В ту же минуту невероятная слабость охватила его самого, и ледяная дрожь пробежала по телу; но он не обратил на это внимания, приписав все испытанному волнению и испугу. Присев на край постели, он нагнулся к Аснат, покрытой выступившим обильным потом; тело приобретало постепенно прежнюю теплоту и гибкость. Обрадованный Иосэф схватил полотенце, намочил его в воде из чаши и стал вытирать лицо, шею и руки Аснат, как вдруг рука его безжизненно опустилась и смертельный холод проник в его тело; ему казалось, что внутри его все немеет. "Она хотела, чтобы я разделил ее участь? Ее-то я спас, а сам умираю!" Эта мысль, как молния, мелькнула в его голове. Но нет, спасенье близко, в двух шагах от него; на ночном столике, в ногах постели, куда он для удобства его отодвинул, стояла чаша со спасительной влагой, и надо было только достать ее. Собравшись с силами, он встал, но тотчас же, потеряв равновесие, упал на тигровую шкуру, покрывавшую собой возвышение, на котором стояла кровать, и остался без движения. Адские муки переживал он в эти мгновения: умереть теперь, на верху могущества, на пороге счастья, умереть от руки этой безумной, которую до исступления фанатизировала проклятая каста, было тем более ужасно, что спасение находилось тут же, под рукой. Сильный фосфорический свет выходил из чаши, собираясь в какую-то голубоватую, молочно-белую мерцающую дымку. А он не мог шевельнуться, тело его точно окаменело; он чувствовал, что с ним происходит что-то небывалое. Он словно раздвоился, и в то время, как его земная тленная оболочка, в силу неизменных законов тяготения, приковывала его к земле, из которой была создана, его другое "я" стремилось вырваться наружу и улететь в родную стихию пространства. Ужели он, победивший судьбу, погибнет теперь, переживая все фазы смерти? Он, некогда поборовший чудовище Аменти, даст осилить себя бренному телу?
С диким отчаянием и сверхъестественной силой (лишний раз доказывавшей, что воля, – эта неизмеримая сила, присущая одушевляющей нас божественной искре, – властвует над материей) Иосэф встал; невидимая сила подняла и направляла инертную, тяжелую, как камень, массу. Едва-едва, ползком дотащился он до стола; тут, привстав на колени и подавив в себе мучительную боль, он протянул свою окаменевшую руку к спасительному кубку, который и поднес к губам. На его бледном, потемневшем, искаженном судорогой лице казались живыми только широко раскрытые блестящие глаза; но, по мере того как он с жадностью пил, давящая тяжесть, тянувшая его к земле, исчезала и словно потоки огня разливались по его телу. Вдруг все ходуном заходило вокруг него; ему казалось, что он летит в пропасть; чаша выскользнула из его рук, и он, как сноп, тяжело повалился на ступени кровати.
Настало утро; белесоватый свет проникал сквозь щели занавесей, неплотно задернутых Аснат, в комнату новобрачных, где царствовала по-прежнему мертвая тишина; оба они лежали без движения.
Наконец, луч солнца скользнул и заиграл на лице Иосэфа. Живительное светило словно вдохнуло в него жизнь, и он открыл глаза. В первую минуту он не мог понять, что случилось, почему он лежал, распростертый, на полу, и что означали слабость и тяжесть во всем теле. Валявшаяся неподалеку чаша, которую он вдруг заметил, воскресила все в его памяти, и чувство горечи и гнева наполнило его сердце. Так вот причина раздирательной сцены прощания родных с Аснат! В своей слепой злобе Потифэра и его близкие не нашли ничего лучшего, как вложить смертоносное орудие в руки полуребенка, наполнили ее сердце такой ненавистью и презрением, что она решила умереть сама и убить мужа. Но он отомстит за себя: перед фараоном обвинит он Потифэру и его дочь – орудие ненависти.
Он с трудом встал и потянулся, расправляя затекшие члены, но зашатался и оперся на постель; голова кружилась и нервная дрожь пробегала по телу. С неизъяснимым чувством взглянул он на Аснат, в оцепенении распростертую на кровати; по временам судорога пробегала по ее нежному, стройному телу и на прелестном, детском личике отражалось страдание. Гнев Иосэфа растаял: колеблясь между любовью и гневом, он нагнулся над ней:
– Не ты виновата, бедный ребенок, а они, проклятые, своей ненавистью затмившие твой разум и сердце!
Сжав кулаки, он повернулся, взял чашу и вышел из комнаты. Как и накануне вечером, у противоположной двери сидела кормилица, ожидая зова.
– Что с тобой, господин? – воскликнула она, испуганно вскочив при виде шатавшегося Иосэфа и смертельной бледности его осунувшегося лица. Одного взгляда на честное, глубоко испуганное лицо нубиянки было достаточно, чтобы убедиться, что она не была сообщницей.
– Живо, Танафи, иди к госпоже своей: она заболела! Покуда, до врача, надо натереть ее благовонной настойкой и напоить горячим вином, – сказал он.
