путешественника; Амон-Ра не был еще главным божеством Египта и храм его был довольно обыкновенным зданием из белого известняка, с гранитными воротами и шестнадцатигранными колоннами внутри. Общая нищета отразилась также на обиходе дома богов, устроенного, как известно, по образцу царского двора; вместо того чтобы привлекать к себе, как бывало прежде, отовсюду подарки и приношения, теперь, наоборот, сам бог кормил голодных скудными доходами со своих владений.
На следующее утро Таа отправился в храм и был встречен у входа двумя жрецами, босыми и с бритыми головами, которые пали ниц перед царем, а затем повели его и сопровождавшую свиту во внутренний двор, предназначенный для жертвоприношений. Еще на заре, очистившийся омовением в Ниле, Таа принес теперь в жертву двух белых быков, молоко, ладан и разные драгоценные благовония; после этого главный жрец опоясал царя священными повязками, окропил его очистительной водой, еще раз окурил ладаном и, проводив до входа в святилище, сам удалился, а царь вошел в святая святых серьезный и сосредоточенный. То была небольшая зала, стены которой до половины высоты были обиты медными листами. Мерцавший свет спускавшейся с потолка лампы слабо освещал богато украшенный четырехгранный цоколь со стоявшей на нем баркой Амона и блестел на золоте и инкрустациях наоса, наполовину закрытого длинным белым покрывалом. Простершись перед ковчегом и мысленно сотворив молитву, Таа встал и приотворил дверцы наоса; статуя бога чуть заметно выделилась из окружавшей темноты, и эмалевые глаза ее блеснули фосфорическим блеском.
– Всемогущий бог, податель жизни и милостей! Ты, руками своими создавший все существующее; ты, которому нет ни начала, ни конца; ты источник жизни, чье дыхание созидает души – внемли моей молитве! – шептал царь, подняв обе руки. – Я здесь, чтобы умолять тебя, тебя – силу, число и гармонию; тебя, который внемлет мольбам слепых, слабых и убогих своих творений, не постигающих твоей премудрости! Услышь меня, Амон-Ра, отец мой небесный, и озари лучом света мрачный путь судьбы народа Кеми! Могу ли я попытаться сбросить иго "Шасу"? Сразишься ль ты с врагами, со мною рядом, навеешь ли на них ужас и дашь ли победу сынам твоим? Суждено ли мне соединить воедино верхние и нижние области, дабы все народы от порогов Нила до моря воспели славу Амона-Ра и преклонились перед его могуществом?
В это мгновение золотистый луч блеснул из глубины ковчега, осветив золотую статую бога, его черную заплетенную бороду и глаза, словно живые смотревшие на Таа. И увидел царь с трепетом, как голова статуи три раза наклонилась, а вслед затем послышался мелодичный, словно издалека доносившийся голос.
– Иди, сын мой, – говорил он, – я дозволю тебе свергнуть иго нечистого чужеземца, оскверняющего землю Кеми и дерзающего согреваться в лучах моих. Повсюду, где только взмахнешь ты боевым топором своим, победа будет тебе предшествовать, и парная кровь врагов, поднимаясь ко мне, будет для меня приятным благоуханием. Гнев мой утихнет, и священные воды Нила, столь долго сдерживаемые, принесут в свое время вам плодородие и изобилие. Слава и успех озарят закат твоей жизни и память о тебе, благословляемая и почитаемая, будет жить вечно, как память об освободителе народа моего. Но двойную корону возложу я на главу Амеса; его благословлю я в потомстве, и от него произойдут величайшие, когда-либо царствовавшие над землей Нила фараоны! Дабы никто не усомнился в словах моих, пусть Амес положит в святилище моем ветвь, срезанную им со священного древа, и я дам вам знамение милости, которой вас потом осыплю!
Луч внезапно погас, а тишина и тьма снова настали в святилище. Простершись перед ковчегом, Таа возблагодарил благодатного бога, озарившего надеждой его сердце, закрыл дверцы наоса и вышел.
В большом волнении сообщил он обо всем Главному жрецу, и они решили, что молодой царевич, после трехдневного очищения постом и молитвой, возложит на ночь в святилище им самим срезанную ветвь священного древа Персеа. Слух о благоприятном ответе, данном царю самим Амоном-Ра, и обещанном им видимом знаке божественной милости быстро разлетелся по городу и окрестностям, одинаково волнуя все классы населения. И хотелось, и боялись верить радостному известию: продолжительное всенародное бедствие так сурово отразилось на каждом, что народ разучился надеяться.
