Серина получила от Макса обручальное кольцо с бриллиантовым сердечком. И принялась проектировать и перепроектировать великое свадебное торжество, назначенное на восьмое июня – день, к которому она величаво приближалась, точно корабль с идущими за ней в кильватере взволнованными подругами. Мать Мэгги сказала, что поднимать столько шума из-за свадьбы просто нелепо. Сказала, что людей, которые только ради свадьбы своей и живут, ждет впереди большое разочарование, и прибавила, но уже другим тоном: "Бедная, несчастная девочка, сколько сил она тратит; должна сказать, мне ее жалко". Мэгги это потрясло. Жалко! Ей казалось, что Серина уже вступила в настоящую жизнь, а вот она, Мэгги, все еще ждет чего-то на обочине. Тем временем Серина выбрала свадебное платье из кружев цвета слоновой кости, но потом передумала, решив что белый атлас будет лучше, а затем составила программу духовной музыки, а за ней программу светской и известила всех друзей, что на свадебном столе будут преобладать "земляничные мотивы".
Мэгги пыталась сообразить, что ей известно о родных Айры Морана. Утрата наверняка сокрушила их. Его мать, сколько она помнила, умерла. Отец был человеком непонятным, жалким, с такой же, как у Айры, сутулостью, а еще имелись сестры – две не то три. Мэгги точно помнила, какую скамью эта семья всегда занимала в церкви, и теперь обнаружила, что они там больше не появляются. Она провела в ожидании весь февраль и бо́льшую часть марта, однако Мораны так и не показались.
Весной приехал на каникулы Борис Драмм, в то воскресенье он пошел с ней в церковь. Мэгги стояла в хоре, глядя на него, сидящего между ее отцом и братом, Элмером, и думая о том, как хорошо он с ними сочетается. Слишком хорошо. Как и все мужчины ее семьи, при исполнении гимнов он выглядел виноватым и скорее проборматывал их, чем пел, а может, просто шевелил беззвучно губами, скосив глаза в сторону и надеясь, что никто ничего не заметит. По-настоящему пела только мать Мэгги, выставив вперед подбородок и четко выводя слова.
После воскресного обеда в ее доме, Мэгги и Борис вышли на веранду. Мэгги сидела на качелях, лениво отталкиваясь носком ноги, Борис говорил о своих политических устремлениях. Он сказал, что решил начать с малого, может быть, поработать в школьном комитете штата или еще где. А там и сенатором стать.
– Хмм… – выдавила Мэгги. И подавила зевок.
Тут Борис кашлянул и спросил, не думала ли она об учебе в школе медицинских сестер. Это неплохая идея, сказал Борис, раз уж она так жаждет посвятить себя заботам о стариках. Возможно, это поможет и его карьере, ведь женам сенаторов не к лицу выносить судно.
– Да не хочу я быть медсестрой, – сказала Мэгги.
– Ты же всегда так хорошо училась, – заметил он.
– Я не хочу сидеть на посту сестер и заполнять бумажки, я хочу работать с людьми! – ответила Мэгги.
Ответила резче, чем хотела, Борис даже отшатнулся немного.
– Извини, – сказала она.
Мэгги считала себя слишком крупной. Когда они садились, она оказывалась выше Бориса, особенно если тот ссутуливался, вот как сейчас.
– Тебя что-то беспокоит, Мэгги? – спросил он. – Ты этой весной сама не своя.
– Ладно, прости меня, – сказала она. – Просто у меня случилось что-то вроде… утраты. Умер мой очень близкий друг.
Она вовсе не думала, что преувеличивает. Теперь ей казалось, что они с Айрой и были близки. Просто не сознавали этого.
– Ну что же ты раньше не сказала? – спросил Борис. – Кто это был?
– Ты его не знал.
– Как ты можешь быть уверена в этом? Так кто же?
– Ну, – сказала Мэгги, – его звали Айрой.
– Айра, – повторил Борис. – Ты про Айру Морана?
Она кивнула, глядя в пол.
– Тощий такой? На пару классов старше нас?
Мэгги снова кивнула.
– Он ведь был немножко индейцем, так?
Этого Мэгги не знала, однако звучало оно убедительно. Идеально звучало.
– Конечно, я его знал, – сказал Борис. – Во всяком случае, мы здоровались. Настоящими друзьями не были. Вот не думал, что вы дружили.
Где она только набирает таких персонажей? – ясно говорило его словно смявшееся лицо. Сначала Серина Палермо, а теперь еще и краснокожий.
– Он был из моих любимых друзей, – сказала она.
– Правда? О. Ну ладно. Хорошо. Прими мои соболезнования, Мэгги. Жаль, что ты не сказала мне раньше. – Он ненадолго задумался, а после спросил: – Что с ним случилось?
– Несчастный случай во время учений, – ответила Мэгги.
– Учений?