Кормилица бросилась к Аснат, а Иосэф пошел к себе, не замечая, казалось, удивления прислуги, вызванного его расстроенным видом. Немедленно двое гонцов полетело по его приказанию: один – в храм Пта, за первым пророком-врачом, Птахотепом, а другой за Потифэрой – требовать его по важному делу.
В доме Верховного жреца все еще покоилось сном; спала Майя, утомленная слезами, прилег и Потифэра, выполнив с зарей, несмотря на утомление, весь предписываемый его саном ритуал – принесения жертвы восходящему солнцу. Один Армаис встал и сидел за утренним завтраком, когда сын Танафи принес таблички Аснат, переданные ею с вечера. Несколько удивленный столь ранним посланием, но предполагая, что сестра просит прислать какую-либо из забытых вещей, он развернул и, не обращая внимания на то, что послание предназначалось не ему, а отцу, принялся за чтение. На первых же строках сердце его замерло. "Жить с человеком, одно прикосновение которого было бы несмываемым для меня позором – я не могу; смерть моя будет вместе с тем и освобождением земли Кеми – притеснитель умрет вместе со мною от того же яда, который я волью в его чашу. Когда таблички эти дойдут до вас, ваша Аснат сойдет в царство теней. Моли богов, дорогой родитель мой, да будут они милосердны к моей душе, так как я осталась чиста и принесла себя в жертву за землю Кеми. Да будет с вами память моя! Гору и всем вам, горячо мною любимым, шлю последний мой поцелуй!"
С минуту Армаис стоял, как пораженный громом; потом, словно безумный, бросился в комнату отца. На Верховного жреца послание дочери произвело подавляющее впечатление: чувство отца – первое, что проснулось в нем, и горючие слезы полились из глаз. Совладав с собой, он встал и сказал торжественно:
– Героиней была она, дорогое дитя мое; и если бессмертные приняли ее жертву, ее краткое существование будет равносильно заслугам самой долгой жизни. Память о ней будет жить вечно – чистая и славная – как лучи Амон-Ра. Покуда, Армаис, молчи о том, что мы узнали, я тотчас же отправлюсь в храм Пта, чтобы посоветоваться, как противостоять гневу фараона.
Верховный жрец оканчивал свое облачение, когда ему доложили о прибытии гонца от Адона. Удивленный, он велел ввести его к себе; то был Пибизи, любимый раб Иосэфа. Падя ниц, он объявил Потифэре, что Адон призывает его немедленно к себе по спешному делу.
– Он жив? – спросил неосторожно Армаис.
– Без сомнения; только господин мой болен и послал за почтенным Птахотепом! – с недоумением и подозрительно ответил невольник. Бросив негодующий взгляд на сына, Верховный жрец отпустил гонца, объявив, что немедля прибудет к зятю.
Хмурый, как туча, сел Потифэра в свои носилки. Мучительное беспокойство об участи Аснат и последствиях ее проступка снедало его. План Аснат, очевидно, не удался; может быть, она и умерла, но негодяй-то этот жив, и необдуманный шаг молодой женщины ставил жрецов в ужасно фальшивое и опасное положение. Во дворце Адона царили обычный порядок и тишина; дежурный офицер попросил Потифэру обождать в приемной зале, так как Цафнат-Паанеах (официальный светский титул Иосэфа, обозначавший слово: "начальник") был занят с достопочтенным Птахотепом. Сказав, что он еще вернется, Верховный жрец позвал надсмотрщика рабов и приказал провести себя в покои дочери, чему тот беспрекословно повиновался. Теперь ему стало ясно, что если Аснат и умерла, то никто из слуг об этом ничего не знает; волнуемый страхом и надеждой, он поспешил к дочери. У входа в женскую половину его встретила молодая рабыня, видимо взволнованная, и снова дурное предчувствие кольнуло его в сердце. Ускорив шаги, он нетерпеливо откинул завесу, за которой слышались плач и причитания Танафи. Завернутая только в свою полотняную тунику, неподвижно лежала Аснат: глаза ее были закрыты и лицо выражало страшное утомление. Две служанки растирали ей ноги и руки, а кормилица старалась влить ей в рот вино.
Все забыл Потифэра; одна глубокая любовь к дочери овладела его сердцем при виде бледного истомленного личика своей Аснат. Оттолкнув Танафи, он приподнял дочь и нежно прижал ее к своей груди. Молодая женщина вздрогнула и открыла глаза, в глубине которых мелькнул луч счастья при виде отца.
– Выдьте! И чтобы никто не смел входить в соседние комнаты! – сказал Верховный жрец. Когда служанки вышли, он нагнулся и прошептал с упреком:
– Что ты задумала? Какой удар нанесла бы нам твоя смерть!
– Отец, прости! Я хотела освободить вас и избежать сама любви "нечистого", но боги отвергли жизнь мою, которую я приносила им в жертву.
Не успел Потифэра ответить, как вошел Птахотеп. Старый жрец казался возбужденным; глаза его из-под густых бровей горели гневом.