- Четверо, паночку, четверо. Было еще трое, да померли. Вот и осталось четверо.
- Не говорил муж, когда вернется?
- Нет, ничего не говорил. Собрался, как всегда, и ушел. Что ему говорить? Он у меня неразговорчивый. Работать может, а уж говорить - это не любит.
- А жаль, я бы с ним охотно поговорил.
- О чем же это, паночку? Когда придет, я скажу ему, он забежит в комендатуру, если надо…
- Ага, так он и побежит… А здесь, по другую сторону сеней, у вас что?
- Хлев, паночку. Две коровы у нас и теленок.
- Ну пусть у вас будет, что угодно. Выйдите-ка со мной, прикройте избу.
Женщина послушно шла за ним. Он открыл дверь. Пахнуло теплым запахом скотины и навоза. Сонные коровы шевельнулись, лениво поглядывая на внезапный свет кроткими, выпуклыми глазами. Здесь никого не было. В углу крякала испуганная неожиданным нашествием утка. Комендант переводил луч электрического света с толстых почерневших бревен стены на землю, на балки потолка. Нет, здесь никого не было.
- Сарай есть?
- Есть сарайчик, как же без сарайчика. Вот тут.
К самой избе был пристроен небольшой сарайчик. Комендант долго бродил по сену, ворошил немногочисленные охапки. Потом остановился, мгновение прислушивался. Но ни один звук не нарушал напоенной запахом сена тишины.
- Какие у вас еще постройки?
- Да какие ж постройки? Хозяйство у нас маленькое… На что нам еще постройки?
Комендант подумал с минуту.
- Ну, ладно. Так когда вы мужа ждете?
- Да разве я знаю, паночку? Он придет, уйдет, меня не спрашивает. Он ведь рыбак, а теперь самое время. Может, к утру придет, а может, и к полудню.
- Так, так… А вы смотрите, попался ваш муженек на одном деле, теперь ему не вывернуться.
Лицо женщины не дрогнуло, хотя электрический фонарик ярко освещал его, обнаруживая каждую морщинку, глубокие ямы под глазами, бледность тонких губ.
- Вы что-то не слишком удивились?
- А чему мне удивляться, паночку? Какая польза простому человеку удивляться? Чему быть, того не миновать…
- Беду ваш муж накликал на себя. На себя и на вас. Четверо детей, и пришла охота мужику скандалить. Что ж, пусть на себя пеняет…
- Беда всегда может случиться, от нее не уйдешь, беда всегда догонит…
- Ну, ну, не умничайте. Запереть избу, спать! А когда вашему вздумается вернуться, уж я его высмотрю!
- Конечно, паночку…
- Не болтать! - сердито прикрикнул он.
Женщина стояла в нерешительности, слегка вздрагивая от ночного холода.
- Ну чего вы стоите?
- Значит, можно идти в избу?
- Не слышали, что я сказал? Спать! Натянуть на голову перину и ни гу-гу.
- Какие там у нас перины…
Комендант пожал плечами и направился ко двору старосты.
Иваниха медленно вошла в избу. Потушила лучину, забралась под плахту и, сложив руки на высохшей груди, пыталась уснуть. С печи доносилось шумное дыхание детей; самый старший, названный по отцу Иваном, громко похрапывал, как взрослый. Она вздохнула. Где-то в углу возилась мышь, грызла старый ремень или, может, просто комок глины. Лунный свет узкой косой полосой падал на глиняный пол, и стоящая на окне фуксия отбрасывала на этот светлый фон четкую тень листьев и свисающих вниз цветочков. Под потолком гудели мухи, видимо разбуженные недавним движением и светом в избе. Иваниха вслушивалась в это монотонное жужжание, одновременно стараясь уловить звуки с улицы, но ничего не было слышно.
Она думала о муже. Уставившись сухими глазами в лунную полосу на полу, она размышляла, подсчитывала. И эту четверку детей на печке, и коров, и лошадь, которая, конечно, пропадет, так как не хватит корма на зиму. А Иван так мечтал об этой лошади.
- Что же теперь будет, что только будет? - спрашивала она себя, соображая, что майна уже отцвела, что ситник начинает высыхать. Она размышляла равнодушно, словно дело касалось не ее и не этих четверых детей, еще ничего не знающих, спокойно спящих на печке.
Наконец, ее убаюкало, одурманило монотонное жужжание мух, и она уснула, даже не пошевелившись, на узкой скамье. Лунный луч уже передвинулся по избе и исчез. Наступила тьма.
Глава IX
Людзик понял, что теперь, именно теперь наступил его час. Только устроить все похитрей, и дело будет в шляпе. Он не сомневался, что коменданта Сикору рано или поздно принуждены будут убрать отсюда. Он с пренебрежительной жалостью наблюдал его беспомощность, - разве можно было иначе назвать все жалкие усилия коменданта? И эти его разговоры со старостой, который волком смотрит, и беседы с мужиками, ведь они нагло лгали, причем комендант и не пытался разоблачить их вранье. И то, что в сущности деревня делает, что хочет. Нет, постовой Людзик понимал службу не так. Ведь у них в руках все преимущества перед крестьянами: преимущество власти, преимущество закона, преимущество хитрости, наконец - оружия.