На третий день, к вечеру, несметная толпа стояла на всем протяжении от дворца до храма. Скоро показалось окруженное факелоносцами кресло, на котором несли Амеса, державшего в руках только что срезанную им ветвь священного древа; красивое лицо молодого царевича было торжественно и важно. У храма скопление народа было так велико, что шествие царевича с трудом прокладывало себе дорогу. Лишь только носилки приблизились к храму, бронзовые врата священной ограды распахнулись настежь и Амеса встретили с факелами в руках жрецы, которые и ввели его на первый двор; за ними следом туда вошла вся его свита и ввалился народ, заполнивший собою весь двор и колоннады.
На этот раз церемония должна была быть публичной, равно как и молитва к божеству об исполнении данного им обета. Изнутри храма показалась процессия жрецов, несших барку Амона-Pa, которую поместили на особо приготовленный для этого цоколь, и Главный жрец открыл дверцы наоса. Затем он поднес царевичу раскрытый ларец, и когда Амес вложил в него ветвь, жрец, вставив в крышку ларца семь свечей чистого воску, поставил его перед открытым ковчегом.
Подняв обе руки к небу, Главный жрец произнес заклинания, моля благодатного бога показать воочию народу дозволение своему служителю внести в святилище ветку Амеса и ниспослать обещанное знамение, сулящее царевичу с потомством славу и благоденствие. Присутствовавшие пали на колени и настала глубокая тишина. Все взоры были устремлены на священную барку. Вдруг в глубине наоса блеснула искра, а потом над головой статуи вспыхнул блуждающий огонек, который поднялся на воздух и с легким треском зажег все семь свечей. Шепот радостного благоговения пробежал по рядам толпы, и только когда уносимые жрецами барка и ларец скрылись уже в глубине храма, толпа разошлась, серьезная, сосредоточенная, в ожидании следующего дня.
Уже с самой зари народные массы запрудили все улицы и встретили приветственными кликами царские носилки, в которых восседали Таа III и бледный от волнения Амес; вслед за царем шли все, находившиеся в Фивах князья, а за ними – сановники и приближенные, в том числе и Гор с Армаисом.
На большом дворе, перед статуей Амона-Ра, жрецы-жертвоприносители, вооруженные блестевшими ножами, стояли около жертв, назначенных к закланию и убранных цветами и лентами. Здесь Таа принес с помощью царевича в жертву быка; а затем, пока на дворе продолжалось жертвоприношение, оба прошли в храм, где жрецы повели их к святилищу. В святая святых вошел один Таа; Амес со жрецами остался у входа. Огонь, горевший на семи треножниках, окружавших священную барку, озарял всю залу мягким голубоватым, словно лунным, светом; перед баркой с воздетыми кверху руками и с выражением фанатического экстаза на лице неподвижно стоял на коленях Верховный жрец; в воздухе стоял сильный пряный запах. Издали доносилась чудная музыка; нежные голоса, сливаясь со звуками арф, то гремели могучими аккордами, то таяли, переходя в мелодичный шепот. Когда царь пал ниц, по всему святилищу со свистом пронесся словно порыв бурного ветра; ослепительно-яркий свет блеснул из наоса, и когда он погас, обиталище бога освещала уже только одна спускавшаяся с потолка лампа.
Верховный жрец встал и, взяв ларец, поднес его Таа; царь открыл его – на дне лежала ветвь священного древа, помеченная "картушем" (печатью) Амеса; голая еще вчера ветка теперь была покрыта листьями и цветами, между которыми виден был спелый плод. В неописуемом восторге вышел взволнованный Таа из святилища в сопровождении Верховного жреца и, подойдя к Амесу, с нетерпением ожидавшему его возвращения, вручил ему цветущую ветвь.
– Возьми, сын мой, это знамение милости и покровительства, обещанных тебе и твоему потомству великим богом. А теперь иди и покажи всему народу залог радости и надежды.
С быстротой молнии весть о совершившемся чуде облетела толпу, возбуждая необычайное волнение в народе; бурные восторженные клики неслись навстречу царским носилкам, медленно двигавшимся сквозь толпу, чтобы дать возможность всем и каждому полюбоваться чудесной, покрытой зеленью и цветами веткой, которую Амес высоко держал в руке, отвечая сияющей счастливой улыбкой на приветствия народа.