– В военном лагере.
– Я и не знал, что его призвали, – сказал Борис. – Думал, он работает в мастерской отца. Мы ведь там наши выпускные фотографии в рамки вставляли? В "Багетной мастерской Сэма"? По-моему, Айра мне мою и выдал.
– Правда? – отозвалась Мэгги и представила себе Айру за прилавком – еще одно добавление к ее маленькой коллекции. – Да, так все и было. Ну то есть его призвали. А потом этот несчастный случай.
– Грустно об этом слышать, – сказал Борис.
Через несколько минут Мэгги объявила, что хотела бы провести остаток дня одна, и Борис ответил: конечно, он понимает.
Ночью, уже в постели, Мэгги расплакалась. А все потому, что впервые упомянула о смерти Айры вслух. Прежде она никому о ней не говорила, даже Серине, которая наверняка сказала бы: "О чем ты? Ты его почти и не знала".
Они с Сериной все сильнее отдаляются друг от друга, поняла Мэгги. И заплакала еще пуще, утирая слезы краешком простыни.
На следующий день Борис уезжал в колледж. Утро у Мэгги было свободно, она подвезла Бориса до автобусной станции. А после прощания с ним почувствовала себя одинокой. Ей вдруг показалось ужасно грустным, что Борис приехал из такой дали только для того, чтобы увидеться с ней. Жаль, что она так неласково обошлась с ним.
Дома мать затеяла весеннюю уборку. Она уже скатала ковры, расстелила летние циновки, а теперь снимала с окон шторы, щелкая зажимами. Дом постепенно наполнялся холодным белым светом. Мэгги поднялась в свою комнату, упала на кровать. Наверное, она обречена до конца своих дней так и жить незамужней в этой скучной, предсказуемой семье.
Через несколько минут она встала и пошла в комнату родителей. Вытащила из-под телефона "желтый справочник". Багеты… нет. Обрамление картин, вот. "Багетная мастерская Сэма". Она хотела просто увидеть этот адрес напечатанным, но зачем-то выписала его в блокнот и вернулась в свою комнату.
Бумаги с траурными рамками у нее не было, поэтому Мэгги взяла ту, что получила от школы на выпускном вечере, – белую с зеленым листком папоротника в одном углу.
Дорогой мистер Моран, – написала она.
Я пела в хоре с Вашим сыном и хочу, чтобы Вы знали, как опечалило меня известие о его смерти. Я пишу не просто из вежливости. Я считала Айру самым чудесным человеком, какого когда-нибудь знала.
В нем было что-то особенное, и мне хотелось сказать Вам, что, пока я жива, я буду с любовью вспоминать его.
С глубочайшим сочувствием,
Маргарет М. Дейли
Она заклеила конверт, надписала адрес и, не давая себе времени передумать, дошла до угла улицы и опустила письмо в почтовый ящик.
Поначалу Мэгги не надеялась, что мистер Моран ответит ей, но потом, на работе, подумала вдруг, что это возможно. Ну конечно – на выражения сочувствия полагается отвечать. Может быть, он расскажет про Айру что-то личное, и она запомнит это и сохранит. Может быть, напишет, что Айра упоминал ее имя. Почему бы и нет? Или, поняв, что она – одна из немногих, кто ценил его сына по достоинству, пришлет ей что-нибудь на память о нем, например старую фотографию. Жаль, что она не додумалась попросить об этом.
Поскольку письмо она отправила в понедельник, отец Айры должен был получить его, скорее всего, во вторник. Утром вторника она выполняла свою работу в лихорадочном нетерпении. В обеденный перерыв позвонила домой, однако мать сказала, что почту еще не принесли. (И спросила: "А что? Ты чего-то ждешь?" Вот такие вопросы и вызывали у Мэгги жгучее желание выйти замуж и покинуть родительский дом.) В два позвонила снова, и мать сообщила, что для нее ничего нет.
Вечером, идя на репетицию, она еще раз пересчитала дни и поняла, что во вторник мистер Моран письма ее получить все же не мог. Она ведь отправила его почти в полдень, вспомнила Мэгги. И ей стало полегче. Она зашагала быстрее, помахала рукой Серине, стоявшей на ступенях церкви.
Мистер Николс запаздывал, хористы, ожидая его, обменивались анекдотами и сплетнями. Весна всем им немного ударила в голову – даже старой миссис Бритт. Через открытые окна в церковь залетали голоса играющих на тротуаре соседских детей. Вечерний воздух пах свежескошенной травой. У мистера Николса, когда он появился, торчала из петлицы веточка лаванды. Должно быть, разжился у уличного продавца, который только этим утром и появился со своей тележкой – первый раз в году.
– Прошу прощения, леди и джентльмены, – сказал мистер Николс. И, поставив свой портфель на скамью, полез в него за заметками.
Дверь церкви отворилась, вошел Айра Моран.