После этого нам было разрешено идти, кто куда хочет, а поскольку я потерял слишком много времени и боялся, что господин де Бофор уже давно приехал в Анэ и может неправильно истолковать мое опоздание, решил сразу же скакать туда, хотя была глубокая ночь. На месте мне сказали, что он еще не прибыл, что меня очень обрадовало. Однако минуло два дня, а о нем ничего не было слышно, и я понятия не имел, что это могло значить. Нетерпение не давало мне покоя, и я даже начал выезжать на дорогу, чтобы посмотреть, не едет ли кто, и вот наконец увидел мчащегося во весь опор человека. Не сомневаясь, что это посланец от герцога, я уже хотел задержать его, чтобы узнать новости. Но он даже не остановился, а проскакал мимо и въехал в замок. Ворота за ним немедленно затворились, чем я был немало озадачен, - ведь ночь еще не пришла. Пожелав войти следом, я стал стучать - но тщетно. Мне пришлось прождать целый час, но никто так и не отворил, и я уже готов был вернуться назад, как вдруг услышал чей-то плач. В это самое время опустили подъемный мост, и я узнал, что эта печаль - из-за того, что герцог де Бофор арестован.
Герцог был в хороших отношениях с Королевой-матерью, она оказывала ему знаки внимания и доверия, которые не оставляли сомнения в существе их отношений. Однажды, подумав уже, что Король вот-вот умрет, она доверила герцогу своих детей, что вызвало зависть у остальных принцев крови. Если бы герцог де Бофор воспользовался этим случаем, то, по всей видимости, пусть бы и не стал министром, но оказался бы в фаворе. Но когда он с Шатонёфом впутался в заговоры против кардинала Мазарини, последний, уже чувствуя себя правителем, приказал одних заговорщиков арестовать, а других - обречь на изгнание. Я не знал об этих интригах, однако все равно оказался в них замешан. О моем разговоре с господином де Ла Шатром кто-то донес Мазарини, тот причислил меня к подозрительным лицам, и, к моему изумлению, по возвращении из Анэ я был брошен в Бастилию. Господину де Ла Шатру, которому было что терять, пришлось не легче: ради своей свободы он отказался от должности генерального полковника швейцарцев. Он и впрямь пробыл в тюрьме не так долго, как я.
В отличие от него, я, не имея могущественных покровителей, был обречен прозябать в застенке из-за своей нищеты, и единственным утешением для меня могли бы служить разве что свидания с родственниками. Но отец и мачеха, узнав, что я замешан в государственном преступлении, не захотели испытывать гнев первого министра, а, побоявшись, что мои братья проявят больше сочувствия, запретили им видеться со мной. Отчаяние мое было неописуемо, особенно поначалу, - но так как нет на свете ничего, к чему нельзя привыкнуть, я, призвав на помощь мужество, провел в одиночестве шесть лет, довольствуясь лишь несколькими книгами, которые мне позволили взять с собой. К этому времени господин де Бофор уже бежал из Венсеннского замка, где содержался, и, увидав, что все сословия королевства недовольны кардиналом Мазарини, вновь принялся интриговать, но уже с большим успехом, чем прежде.
Я так долго находился в тюрьме, что и не надеялся, будто кто-то еще обо мне помнит; и, когда я уже менее всего этого ожидал, в мою камеру вошел человек, в котором я узнал посланца кардинала Мазарини. Он сказал, что готов вернуть мне свободу при условии, что я пообещаю доносить обо всех происках герцога де Бофора. Я не колебался с ответом, заявив, что сделанное предложение объясняет, почему я был арестован: меня, очевидно, заподозрили в сговоре с герцогом; но, Бог свидетель, я не состоял у него на службе и не стану обманывать человека, не сделавшего мне ничего плохого. Чтобы заставить меня переменить решение, посланец хотел сказать еще что-то, но я возразил: ремесло шпиона меня не прельщает, - и он удалился доложить об этом разговоре своему господину.
Такое предложение не оставляло сомнений, что герцог де Бофор на свободе и его очень боятся. Желание помочь ему в его замысле сподвигло и меня самого к поискам способов обрести свободу, и, основательно поразмыслив, я решил использовать свой единственный шанс. Человека, приносившего мне книги, ни в чем нельзя было заподозрить - так часто он бывал у меня в камере; его-то я и попросил достать мне что-нибудь, из чего можно свить веревку - притом такой длины, чтобы спуститься из камеры в крепостной ров.
Под покровом темноты я благополучно преодолел все трудности, с коими был сопряжен побег, а предусмотрительность помогла мне выбраться и из крепостного рва; я вошел в Париж через ворота Сен-Мартен. Остаток ночи я провел под навесом какой-то лавки, к счастью, никого не разбудив, а утром снял меблированную комнату в Сен-Жерменском предместье. Я разузнал обо всем, что происходит, и понял, что город прямо-таки бурлит из-за эдикта, изданного кардиналом и обложившего налогом все верховные палаты; моя ненависть к нему так возросла, что затмила даже любовь к родине, коей угрожали великие потрясения. Парламент, которого это непосредственно касалось, издал постановление против министра, а среди парламентариев нашлись столь ожесточенные, что если бы последовали их совету, то пролилась бы его кровь и тысячи покушений были бы совершены, невзирая на государственные законы. Народ, страдавший от тяжести эдиктов, выступил на стороне Парламента, и все шло к возмущению и мятежу. Масла в огонь подлила Королева-мать, приказавшая арестовать нескольких членов Парламента, - это и стало сигналом к восстанию. Улицы тотчас оказались перегорожены натянутыми цепями и баррикадами, ремесленники вышли из мастерских и, забыв о своих промыслах, превратились в бойцов - столь велика была их ненависть к министру. Королева-мать постаралась было смирить беспорядки, проявив кротость, но тщетно; тогда она послала на улицы гвардейцев, однако их появление распалило восставших еще больше.
Я решил, что в таких обстоятельствах мне уже не опасно показываться на людях, но тут меня вдруг увидел один мальчишка, некогда мне служивший; он прямо на улице закричал, что хочет порасспросить меня о Мазарини, чью жестокость я испытал на себе, и уже подбежал поклониться мне, когда я, разозленный тем, что узнан, вместо ответных приветствий разразился ругательствами. Услышавшие его люди окружили меня и забросали вопросами, на которые я не имел желания отвечать; самые отчаянные требовали, чтобы я пошел с ними в кордегардию и, как более сведущий в военном деле, стал их командиром, если придется взяться за оружие.
Мятеж мог бы зайти далеко, если бы Королева, сперва отказавшаяся освободить заключенных, все-таки не решила выпустить их и восстановить в прежних должностях; тут я стал опасаться, что по воле министра история со мною еще будет иметь продолжение. Однажды уже брошенный в тюрьму без всякой причины, я не мог ныне пренебрегать вероятными обвинениями в том, что меня назовут предводителем бунтовщиков, и, хотя Королева-мать объявила амнистию, прекрасно понимал, что поводов погубить человека можно найти сколько угодно. Поэтому я почел необходимым обеспечить себе защиту. Покровительство Парламента в этих условиях показалось мне наиболее надежным: он пользовался и симпатией парижан, уверовавших по своей доброте, что он все делает только ради их пользы, и поддержкой провинций, не менее сильно настроенных против кардинала Мазарини. Герцог де Бофор, очень нравившийся парижанам из-за своей непримиримой враждебности к Мазарини, представил мое ходатайство Парламенту, и оно было удовлетворено. Почувствовав себя в относительной безопасности, я примкнул к герцогу де Бофору и к тем, кто больше всего ненавидел кардинала.