"Все поеживались от возможности пострадать за правду"
"Она запривстала на цыпочки"
"Заметил промельк злой молнии в глазах его"
"В двенадцатиперстной кишке засвербило от истошности"
"Приметилось, что он был в танке"
"Он стыдился загляда в Кама-Сутру"
Писал роман долго, около двадцати пяти лет.
"Я не фантаст, я фантазер"
Кредо Чижовкина
Ради добрых надежд надо в мире хитрить, потому что злонамеренность в мире изощренно лукава.
Посвящение книги мне
"Укоряют за то, будто бы я писал этот роман для элиты, а я-то писал для думных людей, к ним, именно к ним отношу я тебя" (автор).
Еще несколько слов о Чижовкине, Лиде и Сергее.
То, что Денис Антонович познакомил нас с Лидой и устроил так, что мы с нею подружились, было его ошибкой. Как и у меня, нашлась у нее причина обижаться на него, правда, обидел он когда-то не ее самоё, а ее сына, но ей от этого было не легче. Окончив среднюю школу без троек, решил он поступить в институт не в Магнитогорске, а в Москве, надеясь, что в этом деле поможет ему двоюродный брат его отца, Денис Антонович, который к тому времени был уже москвичом, и не рядовым. Как уже было сказано, в течение нескольких лет избирали его секретарем партийной организации писателей, проживающих в столице. А это значило: был он авторитетным товарищем, имел необходимые в подобных случаях связи. Так рассуждал Сергей, и правильно рассуждал. Чижовкин буз особых хлопот мог "устроить" племянника в любой столичный вуз. Мог, но не удосужился это сделать, заявив, что он, честный, порядочный человек, никогда не пользовался "блатом" и другим не советует прибегать к нему. Не ожидавший отказа, Сергей, приехав в Москву, сразу же, без звонка, нагрянул к Чижовкиным домой. Обитали они в это время в писательском городе - Переделкино их адрес дала ему Клавдия Спиридоновна). Дачи в этом поселке распределялись только между самыми известными в стране прозаиками и поэтами. В те годы Чижовкин относился к их числу и очень дорожил своим авторитетом. Дина Григорьевна, которой нравилось принимать гостей, хорошо отнеслась к родственнику своего мужа и стала уговаривать супруга сделать что-то для юноши, у которого "вполне приличный аттестат", значит, и голова в порядке. Не придется за него краснеть, если он станет студентом по его, Чижовкина, протекции. Но Денис Антонович, привыкший считаться с мнением своей благоверной, на сей раз игнорировал его. Однако причина отказа была совсем не та, которую он назвал. Он был уверен, что Сергею было известно все, что его, Дениса Антоновича, порочит. И очень боялся, как бы тот, поселившись в одном с ним городе, не разболтал другим, что знает сам. Тогда же все рухнет, все, чего он с большим трудом достиг. Одним словом, Чижовкин принял меры предосторожности. Выбитый из колеи отказом довольно близкого родственника, Сергей даже не попытался поступить в какой-любо московский вуз, сдав экзамены на общих основаниях.
Мечтал он получить диплом о высшем образовании в столице. Такой диплом, понимал он, ценится гораздо выше, чем выданный в периферийном вузе. Хотелось ему также пожить в Москве, походить по музеям, картинным галереям и т. д. Но планы эти осуществить ему не удалось. Тем же летом, хорошо сдав вступительные экзамены, поступил он в Магнитогорский педагогический институт, который окончила Дина. Но на исторический факультет. Догадавшись, почему Чижовкин отказался помочь ее сыну, Лида возненавидела "этого прощелыгу". Ей очень захотелось насолить ему. Только она не знала, как до него добраться. И станут ли слушать ее, малограмотную женщину, если она решится пойти против него. Ведь он уже успел выбраться "из грязи в князи". Обратиться с жалобой на него к своему бывшему супругу, который опекал Дениса, когда тот учился "на писателя" - она об этом без содрогания даже думать не могла. Развелась она с ним давно, когда Сергей был еще ребенком. Развелась, когда выяснила, откуда у ее супруга, который не работал нигде, большие деньги. Разобравшись с ним, она его выставила, не стала принимать его подачки и запретила сыну видеться с отцом, раз он такой негодяй. Страшилась она, как бы ребенок не пошел по стопам отца. Но этого, слава Богу, не произошло. Жалея мать, ставшую одинокой, Сергей и повзрослев, не нарушал ее запрета - не искал встречи с папашей, за что тот на него "имел зуб". Чижовкин знал это, почему, не боясь прогневить своего благодетеля, отфутболили сына его, когда парень осмелился обратиться к нему с просьбой. И не думал и не гадал, что настанет день, и ему самому придется обратиться к этим, обойденным им людям, с нижайшей просьбой. Что называется, в ножки им поклониться. Если бы в те годы, до перестройки, можно было продать квартиру матери, Чижовкин так и поступил бы. Явись она, Клавдия Спиридоновна, к нему в семью с крупной суммой денег, Дина, мне кажется, примирилась бы с необходимостью терпеть ее присутствие. Но тогда квартиросъемщики не являлись собственниками своего жилья и не имели права торговать им. Оплачивать уход за престарелой родительницей деньгами из своих гонораров он не считал разумным. Зачем тратить свои средства, если можно выкрутиться за счет государства. Квадратные метры старого человека должны были перейти к тому, кто будет заботиться о нем до самого конца. Однако не каждый желающий мог взять на себя обязанности опекуна доживающего свой век пожилого человека, а только самые близкие люди, кровные родственники. Не знаю, как в других населенных пунктах страны, но в Магнитогорске были именно такие порядки. У Клавдии Спиридоновны в ту пору осталось только два кровных родственника: сын и внучатый племянник Сергей, так что у Дениса Антоновича выбора не было, раз он отказался взять мать к себе. И он вынужден был предложить Лиде и Сергею сделку на "взаимовыгодных" условиях. Конечно, он помнил, что не всегда вел себя с ними, как подобает кровному родственнику и это может сказаться впоследствии, но деваться ему было некуда. Лиде тоже хотелось бы отказаться, но, как говориться, с жильем была у них с Сергеем "напряженка". И она была вынуждена принять предложение Чижовкина.
