Этот Дон Бернем был очень милым, хорошо воспитанным мальчиком, который появился в школе Джесси в начале одиннадцатого класса. Когда Джесси впервые привел его домой, Дон завел разговор с Мэгги (чего от мальчика его лет ожидать так уж наверняка не приходится) и вежливо выдержал устроенный Дэйзи показ ее коллекции почтовых открыток с фотографиями столиц штатов. "В следующий раз, – ни с того ни с сего пообещал он Мэгги, – я принесу вам мой альбом с вырезками "Дунсбери"". – "О, конечно, буду ждать". Однако в следующий раз он принес акустическую гитару, и Джесси спел ему одну свою песню, а Дон подтренькал ему на струнах. Похоже, наш старый мир перематывают вперед… Тогда-то Дон и сказал, что Джесси следует петь перед публикой, и с того момента (так, во всяком случае, представляется задним числом) Джесси пропал, навсегда.
Он сколотил группу, которая получила название "Верти кота", – состояла она, кроме Джесси, из мальчиков постарше, главным образом недоучившихся старшеклассников. Где он их набрал, Мэгги представления не имела. Одежду стал носить более тяжелую, слово бы боевую: черные джинсовые рубашки, черные джинсы, мотоциклетные башмаки из мятой кожи. Вернуться домой он теперь мог когда угодно, пахнущий пивом и табаком, а может быть, кто знает, и чем-то похуже табака. Девушки вокруг него стали увиваться совсем другие, более бойкие и броские, сближаться с Мэгги или сидеть с ней на кухне они и не думали. А весной выяснилось, что в школу он уже некоторое время не ходил и в следующий класс переведен не будет.
В семнадцать с половиной лет он выбросил свое будущее на помойку, так говорил Айра, и все из-за одного-единственного дружка. Неважно, что Дон Бернем даже в группе Джесси не состоял и преспокойно перешел в следующий класс. По версии Айры, совет Дона попал в самую точку и – бац! – жизнь изменилась и прежней уже не станет. Дон оказался орудием провидения, посланцем судьбы. По версии Айры.
Берись за ум или выметайся из дома, сказал сыну Айра. Сдай в летней школе пропущенные тобой зачеты или найди работу, сними квартиру и перебирайся в нее. Джесси ответил, что школой он сыт по горло. Работу поищет, а случая перебраться в собственную квартиру давно уже ждет не дождется, там он сможет жить, как ему нравится, и в затылок ему никто дышать не будет. "Скатертью дорожка", – сказал Айра и, не произнеся больше ни слова, поднялся наверх. Джесси вышел из дома, протопал мотоциклетными башмаками по веранде. Мэгги заплакала.
Какой представлял себе Айра жизнь Джесси? Айра был из тех людей, которые рождаются компетентными. Ему все давалось легко. Он просто не мог уразуметь, что чувствовал Джесси, которому приходилось каждое утро тащиться в школу, – плечи сгорблены в ожидании нового поражения, ворот куртки поднят и перекошен, руки засунуты глубоко в карманы. Чем это могло быть для Джесси? Иметь младшую сестру-паиньку и безукоризненного, непогрешимого отца! Единственным спасительным оправданием Джесси, говорила себе Мэгги, была мать, его безалаберная, нескладная мамаша. Тут она, конечно, шутила, но какая-то правда в этом присутствовала. Однако ей хотелось, чтобы он перенял у нее и нечто большее. Способность видеть во всем хорошую сторону, например. Умение все принимать, ко всему прилаживаться.
Но нет. Настороженно щурившийся, утративший всю прежнюю беззаботность Джесси рыскал по городу в поисках работы. Самые большие надежды он возлагал на магазин грамзаписей. У него даже карманных денег не было (в то время его группа выступала бесплатно – чтобы "подать себя", как они это называли), ему и на проезд в автобусе приходилось занимать у Мэгги. И каждый день он возвращался домой мрачнее вчерашнего, и каждый вечер ругался с Айрой.
– Если бы ты приходил на собеседования одетым, как все нормальные люди… – говорил Айра.
– Да я все равно не стал бы работать там, где придают такое значение внешности, – отвечал Джесси.
– Хорошо, но тогда тебе лучше научиться копать канавы, это единственная работа, при которой внешности никакого значения не придают.
И Джесси снова хлопал дверью, и как же тускнело все после его ухода! Каким казалось мелким, каким лишенным души! Мэгги с Айрой холодно смотрели друг на друга через гостиную. Мэгги винила Айру – он слишком резок. Айра винил Мэгги – она слишком мягка.
Иногда, в самой глубине души, Мэгги тоже винила себя. Она поняла наконец, что в каждом ее родительском решении присутствовала единственная основная мысль. Простой факт, что мои дети – это дети, они обречены годами чувствовать себя бессильными, сбитыми с толку, скованными, наполнял ее такой жалостью, что добавление к их жизни любых новых невзгод казалось ей попросту немыслимым. Она могла извинить их за что угодно, простить им все. Возможно, если бы она не помнила с такой ясностью, что чувствует ребенок, из нее получилась бы мать получше.
