- Да, да. Кто хитрит, тот всегда сам себя перехитрит…
- Уж какие наши хитрости!
Они медленно расходились, тяжело шлепая лаптями по дороге.
- Вот хоть бы и этот Хмелянчук… Кажись, мог бы сказать, раз сам знал.
- Ну уж, Хмелянчук! Помните, как он все советовал тогда с комасацией, а что вышло?
- Иуда он, только и всего.
- Мужицкому горю радуется.
- А ведь сам здешний, тоже мужик.
- Какой он там мужик… Сад у него, земли много, коровы жирные, какой он мужик?
- И верно, - подтвердили остальные.
Толковали о происшедшем и женщины. Но они толковали иначе - с глумлением над дуростью мужиков. Известно, мужика всякий, кто хочет, обманет. Куда мужику понять что-нибудь! Вот если бы они, бабы, взялись за дело - они бы показали!
И еще о Паранюке:
- Страшной клятвой Паранюк клялся деду, что никому не отдаст, никому не покажет бумаги, хоть бы его родная мать на коленях умоляла…
- Батюшки!
- Так уж он деду присягнул. Три раза троекратным крестом перед иконами крестился.
- Страсти какие!
- И уж только потом, когда вышло это дело с сервитутами, только тогда Паранюк показал планы. Как грохнет в усадьбе кулаком по столу, так липовый стол надвое и раскололся…
- Ой, страсти!
- Так оно было, так. Вот за деревней и признали всё, что полагалось.
Женщины вздыхали, качали головами, нашептывали одна другой легенду о Паранюке, старосте из Поруд, и, вздыхая, расходились по домам.
Хмурое, уже осеннее, небо низко нависало над темной землей.
Глава XII
В красном пламени ягод стояли калины, закраснелись клюква по болотам и брусника в сосновых лесах. Быстро желтели листья на деревьях, живым золотом пылали березы, весь мир переливался красками, - от красных листьев в придорожном рву до багрянца прямых высоких буков.
Где-то в верховьях прошли, видимо, дожди, предвестники осени, воды в реке прибавилось, и она широкими волнами покатилась по равнине. В плавнях собирались стаи уток, опускались на озерца среди тростников и целыми днями кормились в сытной, нагретой солнцем воде. Тонкие нити паутины еще не летали над стерней, но уже явственно пахло осенью.
Пришло время сплавлять плоты. Груды срубленных деревьев лежали на берегу в Синицах. Толстые сосны в розовой коре, шелушащейся крупными чешуйками, белые березовые стволы с тонкой, словно папиросная бумага, пленкой, могучие дубовые колоды. Пора была спускать их на воду, теперь им не грозила опасность сесть по пути на отмелях или запутаться в водорослях, пробившихся на поверхность воды. Теперь они не будут задевать круглым брюхом о дно Воды было много, и у нее хватало сил нести крупные бревна мимо осенних лугов, мимо золотых и коричневых лесов, далеко-далеко, на просторные пинские равнины.
Лето было жаркое, и плоты, неосмотрительно спущенные на воду слишком поздно, когда уже пригревало июньское солнце, когда темная полоска на тростнике опускалась все ниже, отмечая убыль воды, эти плоты задержались на все лето. Часть из них вытащили на берег, часть затопили, чтобы предохранить от гниения. Они лежали под водой, лежали на песке, поросшем серой травой, словно мачты разбитых кораблей.
Теперь им пора было снова начать свои странствия по водам. Пора было отправлять нарубленный лес в широкий мир. Ему предстояло плыть далеко, - по Стыри, по водам Пины - в Пинск, по широким водам Королевского канала - в Брест, по черным лентам железнодорожных линий, по голубой висленской воде к морю и дальше, дальше, в заморские страны, названия которых никто тут не знал. Для прибалтийских доков, для английских верфей росла здешняя стройная сосна, здешний крепкий, вековой дуб.
Все знали, что, желая заработать, - а заработки были редки, - надо идти во Влуки, в Руды, в Синицы, предложить свои услуги лесоторговцам, у которых там были конторы.
Но проходили дни за днями. Абрам Розен во Влуках выходил на крылечко своего дома и тревожно смотрел на дорогу. Никто не шел. Игнатий Вольский в Синицах, который торговал в компании с варшавским купцом, поглядывал на груды неободранных стволов, сплошной баррикадой громоздившихся от дома до самого берега, и посвистывал сквозь зубы. Худощавый Моисей Окренцик из Руды расспрашивал всех, кого только мог. Но мужики не приходили.
Это началось еще весной. Началось с тихого перешептывания. Но теперь ясно, что из этих, казалось пустых, разговоров что-то все же выходит. Даже Людзик встревожился и снова заинтересовался деревенскими делами, словно забыв на время об Иване. Он пытался заговаривать с встречными крестьянами, но безуспешно. В один золотой осенний день он заглянул к Совюкам, будто бы напиться; воду здесь брали из озера, и она была лучше, чем в другом конце деревни, где пили речную воду. Людзик слегка поморщился, прихлебывая тепловатую жидкость из жестяной кружки. Но по крайней мере она не пахла рыбой и гнилыми водорослями.