Можно взяться за них совсем по-иному. А между тем совершенно безнаказанно обращается в пепел дом осадника, мужики с неведомыми целями собираются по избам, а на кладбище обнаружен склад нелегальной литературы, видимо проникающей из-за кордона. Да и вообще ведь хорошо известно, что за элемент здешние мужики. А комендант смотрит на все это сквозь пальцы. Довольно быстро в сознании постового сложились два все более крепнущие подозрения. Во-первых, что комендант попросту боится, во-вторых, что он не совсем нормален.
Он целыми ночами не спал, бродил по квартире, разговаривал сам с собой, а когда напивался, что случалось с ним все чаще и чаще, плакал и говорил немыслимый вздор. К тому же он до невозможности ревновал свою Зосю. Конечно, она хорошенькая, тут ничего не скажешь, но Людзик совсем иначе представлял себе женщину, с которой хотел бы жить. Женитьба - это еще одна ступень в лестнице начатой карьеры. Роман с женой начальника к добру не приводит. В этом отношении у него был опыт, правда не собственный, а пример товарища, который глупо запутался, и ничего хорошего для него из этого не вышло. Таким образом, подозрения коменданта были совершенно не обоснованы: пока что Людзик думал только о карьере. А дело Ивана было как раз такое дело, о котором можно было только мечтать, чтобы, наконец, отличиться, выплыть, дать представление о своих способностях и доказать, что неправильно было переводить его в такую глушь. Разумеется, впоследствии, когда глупый Сикора отправится в сумасшедший дом в Творках или уйдет на пенсию, можно остаться и в Паленчицах. Но он, Людзик, наведет здесь порядок, он покажет, что может сделать способный, энергичный молодой человек даже в этой глуши.
Комендант легко согласился поручить дело Ивана Людзику, это соответствовало его намерениям. Он лишь снисходительно усмехался над усердием молодого, еще не ориентирующегося в обстановке подчиненного. Новичку хорошо говорить, но он, Сикора, лучше знает, как обстоят здесь дела. Ивана не разыщут, а если даже разыщут, то он выставит свидетелей, установит непреложное алиби, приведет ясные, как божий день, доказательства, что в тот вечер он и близко к реке не подходил, что осадник ошибся, что, впрочем, было неудивительно в таком мраке. Ведь сам Хожиняк признавался, что было действительно очень темно. И Сикора охотно передал все это дело Людзику. Пусть побегает, помучится, пусть на своей шкуре убедится, какова здесь жизнь. Этому пижону кажется, что здесь можно что-то сделать. Что ж, пусть пообломает себе зубы. А где-то в глубине души притаилась еще и мысль, что на этом случае Людзик, бог даст, сломит голову, тогда Сикора хоть насчет Зоси будет поспокойнее. То, что Людзик подкапывается под него, что он стремится занять его место, это-то Сикора сразу заметил, но это его мало трогало. Ничего худшего, чем эта служба в Полесье, с ним уж случиться не могло, - так пусть все идет, как идет.
Людзик бросился на это первое свое самостоятельное дело с невероятным увлечением. Вопреки продиктованным осторожностью и здравым рассудком обычаям он стал выслеживать Ивана один, ему ни с кем не хотелось разделить заслугу и торжество. Целыми днями он исследовал местность, тропинки от реки к деревне, из деревни к реке, проходы в зарослях на опушке леса, узкие кладки, ведущие через зеленую ряску трясин, поваленные стволы в ручьях, впадающих в реку. Описав широкий, охватывающий деревню круг, он все суживал кольцо своих исследований, подбираясь к Ивановой избе. Поблизости от этой избы начинались плавни, заросшие высоким тростником и осокой. Людзик нашел удобное место в тростнике - сухой, защищенный от посторонних взглядов островок, с которого видна была дверь Ивановой избы. Он просиживал здесь часами, так что ноги деревенели, а скулы сводило непреодолимой зевотой. Ночью он выбирал себе другую позицию, возле самого дома, где, по счастливой случайности, не было собаки, в густых зарослях бузины и барбариса. Он подробно ознакомился со всем жизненным распорядком Ивановой семьи. Едва начинало светать и вся деревня, казалось, спала под почти белым небом, из дверей выходила Иваниха и медленно шла за избу. Через некоторое время выбегал один ребенок, потом другой. Людзик уже знал их всех, трех мальчиков и девочку. Затем из щелей крыши начинал струиться дым - это значило, что Иваниха уже успела насобирать щепок. Потом коровы шли на пастбище, Иваниха собирала в корзинку траву, дети бежали с удочками к реке, а женщина усаживалась на пороге и чистила мелкую, проросшую белыми ростками картошку, величиной не больше грецкого ореха. Людзик ждал. Он узнал мокрые от росы рассветы, затянутые седым туманом, прозрачные розовые вечера, ночи, сверкающие звездами, и ночи с внезапно налетающими грозами, шумными, яростными грозами, которые, казалось, разрывали землю в клочья, но к утру бесследно проходили.
Людзик ожесточился.