- Была в усадьбе одна девушка, в услужении у барина. Теперь жена моя. Красивая была. Не здешняя, из Польши ее барин привез. Я с ней еще раньше знакомство свел. Вот встретил я ее и говорю: "Зося, говорю, слышал я, что барин хочет землю продавать". - "Конечно, говорит, хочет, да никто к нему не идет, мужики сказали, что не будут покупать". А я ей: "Зося, милая, скажи ты барину, что я дам деньги, сколько он просит, за гектар как за корову. И договора мне не надо, для меня господское слово свято. А потом, когда поуспокоится, и к нотариусу сходим. Сам я к барину не пойду, а то увидят - убьют, а ты мне все это и устроишь". Ну, согласилась она, и барин согласился, в рассрочку землю отдал. Вот я десять гектаров и купил. Да надел у меня, после раздела с братьями, восемь гектаров, вот уже и восемнадцать. А тот участок за рекой я арендовал у ксендза из Любешова. Тоже потом купил. Вот так и укрепился, и пошло дело. А те все ждали, когда будут землю делить, - вот и дождались! Так они мне этой покупки до сих пор простить не могут. Ох, и не любят меня, ох, и не любят за эту землю! А ведь в то время всякий мог купить, только у них головы кругом пошли, фордыбачили.
- Да, да, - поддакивал Хожиняк, стараясь вспомнить полученные им довольно туманные инструкции. - Да, да…
Разумеется, надо было поговорить с этим Хмелянчуком, непременно нужно было сказать ему что-то. Ведь за тем он, Хожиняк, и прислан сюда. Но ни одна мысль не приходила в голову.
- Да что в этой земле? Одни хлопоты, - пожаловался вдруг Хмелянчук и потянулся за кисетом с махоркой.
- Хлопоты? Это почему же?
- Уж такая, знаете, деревня… Мало их в тюрьме сидит, а что с того? Еще хуже, как ворочаются. Бабы, и те, я вам скажу… Политика, политика! А что мужику в политике? Я всегда говорю: политика - это не для мужиков. Что мне до того, чье там царство, лишь бы хозяйство было в порядке. Пусть себе будет американец, пусть японец или еще кто, - не мое дело… Раз есть что в рот взять да земля, чтобы хозяйствовать, так что мне до остального?
Хожиняк нетерпеливо поморщился. Разговор принимал странный оборот, и осадник с трудом следил за неожиданным ходом мыслей Хмелянчука.
- Да разве их уговоришь, таких… Человек пять-шесть наберется степенных людей, а остальные все политики… Я всегда говорю: политикой занимается такой, которому работать неохота. Чего это мешаться не в свое дело? Разве мужик может что сделать? Куда там! Жулик на жулике сидит и жуликом погоняет, уж они мужика перехитрят, не бойтесь… Так зачем лезть? Мне-то все равно… Я, как говорится, лойяльный гражданин.
- Про каких это вы жуликов говорите?
Хмелянчук испытующе взглянул на осадника и махнул рукой.
- Жулики и жулики. Так чего башку подставлять? Я всегда говорю: пусть кто хочет правит, только бы мне хорошо было. Я лойяльный.
Хожиняк лихорадочно искал нужные слова. Он чувствовал, что происходит какое-то недоразумение, что ему, по-видимому, ошибочно указали этого Хмелянчука.
- Как это вы говорите - все равно? Вовсе не все равно! Это очень важно.
Хмелянчук опять махнул рукой.
- Э, какое там важно… Вот и мужики в деревне то же самое говорят, что, мол, важно! Политики…
Он заморгал маленькими глазами и стал тщательно насыпать махорку в папиросную бумагу.
- Вот и у меня… Пришли, повыбивали стекла, и - ищи ветра в поле. А то недавно был у меня полный ящик рыбы. Вот сижу я себе на пороге, вечер был хороший, так в избе скучно, закурил это, гляжу - идут. Идут к реке, пришли, остановились, запели дубинушку - и к лодке. Перевезли ящик на другую сторону, порубили доски, да и забрали всю рыбу.
- А вы смотрели и ничего?
- А что? Попробуй-ка с ними связаться - ого! Да еще ночью! Ему что терять? Нечего. Так уж лучше не связываться. Вот в чем беда-то!
Он провел языком по бумажке и стал осторожно заклеивать папиросу. Потом долго искал по карманам кремень и трут, дожидаясь, не догадается ли Хожиняк предложить ему спичку. Но тот был слишком поглощен размышлениями обо всем, что услышал.
- И вы не дали тогда знать в полицию?
- В полицию? Как говорится, бог далеко, а беда близко. Оно страшновато - в полицию идти. Ведь они подсмотрят, разнюхают и сделают свое. Так уж пусть лучше так и останется. Теперь вот они опять разъезжают на лодках, деньги собирают. На эту самую Испанию… А что мне до Испании? Знаю я, что нашим мужикам снится… Это им и в семнадцатом, и в восемнадцатом снилось, а что из этого вышло? Что у меня есть земля, а у них нет… Политики. Вот всего несколько дней, как приезжали на лодке. Давай деньги! А мне что? Нет у меня денег, говорю. Тогда давай хлеб! Вот тут и вертись. Дашь - беда с полицией. Не дашь - подожгут… Беспартийному нелегко живется.
