События не оправдали, однако, его надежд: неблагодарный бог, приняв жертвы, все же дал умереть жене Гуапура через три дня после того, как она родила ему дочь. Этот случай внушил ему почтительный страх к Иосэфу, а затем и желание, облегчив по возможности его участь, заручиться его расположением. Он не преминул привести свое намерение в исполнение и, воспользовавшись первым удобным случаем, доложил своему непосредственному начальнику, инспектору тюрем, благородному Гармаху, что Иосэф, молодой и здоровый человек примерного поведения, мог бы с успехом быть употреблен для мелких услуг. Гармаху хоть и одобрил предложение, но исполнить его без разрешения владельца раба, Потифара, не осмелился. Гнев Потифара давно прошел; он отдал Иосэфа в полное распоряжение Гармаху, но под условием, чтобы тот никогда не переступал за крепостную ограду и был более употребляем для услуг прочим заключенным. Таким образом, Иосэф покинул свою камеру и свободно расхаживал по всей крепости. Его усердие, скромность, послушание завоевали ему скоро расположение начальников и благодарность заключенных, к которым он относился тепло и участливо.
Просторная зала, помещавшаяся в том крыле царского дворца в Мемфисе, которое выходило в сад и до которого не долетал ни один звук извне, была убрана с утонченной роскошью: стены покрывала живопись и инкрустации – из корналина, ляпис-лазури и эмали; четыре массивных расписных колонны поддерживали потолок; мягкие разноцветные циновки покрывали пол; мебель из кедра и разной золоченой бронзы дополняла богатство и роскошь убранства. В глубине залы, на возвышении, покрытом львиной шкурой, стояло массивное золоченое ложе с пурпуровыми, шитыми золотом подушками. Ложе было смято и в беспорядке, и на нем с закрытыми глазами лежал человек лет тридцати шести. Худощавый, но хорошо сложенный, с резкими чертами лица и горбатым носом, он был живым портретом тех голов сфинксов, открытых в Танисе, которых египтологи, по их характерным чертам и прическе, считают изображениями царей гиксов. В ногах постели стояли неподвижно два жреца с бритыми головами, в длинных полотняных, подобающих их касте одеждах; у ступеней стояло лишь несколько из приближенных к особе фараона, а в глубине залы толпились офицеры, писцы и придворные, – словом, все то, что составляло непременную свиту повелителя Египта, сопровождавшую его с утра до ночи. Внимание всех было устремлено на фараона, хриплое, отрывистое дыхание которого одно нарушало мертвую тишину, царившую в зале.
Уже несколько дней перед тем Апопи находился в состоянии маразма, заставлявшего его избегать людей и не покидать своих покоев; но в эту ночь у него был припадок эпилепсии. Теперь, разбитый судорогами, сводившими его члены – вот уже несколько часов как он лежал неподвижно, с запрокинутой головой, бледным лицом и ввалившимися глазами; только болезненные судороги, сводившие его руки, и нервное подергиванье лица указывали на то, что он страдает невыносимой головной болью, сопровождавшей иногда припадок. Каждый раз, как болезненная дрожь пробегала по телу больного, к нему подходили оба жреца: один из них макал полотенце в чашу, которую держал мальчик, стоя на коленях у изголовья, и смачивал им лицо фараона; другой вливал ему в рот несколько капель лекарства. Тотчас выражение спокойствия и облегчения появлялось на изнуренном лице Апопи и дыхание его становилось ровнее; но ненадолго.
Усталые и измученные бдением, которому, казалось, конца не будет, но которое предписывало занимаемое при дворе положение, придворные тоскливо смотрели на царя, раздумывая, когда же настанет давно ожидаемое улучшение? Вдруг Апопи привстал; большие глаза скользнули по безмолвной, боязливой толпе, и он хриплым голосом позвал:
– Хэка!
Из глубины залы вышел юноша с арфой в руках и, подойдя к царскому ложу, преклонил колени.
– Играй! – сказал фараон, откидываясь на подушки.
Музыкант мягко взял первый аккорд; за ним последовал другой, более твердый и протяжный, – и полилась тихая, мягко-унылая мелодия, то трепетавшая звонко и сильно, то замиравшая в долгих аккордах. Фараон по-прежнему лежал, неподвижно распростертый; мало-помалу нервные подергивания его стали затихать и, наконец, совсем исчезли; дыхание стало ровнее. Он заснул тяжелым, глубоким сном. Вздох облегчения шепотом пробежал по зале, толпа медленно и бесшумно стала расходиться. Сон всегда предвещал конец кризиса и длился долгие часы. Около фараона скоро остались только оба жреца, музыкант, несколько дежурных придворных и стоявшие на страже офицеры.
Полчаса спустя два человека, обойдя, по выходе из залы, все службы и людские, вышли из дворца и, пересекая наискось огромные сады, окружавшие дворец с этой стороны, направлялись к выходу. Настала ночь; проходя по темным аллеям и тихо разговаривая, они не замечали, что от самого выхода из дворца, прячась в гуще деревьев и жадно ловя каждое слово, за ними следил кто-то. Один из собеседников, старик лет 50, был Абтон, обязанность которого при дворе заключалась в наблюдении за всем, что жарилось, варилось, пеклось в пределах дворцовой ограды; другой, красивый молодой человек, был Нектанеба, виночерпий фараона.
