Незадолго до революции 1905 года За торжеством "готтентотской морали" . Живя поверхностной исторической жизнью, человечество не выдерживает испытания на прочность, "на разрыв": здесь не до истины, здесь и самые цивилизованные народы готовы на целые поколения оторваться от глубинных общих корней, от нерасторжимых сплетений, тесно связывающих каждого с каждым.
В чем же эта глубина исторической жизни народов? Для Зелинского это отнюдь не праздный вопрос: он живет в предчувствии мировых катаклизмов и хочет сделать все, что до наступления этих катаклизмов может успеть человек культуры.
А перед таким человеком - всегда выбор, в основе которого - понимание того, что же такое культура. Если она - пустоцветение, поверхностное убранство жизни, прихоть племенной воли, значит, удел человека - разместить свой ум и душу между откровенным цинизмом и простодушным гедонизмом. Зелинский понимает культуру иначе. Она - воплощение переживаний "большого я", подчинение животного инстинкта (в том числе - безотчетной тяги к "своему" в ущерб "чужому") духовным ценностям человечества, поскольку оно ищет смысл своего появления во вселенной, ибо твердо верит, что этот высший смысл существует. Зелинский далек от вульгарного уподобления культуры труду земледельца - с его непременной "корчевкой", "прополкой" и "селекцией": люди очень дорого заплатили за эту простую аналогию.
"Вспомните картину, представляемую нашей Невой, когда дует роковой для нас юго-западный ветер: волны совершенно явственно направлены на восток; кажется, что река вспять потекла, обратно к Ладожскому озеру - и тем не менее вы знаете, что каждая капля этого озера в силу незримого, но очень реального естественного течения реки попадет в Финский залив и что единственным результатом того встречного течения, вызванного ветром, будет кратковременное наводнение в Галерной гавани. То же самое и в обществе и общественном мнении: и в нем вы имеете не одно течение, а два. Одно - это то, в котором оно отдает себе отчет, бурное, крикливое, капризное, производящее всякого рода наводнения и другие бедствия; другое - то, существования которого оно не подозревает, - тихое, безмолвное и повелительное. Два течения - или, если хотите, две души, два я".
Малое "я" культуры - это мир национальной ограниченности. Малое "я" культуры - это доктринерский монолог отшельника, самовлюбленного гордеца. Большое "я" - разговор "гражданина мира". У каждого европейца, по мысли Зелинского, по меньшей мере - "две родины: одна - это страна, по имени которой мы называем себя, другая - это античность". "Культурная история каждого из новых народов была маленьким ручейком до тех пор, пока в нее не влилась широкая река античности, принесшая с собою все идеи, которыми наш ум живет в настоящее время, с христианством включительно… То, что сплачивает воедино европейские народы, несмотря на их не только национальное, но и племенное (имеется в виду расовое. - Г. Г.) различие, - это их одинаковое происхождение от античности" ("Из жизни идей", с. 77–78).
Кто-нибудь скажет, что это слишком решительное утверждение, что не все в европейской культуре сводится к античным корням. Но попробуем вслушаться в аргументы Зелинского. Страшное испытание Европы "на разрыв" было впереди, а он легко и задолго почуял угрозу - и только благодаря тому, что всю свою жизнь посвятил изучению общей античной родины, которую вовсе не он один называл "основанием единства европейской цивилизации".
В чем же суть "общей античной родины"? Почему изучать античность значит становиться европейцем?
"Что было, то прошло!" - гласит мудрость варвара. "Что было, то есть", - от прошлого не отделаться - не только от дел и событий, изменивших природный ландшафт или политические границы, - но и от слов, кем-то когда-то произнесенных. Поэтому понимание того, что было, это понимание того, что есть. История - не только греческое слово, но и античное понятие. Оно усложнилось, обросло со временем мякотью новых приемов и радужными покровами новых событий, но ядро осталось старое - греческое. "Истина - око истории", - говорил Полибий. Семя исторической правдивости, может быть, и в античности не всегда давало всходы. Но без античного историзма европейская цивилизация блуждала бы в зарослях "готтентотской морали".
Философия - другое греческое слово, лежащее в основании европейской цивилизации. В поисках "семени, которое заключает в себе античная философия", Зелинский формулирует его как "переубедимость": ты должен признать самое неприятное для тебя положение, раз оно доказано; ты должен отказаться от самого дорогого тебе убеждения, раз оно опровергнуто, - вот кодекс чести мыслителя. (…) А потому - опровергай, доказывай, но не жалуйся, не злословь, не приходи в азарт. "Древний мир был (чтобы употребить удачное выражение Вл. Соловьева) не однодум, а многодум…" Не монолог - а диалог, то есть, по-русски, раз-говор, - вот условие раскрепощения ума от косного самолюбования и склонного к преступлениям хитроумия: античная философия и есть эта школа раз-ума, в которой непременным условием силы разума остается терпимость к чужому уму да и к своим и чужим "страстям и внушениям". Зелинский далек от безоглядной веры в "человека разумного". "Прежние добрые и злые духи вновь стали управлять людьми под именем страстей и внушений", - констатирует он. Но тут же добавляет: "развивающемуся еще человеку полезно признавать силу разума, даже если бы в последующей жизни ему пришлось узнать, что не разум и убеждение, а страсть и похоть управляют его средой".
Литература - все оттенки ее социального статуса и все основные литературные формы, само искусство порождать и воспринимать тексты, различение поэзии и прозы, устройство книги и библиотеки, - сколько бы ни было тут нововведений (включая и такое неантичное изобретение, как печатный станок Гутенберга!), этот столп европейской цивилизации зиждется на античной базе.
Список этот легко продолжить: здесь будет и религия, и мораль, и право, и политика, - все те элементы европейской цивилизации, забвение античного опыта хотя бы в одном из которых приводит к тяжелейшим потрясениям весь мир, и притом не только европейский.
Один важнейший элемент античного наследия внушает Зелинскому самую серьезную тревогу. Этот элемент - школа. Схолё - досуг по-гречески; время, свободное от всяких полезных дел, от забот о пропитании, о младших братьях и сестрах или о стариках, свободное от игр и всяких иных удовольствий. Это - время усвоения в массе своей совершенно бесполезного знания. С бессмысленной гимназической зубрежкой накануне первой мировой войны было с успехом покончено в большинстве средних учебных заведений даже очень цивилизованных стран. Берегитесь, увещевал коллег по народному просвещению Зелинский, бесполезные знания древних авторов и языков - не так бесполезны, как кажется. Да, школьная античность трудна, но эта трудность - особого рода.
Ее заметный итог - эрудиция, способность бегло говорить и читать на разных языках и на различные темы - скрывает от человека малообразованного, - которому только и остается кичиться своей практичностью и богатым жизненным опытом, - вещь гораздо более важную, хотя и не бросающуюся в глаза. Речь идет об особом устройстве, которое незаметно вырабатывается в уме школьника всем опытом освоения античности и в конце концов делает его весьма своеобразным собственником: он овладевает своими умственными способностями, его интеллект становится инструментом в руках мастера. Ясное дело, способности у людей разные. Инструмент может оказаться не особенно совершенным, мастер - без искры божьей. Но ведь задача школьной античности в постижении тех приемов мысли и слова, с помощью которых обыкновенный средний человек на протяжении столетий строил европейскую цивилизацию. Что же это за приемы?