Хожиняк нахмурился.
- Да как же так можно? Трудно да трудно, говорите. Но надо же навести порядок, наверно есть такие, которые их бунтуют.
Мужик испытующе взглянул на него.
- Конечно, как не быть! И не один, не один. Да что делать-то?
Он затянулся слабо тлеющей самокруткой. Голубоватый дымок медленно поднимался вверх, и он следил за ним глазами.
- У госпожи Плонской бываете?
Осадник расслышал какую-то особую нотку в голосе старика, но понял ее совершенно превратно.
- Бываю, бываю. - Его широкое лицо осветилось улыбкой.
- Гм… Ну да… Госпожа Плонская барыня умная… Вот только у молодого барина что-то в голове неладно…
- Как так?
- Обыкновенно. Молодой… Бегает по деревне, с мужиками запанибрата… Вроде и неловко ему это… Все-таки барин, хоть земли у них столько же, сколько и у меня. А все же я мужик, а они господа.
Он тщательно затушил цыгарку и сунул окурок в карман штанов.
Хожиняк не удержался.
- А… барышня? - спросил он.
Старик помолчал.
- Что ж, барышня как барышня, - сказал он, наконец, нехотя. - Ничего барышня, хозяйственная. Чего-то там люди болтали, да люди уж всегда так, лишь бы болтать…
Осадник вздрогнул, наклонился вперед.
- Болтали?
- Обыкновенно, как люди… болтают и болтают.
- Про что это?
Нет, он вовсе не хотел узнать что-нибудь. Вовсе не хотел что-нибудь услышать. Он проклинал себя, что так легко вступил на этот скользкий путь. Но в то же время перед его глазами тут же встала любезная предупредительность госпожи Плонской, ее приглашения, угощения и, с другой стороны, сдержанность Ядвиги, которую он до сих пор воспринимал как нечто вполне уместное, приличествующее девушке. А может, все это выглядит совсем по-иному, может, его хотят обмануть, втереть ему очки, чтобы он покрыл какие-то нечистые делишки? Его лицо налилось кровью. Слегка охрипшим голосом он настаивал:
- О чем болтали?
Хмелянчук с внезапно проснувшимся интересом осматривал свои истоптанные лапти.
- Э, что будто за ней бегал этот… Иванчук…
- Иванчук?
- Ну да. Тот, что в тюрьме сидит… К десяти годам его приговорили, разве не слышали? Коммунист… Как раз против вас, в самом конце деревни их дом, Иванчуков-то.
- Ага, ага, знаю… Ну и что? А она?
- А что она? Известно, барышня, не пойдет же она замуж за мужика. Да и что в таком? Политик…
Бесконечное презрение звучало в голосе старика. Хожиняк успокоился.
- Что ж, она может понравиться, ничего барышня…
- Конечно. А у парня в голове перевернулось, кто его знает, что он там вообразил… Госпожа Плонская ему бы показала! Говорят, будто она из очень хорошего дома, богатые были. Только когда большевики у них все забрали, пришлось ему пойти в управляющие. Жесткая рука у него была, у господина управляющего, хо-хо!
Хожиняк уже не обращал внимания на его болтовню. У него словно камень с сердца свалился. Мало ли кто что вообразил, а повод для сплетен всегда найдется, что им еще и делать здесь, как не сплетничать? И он счел разговор о Плонских поконченным. Но тут ему опять припомнилось, что тот, другой разговор так и не вышел. Ведь надо же было объяснить, растолковать этому Хмелянчуку, ведь он тут нес полнейшую дичь…
Но старик с первого слова сообразил, о чем пойдет разговор, беспокойно оглянулся и, хотя ни в саду, ни на дороге не видно было ни живой души, потащил осадника в избу.
- В избе все-таки ловчее, дома у меня сейчас никого нет, вот мы и поговорим.
Глава V
Ольга медленно шла песчаной тропинкой. На голом песчаном холме торчали гнилые столбики ограды. Низкие сосны, кривые, изогнутые, словно в мучительной судороге, склонялись над могилами кладбища. От нагретого солнцем песка несло жаром, резкий сосновый запах облаком стоял в неподвижном воздухе. Ольга пролезла через дыру в ограде. Все здесь поросло высокой сухой травой, в которой еле заметны были холмики старых могил и "прихоронов" - огромных деревянных колод, положенных на могилы и заменяющих могильные холмы. Налево виднелась могила старухи Хмелянчук - каменный памятник, размалеванный розами и колокольчиками, с золотым ликом божьей матери. Дожди стерли надпись, мелкий мох раскинул седые щупальцы по всем углублениям памятника, высеченного некогда городским мастером, но позолота сохранилась и намалеванные колокольчики все еще цвели лазурью. Рядом на маленьком памятнике рука времени стерла имя и фамилию, но остатки надписи еще виднелись, и Ольга с трудом разобрала уцелевшие слова:
"Упокой, господи, младенца…"