- Нет, не со мной… - Справившись с удушливой волной прихлынувших к сердцу горестных чувств, Светлана Петровна подавленно проговорила: - Он за Уралом. И будет там долго. Целых пять лет, если не попадет под амнистию, за которую я молюсь день и ночь.
Бояринову сразу стало всё ясно: сын находится в заключении.
- Сколько ему лет?
- Двадцать. Здесь он сфотографирован десятиклассником. После экзаменов. - Светлана Петровна ладонью нежно погладила застекленный портрет. - Таким он снится мне… Почти каждую ночь. И все просит у меня защиты. А я не могу помочь.
Бояринов чувствовал, что оборвать на этом разговор и, вежливо распрощаться, уйти, он не мог. Своим любопытством о судьбе сына он только растравил глубокую сердечную рану матери, у которой самый близкий и самый родной на свете человек отбывает наказание за решеткой или за колючей проволокой.
- Не верю!.. Юноша с таким чистым и честным лицом, с такими глазами не мог совершить преступление!.. Тем более такой срок! - твердо проговорил Бояринов и тут же заметил, что слова его бросили в сердце бедной матери зерна некоторого облегчения и участия.
- Не вы один так говорите… Все, кто знал моего младшего сына, пришли в ужас, когда узнали о моем горе.
- Оговорили? - чтобы не молчать, спросил Бояринов.
- Нет, не оговорили… - рассеянно ответила Светлана Петровна. - Во многом виновата я. Вот и казню себя.
- Вы?!.
- Да, я… Будь проклят тот день, когда я купила эту злосчастную "Волгу" и разрешила Сашеньке сесть за руль.
- Наезд? - тихо и как бы осторожно, спросил Бояринов.
- Да… Задавил человека…
Дальше задавать вопросы Бояринов считал неуместным. Подробности совершенного преступления и его последствия могли только еще сильнее разбередить боль в сердце матери. И все-таки, чтобы выразить хотя бы словечко участия и утешения, Бояринов, глядя на фотографию, сказал:
- Да… Но такой срок!.. Ведь не было же злого умысла! Он же не хотел этого…
- Умысла не было… Было три отягчающих вину обстоятельства, как это сейчас принято выражаться на языке юриспруденции.
- Какие?
- За рулем был в нетрезвом виде. С друзьями обмывали в загородном ресторане успешно сданную сессию.
- И еще?
- Вместо того, чтобы помочь пострадавшему и отвезти его срочно в больницу, все они струсили… За ними была милицейская погоня… - Светлана Петровна закрыла глаза ладонью и провела ей по лицу, словно стирая с него капли пота. - Теперь обо всем этом говорить уже поздно. Что случилось, того уже не поправить.
Бояринов достал из отворота записной книжки визитную карточку и подал ее Светлане Петровне.
- Буду рад, если хоть чем-нибудь смогу помочь вам. И вообще - звоните, Светлана Петровна. Своим дружеским откровением вы глубоко тронули меня. Если б я мог хоть чем-нибудь помочь вам в вашем горе.
- Спасибо, Леонид Максимович, буду рада видеть вас завтра в роли Тузенбаха. Когда-то, еще девчонкой, в этой роли я видела самого Стрельникова. А мама вместе с ним играла Ирину. Давно это было. По рассказам мамы, это было что-то божественное и великое! От Тузенбаха-Стрельникова, как она вспоминала позже, когда была уже тяжело больна, исходили незримые токи страдания, любви и благородства, когда он, стоя на крыльце барского дома, прощался с Ириной.
- Какой у вас ряд? - спросил Бояринов, когда Светлана Петровна замолкла.
- Третий. Это мой любимый ряд. Ваш главный администратор из-за любви к маме не забывает и меня. И я это ценю. Чудесный он человек. Так что, до встречи завтра. - Светлана Петровна вяло улыбнулась и протянула Бояринову свою тонкую маленькую ручку.
- Заранее начинаю волноваться. Тем более, на таком прекрасном фоне ваших воспоминаний. Стрельников… Это уже история. - Бояринов открыл дверь, но, словно что-то вспомнив, резко повернулся. - И, пожалуйста, помните: в конце августа, где-то не то двадцать пятого, не то двадцать шестого числах у нас будет премьера "Рассветов над Волгой". Пьеса молодого, пока еще неизвестного драматурга, но кое-кто из театральных критиков предсказывает, что он далеко пойдет.
Светлана Петровна, придерживая высокую дверь за массивную бронзовую ручку, стояла на пороге и, прищурившись, что-то подсчитывала в уме.
- В конце августа? - Взгляд ее упал на фотографию, висевшую у овального зеркала, мягко подсвеченную зажженным бра.
- К сожалению, не могу. В конце августа генерал, что руководит всеми колониями страны, в порядке исключения, разрешил мне внеочередное свидание с сыном. Я очень жду этой встречи. Мы будем целых три дня. Я так долго и с таким трудом добивалась этого разрешения.
Бояринов, уже стоя за порогом на лестничной площадке, прижал ладони к груди.
- Спасибо вам, Светлана Петровна, за нашу дружескую беседу. Считайте, что Леонид Бояринов ваш искренний и верный друг.