Однажды ей приснилось, что Джесси умер – умер годы тому назад, когда был еще веселым, шаловливым мальчиком, а она как-то не смогла это понять. Приснилось, что она безудержно рыдает, ведь пережить такую утрату невозможно. Потом она заметила среди толпившихся на палубе людей (потому что наконец-то отправилась в морской круиз) мальчика, похожего на Джесси, он стоял со своими родителями, которых Мэгги никогда прежде не видела. Мальчик посмотрел на нее и быстро отвел глаза, однако она поняла, что показалась ему знакомой. И улыбнулась ему. Он посмотрел еще раз и снова отвел глаза. Она придвинулась к мальчику на несколько дюймов, притворяясь, что всматривается в горизонт. Джесси родился снова, только в другой семье – так она объяснила себе увиденное. Он больше не принадлежал ей, но это не имело значения. Она могла начать все заново. Завоевать его доверие. Она еще раз почувствовала, как взгляд мальчика скользнул по ней, и ощутила его недоумение, ведь он наполовину вспомнил ее, наполовину не вспомнил, и поняла – в каких-то сокровенных своих глубинах они всегда будут любить друг друга.
Так вот, Дэйзи было в то время девять лет или почти девять – ее еще можно было считать ребенком, который требовал от Мэгги немалых забот. На самом же деле Дэйзи вбила себе в голову, что пора и ей становиться самостоятельной. Она всегда была развитой не по годам. Еще совсем девчушкой Айра называл ее Малышка Леди, потому что она и тогда была зрелой и замкнутой, а по маленькому личику Дэйзи было видно, что у нее обо всем имеется собственное мнение. В тринадцать месяцев Дэйзи сама научилась пользоваться горшком. Учась в первом классе, она вставала по будильнику на полчаса раньше всех в доме и каждое утро тихо спускалась вниз, чтобы покопаться в постиранной одежде и выбрать самую подходящую. Уже тогда она гладила лучше Мэгги, ей нравилось быть опрятной и носить тщательно подобранные цвета. Теперь же она словно перескочила в ту пору жизни, в которой внешний мир становится важнее семьи. Обзавелась четырьмя очень серьезными подругами-единомышленницами, и одной из них стала Лавиния Мерфи, чья мать была самим совершенством. Совершенная миссис Мерфи возглавляла школьный родительский комитет, проводила кампании по сбору средств путем распродаж печенья домашней выпечки и (поскольку она нигде не работала) располагала временем, чтобы возить девочек по всякого рода культурным мероприятиям и устраивать чудесные "ночные девичники" с поисками сокровищ. Весной 78-го Дэйзи практически жила в доме Мерфи. Мэгги возвращалась с работы домой, звала: "Дэйзи?" – но дом молчал, а на книжной полке гостиной ее поджидала записка.
Впрочем, однажды она вернулась с работы и дом предстал перед ней не безмолвным, а шепчущим, точно заговорщик, Мэгги почувствовала это, едва войдя, а наверху дверь в спальню Джесси оказалась закрытой. Она постучала. После испуганной паузы Джесси отозвался: "Секунду". Мэгги услышала шорохи, шепоты. Он вышел, ведя за собой девушку. Ее длинные светлые волосы были растрепаны, губы казались помятыми. Не подняв глаз, она скользнула мимо Мэгги и пошла за Джесси вниз по лестнице. Мэгги услышала, как открылась парадная дверь, как Джесси негромко попрощался с девушкой. Когда он вернулся наверх (без всякого стыда направившись прямо к Мэгги), она сказала, что мать этой девушки, кем бы та ни была, ужаснулась бы, узнав, что ее дочь проводит время наедине с молодым человеком, да еще в его спальне. А Джесси ответил:
– Нет, ее мама живет где-то в Пенсильвании. Фиона остановилась здесь у своей старшей сестры, а у нее нет никаких возражений.
– Зато у меня есть, – сказала Мэгги.
Джесси спорить не стал, и девушка в доме больше не появлялась. По крайней мере, Мэгги, возвращаясь каждый вечер, ее не видела. Хотя кое-что чувствовала, определенные улики у нее имелись. Она заметила, что Джесси стал уходить чаще, что возвращается он, о чем-то думая, что его короткие побывки дома отмечены длинными конфиденциальными разговорами по телефону наверху, и, снимая трубку, Мэгги неизменно слышала один и тот же девичий голос – мягкий и вопрошающий.
Работу он в конце концов нашел – на оберточной фабрике, что-то связанное с транспортировкой – и принялся подыскивать квартиру. Главная беда состояла в том, что арендная плата была высокой, а его зарплата крошечной. Вот и хорошо, говорил Айра. Теперь ему, может быть, придется столкнуться с кое-какими суровыми фактами. Мэгги хотелось, чтобы Айра заткнулся. "Не волнуйся, – говорила она Джесси, – что-нибудь да подвернется". Шел к концу июнь. В июле Джесси все еще жил дома. И в одну августовскую среду он, убедившись, что, кроме Мэгги, хлопотавшей на кухне, в доме никого нет, уведомил ее, очень спокойно и прямо, что, похоже, наградил одну свою знакомую неприятностями.
Воздух в комнате вдруг стал странно неподвижным. Мэгги вытерла руки о фартук. И спросила:
– Ты говоришь о той, о Фионе?
Он кивнул.