- Пора уж и плоты сплавлять…
- А пора бы, - лениво поддакнул Васыль, чинивший продырявленный в сотне мест невод господина Карвовского.
- Что-то не видать, чтобы плыли.
- Да, не видать…
Полицейский беспокойно заерзал.
- В прошлом году в это время уже полно было плотов на реке.
- Верно, полно было.
- Погода хорошая.
- Погода, ничего не скажешь, хорошая…
- А вы не собираетесь идти с плотами?
- Это я-то?
- Да хоть и вы.
- Уж не знаю. Работы-то и дома много. Вон невод порвался; как выедешь на ловлю, так и чини.
- Не все же вы будете один невод чинить.
- Да нет! Что вчетвером с одним неводом делать? Только вот крышу мы перекрывать собираемся, протекает немного. Надо тростника нарезать. Далеко ходить придется. Здесь тростник плохой. Настоящий тростник только за лугом найдешь.
- А другие?
- Другие? Если у кого протекает, тоже, наверно, перекрывать будут. Обыкновенно, как перед зимой полагается.
- Э, с вами разговаривать… - Полицейский махнул рукой и, потеряв терпение, пошел дальше.
Совюк, высунув голову из сеней, поглядел ему вслед.
- Ишь, какой любопытный…
Людзик свернул к старостову двору. Староста явился немедленно.
- Ну, что у вас слышно?
- Да ничего… Что у нас может быть слышно? Ольшины как Ольшины. Уж вы-то скорей где-нибудь что услышите, чем мы здесь. Редко сейчас стали к нам заходить, видно, где-то еще бываете…
Людзик пристально взглянул на него. Что это, намек на его долгую, безуспешную погоню за Иваном? Но в серых глазках, прячущихся под нависшими бровями, ничего не отражалось.
- Скоро, наверно, плотовщики поплывут, повеселей станет в деревне.
- Конечно.
- Что-то не видать их пока.
- Да, не видно…
- Морозов хотят дождаться, что ли?
- Уж не знаю, как вам сказать… С чего бы, кажется, морозов дожидаться? Солнышко светит, погода хорошая, вот они и думают небось, что успеют еще.
- В прошлом году много народу с плотами ходило?
- Да порядочно. Все-таки заработок, отчего же не пойти? Всякому хочется заработать что-нибудь, а то откуда же брать?
- А почем платят?
- Разно платят. Смотря по купцу, смотря по дороге. Чем дальше, тем больше дают, а если поближе, тогда меньше.
- Но все же окупается работа?
- Может, и окупается. Я-то с плотами не хожу, разве еще в молодые годы, давно. Так что теперь и не знаю, как оно там.
Людзик заглянул еще к Хмелянчуку, но тот и разговаривать с ним не стал.
- Мало у меня хлопот, так вы еще сюда приходите! Если что будет, я и сам забегу в Паленчицы и без ваших приходов. А так вы добьетесь, что и у меня избу подожгут, только и всего.
- Я хотел узнать о плотовщиках.
- Да что плотовщики? Говорю, если что будет, я сам дам знать.
- Послушайте, Хмелянчук, кто их бунтует?
Мужик пожал плечами.
- Ну вот! Сейчас и бунтует. Просто хотят выждать, чтобы купцы прибавили. Что ни день, то ближе к зиме, купцы спешат. Вот мужикам и выгоднее подождать. Чего их кому бунтовать? Голод сам бунтует…
- Ведь всегда так было, а они же не пережидали.
- Такая уж теперь жизнь. Что ни год, то что-нибудь новое, не знаете, что ли? А вы лучше уходите отсюда, зачем накликать беду, она и сама придет.
Людзик ушел обозленный и за ужином приступил к решительному разговору с Сикорой.
- Ведь это же сговор, даже заговор!
Комендант накладывал себе на тарелку дымящуюся картошку. Софья равнодушно жевала ломтик хлеба, глядя фарфоровыми глазами на темневшую за окном дорогу.
- Очень уж вы горячитесь.
- А вы очень уж спокойно на это смотрите, даже и понять невозможно! Ведь раз уж дело дойдет до такого, у них тут окончательно головы кругом пойдут.
Комендант отрезал себе колбасы.
- Дай-ка водки, Зося. Сколько раз я говорил, водку сразу давать на стол, а то вечно напоминай! Спокойно смотрю, говорите? А вот посидите здесь шесть лет, тоже будете спокойно смотреть. Не разорваться же человеку! Да и чего вы добьетесь? Ничего.
- Если бы я думал, как вы, я бы бросил службу.
- Гм… Это вам так кажется… - Сикора налил водки в грубо граненную рюмку и мгновение рассматривал ее на свет.
- Ну, за наше здоровье, - сказал он машинально, хотя, кроме него, никто не пил. Зося - потому что вообще не пила, а Людзик ради демонстрации.
- Я был в Ольшинах - никто не идет, в Дубах, в Козельце, в Лугах, в Порудах - никто. Беседовал с этим Вольским. Он говорит, что в прошлые годы иной раз приходило в пять раз больше народу, чем требовалось, а теперь никто не идет. Лес лежит, и неизвестно, что дальше будет.
- Прибавят несколько злотых, только и всего.