Спускаясь на лифте, Бояринов только теперь вспомнил о цели своего визита к дочери покойной актрисы Жемчужиной. Печальный рассказ матери о своем неутешном горе, о несчастной судьбе ее младшего сына на какое-то время накатился тяжелой холодной волной на все его азартные хлопоты в поисках косы, которая последние три недели не давала ему покоя.
И тут же вспомнились первые строки романа "Анна Каренина", за чтение которого Бояринова принимался уже третий раз, и всякий раз, с годами, открывал для себя все новые и новые кладези мыслей и откровений. Уже в начальной фразе романа великий художник и мудрец сумел обобщить многовековой опыт человеческой жизни и, как сгусток, спрессовать его в формуле, выраженной в простых словах. Эти слова Бояринов помнил наизусть. Закрыв за собой дверь лифта, он нашептывал их про себя: "Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по своему". Вот она, семья… Вот вам толстовский пример. Сама Светлана Петровна - известный искусствовед, специалист по античному периоду; дочь замужем за дипломатом и, как видно, устроилась в жизни благополучно; старший сын - кандидат наук, пишет докторскую диссертацию, фанатично преданный своему делу океанолог; а младший - за колючей проволокой, опозоренный, лишенный самого дорогого в жизни - свободы, оторван от семьи, от друзей, от родного города… И на многие годы. Каково это сердцу матери?..
Бояринов переулком вышел на Арбат, который в этот час и в этот день - суббота - был особенно оживленным, разноликий и разноязыкий поток прохожих в цветных одеждах напоминал собой калейдоскоп, в котором разноцветные кристаллы потеряли свой четкий симметричный рисунок и напоминали собой хаос цвета и перемещений. В глазах стояла фотография младшего сына Светланы Петровны, его печальная виноватая улыбка, в которой теперь Бояринову просматривалась печать необратимого трагического рока.
Только теперь Бояринов вспомнил, что через полчаса начнется репетиция "Трех сестер". Спектакль в этом театральном сезоне не играли давно, а поэтому режиссер решил освежить некоторые эпизоды и мизансцены. Вот уже тридцать четвертый раз Бояринов выйдет на сцену в роли честнейшего русского офицера-артиллериста с немецкой фамилией. О том, что Стрельников в роли Тузенбаха когда-то потрясал московскую публику, Бояринов знал. Рассказы о его исполнении этой роли, сплетаясь в легенду, передавались от одного театрального поколения к другому. Знал также Бояринов и то, что великая Ермолова, видя страдания страстно влюбленного в жизнь и в Ирину офицера-неудачника, не стыдилась своих слез, когда Тузенбах при замершем зрительном зале обращался к Ирине со словами, в которых исповедовалась сама душа: "У меня страстная жажда жизни, борьбы, труда, и эта жажда в душе слилась с любовью к вам, Ирина, и, как нарочно, вы прекрасны, и жизнь мне кажется прекрасной". Сцена, где Тузенбах, твердо решивший уйти из жизни, прощается с Ириной, заставила зрительный зал плакать.
И вот он, Бояринов, в этой сложной роли, в которой для того, чтобы донырнуть до ее предельной глубины, нужен не только актерский талант, нужна еще и сильная душа. И еще нужно что-то такое… А вот что? - он пока не знал. Бояринову тоже аплодировали почти после каждой картины: в мизансцене, где он прощался с Ириной, в зрительном зале кое-кто подносил к глазам платок, потом ему подносили цветы, писали о его удачной игре в театральных рецензиях, но подспудно, оставаясь один на один со своей совестью, Бояринов скорее чувствовал, чем понимал, что у него никогда не хватит ни силы, ни дыхания достигнуть в роли Тузенбаха той глубины, которая была по плечу мятежной натуре Стрельникова. И это его угнетало.
Глава седьмая
Перед началом спектакля Бояринов зашел в гримуборную Лисогоровой. Татьяна Сергеевна, сидя перед зеркалом, накладывала на лицо грим.
- Как альманах, Леонид Максимович? - спросила она, встретившись взглядом в зеркале со стоявшим за ее спиной Бояриновым.
- Двигается. Верстка уже вычитана и подписана к печати. Недели через две типография обещает сигнальный экземпляр. Печатники читают альманах в верстке. А печатники, как говорят знающие люди, - это - верный барометр: получилась книга или не получилась.
- Ну-ну… Смотрите, как бы по-другому не получилось. Как бы не вышло по пословице: замах рублевый, а удар копеечный. Ведь нас будут читать и на верхах. Директор говорил, что на днях звонили из министерства культуры, тоже интересуются, когда выходит альманах.
- Думаю, что так не получится, Татьяна Сергеевна. В главлите одна работница, что подписывала альманах к печати, вот уже двадцать пять лет изо дня в день читает верстки и, наверное, ей это уже изрядно осточертело, и та, хоть и сухарь сухарем - не удержалась от похвалы.
- Что же она тебе сказала? - Татьяна Сергеевна продолжала удлинять гримом морщины у глаз, отчего лицо ее с каждой минутой становилось старше, дряхлее.