Уверен он был также в том, что и я ему в помощи не откажу: привык он получать ее, причем за просто так, за одни его обещания, исполнять которые не считал он нужным. И не ожидал он, что когда-нибудь терпение мое лопнет, и я устрою ему, прохвосту этому, "чистку". И оно лопнуло - после того, как я целое лето посвятила его матери, а он опять не сделал для меня ничего хорошего. Больше того, сделал гадость: магнитогорские поэты написали для меня рекомендации, а он забрал их у меня и не вернул. Я могла бы как-то и это перетерпеть, но то, что Лида мне о нем рассказала, просто потрясло меня, и я решила: пора за этого чудика браться. Итак, это был большой его просчет - то, что он познакомил нас с Лидой и дал мне возможность получить на него компромат. Врал он, врал мне всю жизнь, пользуясь моей добротой безвозмездно, и наконец сам себя загнал в ловушку - объединил двух настроенных против него женщин. Как говорится, двое-трое - не один. А нас насчитывалось уже трое. Сергей ведь тоже был от него не в восторге.
Больше всего волнует Чижовкина то, что я могу разоблачить его как литературного вора. Доказать, что он подставил меня когда-то, очень трудно теперь. Тем, что в подростковом возрасте он был воришкой, никого теперь не удивишь. То, что деньги ему бандиты высылали - тоже попробуй сейчас докажи. А то, что книгу свою списал он с произведения англичанина - это можно. Обе эти книги есть у меня, читать и делать анализ произведений я умею, так что… есть над чем ему поразмыслить. Я уже дала ведь ему понять, что оценила его "шедевр" и нашла, из какого первоисточника почерпнул он материал для своего "главного" труда. С тех пор, как мне кажется, он и забеспокоился, что дальше будет. И теперь дрожать будет до последних своих дней, потому что на воре ведь шапка горит. А когда шапка горит, и голове больно. Я уже с некоторыми из наших общих знакомых этот его "выдающийся" роман обсудила. Не давала же я ему обещания хвалить его сочинения. И знакомые эти, безусловно, передали ему мои слова. Очень хорошо. Пусть дергается. Пусть дрожит. Это будет ему наказание за все те пакости, которые когда-либо он делал другим людям. Делая другим зло, помни: оно к тебе возвратится и превратится в угрызения совести и будет мучить тебя. Вы скажете: он уже такой старый (ему уже за восемьдесят), а вы так жестоко к нему относитесь. Это может повредить его здоровью. А что я должна делать, чтобы его не задеть? Не писать? Если бы все так рассуждали, и литературы бы художественной не было. Пусть скажет спасибо, что я не называю его подлинное имя и ни разу публично нигде не выступила и не раскритиковала его. И, не жалея своего здоровья, защищала его, когда от меня требовали, чтобы я его выдала. Жаль, что я не догадывалась тогда, кто он такой на самом деле, выгораживала его. А он, конечно, в это время, выражая мне сочувствие, смеялся надо мной. Да за одно это его на суд общественный выставить надо бы… Лицемер, волк в овечьей шкуре.
Мне кажется, доносчиком, а, может быть, и провокатором, стал он уже тогда, когда жил в Москве и учился в литинституте. Он ведь был сыном двадцатипятитысячника и внуком кулака, и с какой-либо из этих двух сторон нашли к нему подходи завербовали. Мной заняться решил он, должно быть, в тот самый день, когда читал мою пьесу. Была я тогда ретивой комсомолкой, но он на это внимания не обратил, не придал этому никакого значения. Что-то в моей натуре отметил он такое, что не исключало возможности лепить из меня, что ему заблагорассудится. И он занялся моим "перевоспитанием". Удружила мне старшая моя сестра, познакомив с "настоящим писателем". А я-то дура, разинула рот: как он хорошо говорит! Как будто это самое главное достоинство человека - уметь "хорошо" говорить. И Ненашев ведь подкупил меня тем же. Но сейчас речь не о нем.