– Ужасная жизнь! Ни днем, ни ночью не знаешь покоя. Право, нет времени ни порядочно отдохнуть, ни выспаться. Если не охоты, пиры или оргии, то припадки сумасшествия! – заметил недовольно виночерпий. – Что делать, Нектанеба, да и может ли быть иначе, когда чужестранец правит нашей родиной и одним своим присутствием оскорбляет богов. За то, что "Шасу" пренебрегает святилищами богов, а поклоняется Сету, за то, что он захватил трон страны Кеми в ущерб истинным сынам Ра, бессмертные и карают Апопи странной и неизлечимой болезнью, которая снедает его, – ответил старик.
Виночерпий сжал кулак и, наклонившись к собеседнику, спросил:
– Что нового из Фив?
– Писец Хуха привез важные известия; только не место говорить здесь об этом. Вот завтра, в час, когда взойдет луна, приходи в жилище пастофора Мэны, и ты услышишь такие вещи, от которых возрадуется душа твоя!
Оба замолчали, дойдя до выхода, пожали друг другу руки и направились к ожидавшим их лодкам.
Лишь только обе лодки скрылись в тумане, следовавший за ними человек вышел из-за кустов, скрывавших его до той поры, и, упав на скамью под большой дикой смоковницей, погрузился в глубокие думы. То был здоровый, коренастый юноша; несмотря на египетское одеяние, резкие черты и широкое скуластое лицо выдавали его происхождение. Пэт-Баал, – так его звали, – был гикс и занимал маленькую должность во дворце. Страшно самолюбивый и хитрый, он только и жаждал случая отличиться и с этим намерением выслеживал, подобно охотничьей собаке, всех придворных из египтян, рассчитывая рано или поздно открыть какой-нибудь заговор и, доказав тем свою преданность фараону, выделиться.
– Наконец-то у меня в руках путеводная нить, – пробормотал Пэт-Баал. – Значит, презренный Мэна собирает у себя всех изменников и заговорщиков… заметим! Нет, какова дерзость – называть "Шасу" нашего славного повелителя – жизнь, сила, здоровье! Может быть, негодяи замышляют цареубийство? Ну, мы еще посмотрим! Завтра же иду к царевичу Намураду; расскажу все, что слышал, и в награду выпрошу у фараона место виночерпия, а сестру этого мерзавца Нектанебы, Неферт, – себе в жены. Одним махом унаследовать должность, сестру и хорошенький домик – недурно! – И, насвистывая боевую песнь, он встал и пошел ко дворцу.
Намурад приходился двоюродным братом фараону Апопи, и при дворе на него смотрели, как на наследника престола, хотя он и не носил официально этого титула. У царя было всего две дочери (сыновья умирали в младенчестве), и старшая из них, с выходом замуж за Намурада, должна была передать ему и свои права, которые превосходили, по египетскому закону о престолонаследии, права мужской, но боковой линии. В этом отношении, как и во многом другом, цари гиксов блюли старинные законы страны; делалось это ради жрецов, имевших на народ огромное влияние. Апопи, подобно своим предшественникам, усердно посещал храмы, приносил жертвы богам, а служителям их оказывал почести и осыпал их милостями; но в глубине души он ненавидел жрецов и вообще не доверял непроницаемой, надменной и враждебной к нему касте, грозившей ему вечной опасностью. Шпионы его зорко следили за храмами, стараясь открыть постоянный, тайный, но чувствовавшийся в воздухе заговор, широко раскинувший свои неуловимые ветви и упорно преследовавший цель – ниспровергнуть чужеземное иго и восстановить законных фараонов. Вот почему открытие Пэт-Баала было громадной важности, и он был прав, рассчитывая на щедрую награду.
Царевич Намурад жил в собственном дворце, рядом с царским, и отдыхал на террасе после утомительной ночи, проведенной у своего царственного родственника, когда ему доложили, что писец Пэт-Баал просит милости быть допущенным к нему. Царевич лично знал писца и хотя подивился его просьбе, но все же приказал ввести его: удивление его возросло еще более, когда писец, пав ниц перед ним, стал просить выслушать его без свидетелей.
– Говори, что за тайну ты можешь доверить только моим ушам? – спросил Намурад, облокачиваясь на подушки и выслав невольников с опахалами.
– Это заговор, на след которого я напал; он кажется мне тем более важным, что в нем замешаны двое из придворных: Абтон и виночерпий Нектанеба! – ответил тихо Пет-Баал, лишь только последний раб удалился с террасы. Затем, став на колени перед ложем царевича, он в коротких словах передал весь слышанный им разговор о предполагавшемся сборище у пастофора Мэны и о прибытии гонца из Фив, не забыв упомянуть и об оскорбительном по адресу фараона прозвище "Шасу".
По мере того как он говорил, темная краска гнева заливала лицо царевича; брови его сдвинулись, и в глазах замелькали молнии. Когда писец смолк, царевич долго думал и, наконец, сказал: