Так пела Узук, и зубастый гребень сердито плясал в её сильных руках, словно вколачивал слова песни в узорную криптограмму ковра. Под влиянием песни девушкой овладели невесёлые мысли. Вот она трудится, вкладывает в работу не только силу и ловкость рук, но и частицу своей души, а половина ковра, по закону, принадлежит Нурджемал, жене Сухан-бая. Да что там половина! Разве ковёр разрежешь? Нурджемал, как всегда, уговорит мать, чтобы та продала свою половину, и мать согласится. А как не согласишься, когда деньги нужны и за байскую часть всё равно заплатить нечем. Всё - бедность, И никуда от неё не денешься. Хоть бы один коврик остался, а то ведь все идут на приданое дочкам Нурджемал, и только потому, что Мурад-ага, бедный пастух, не в состоянии купить шерсти и красок. Неужели бедность - это вечный груз, который никогда не сбросишь?
От грустных размышлений отвлёк Узук конский топот. Девушка выглянула и похолодела от внезапного недоброго предчувствия: около их кибитки остановился незнакомый всадник. Толстолицый и важный, одетый в новенький серый чекмень и мохнатую чёрную папаху, он крепко опирался на стремена остроносыми башмаками, из которых выглядывали узорные мешхедские носки. Гнедой конь с белой прозвездью на лбу переступал точёными ногами, грыз удила и ронял на пыльную землю большие хлопья пены.
Всадник погладил чёрную подправленную бородку и громко спросил:
- Здесь живёт чабан Мурад?
- Здесь, - ответила Оразсолтан-эдже, выходя из кибитки. - Это дом Мурада-ага. Милости просим!
Гость повёл глазами, отыскивая коновязь.
- Дурды-ы - крикнула Оразсолтан-эдже. - Иди-ка сюда, за конём гостя присмотри.
Бросив поводья мальчику, приезжий вошёл в кибитку.
Кибитка была бедна. Прямо около входа на досках, положенных на кирпичи, стоял ободранный, когда-то жёлтый сундук. На нём аккуратной стопкой высились три стареньких жидких одеяла. С другой стороны входа сиротливо стоял полупустой мешок с мукой. Сквозь дырявые кошмы крыши виднелось небо, и солнечные лучи, свободно проникая в это обиталище нищеты, нимало не скрашивали убожество "дома Мурада-ага".
Сесть можно было либо на ветхий коврик, либо на сквозную от возраста кошму. Гость секунду помешкал и опустился на коврик. Его лицо, движения, поза, красноречиво говорили, что подобная обстановка нисколько не импонирует ему, и если бы не настоятельная необходимость, он вряд ли удостоил бы посещением эту нищую кибитку.
Оразсолтан-эдже ничем не показывала своего удивления приходу незнакомого человека. Старый туркменский обычай говорит: любой гость - священное лицо. Его надо угостить, предложить отдых, ни о чём не расспрашивая. Если может, он сам объяснит потом, кто он, откуда и зачем. Поэтому женщина быстро поставила на огонь старый чёрный тунче, оставшийся ей ещё от свекрови, и принялась протирать чайник, отбитый носик которого заменяла жестяная оправка. Гость сидел молча, изредка поглядывая на видневшуюся сквозь дверь мазанку.
Судя по всему, он был знатен и богат. Но, когда на дворе послышался глухой кашель и знакомое шарканье калош, Оразсолтан-эдже не знала, что и думать: сам Сухан-бай шёл приветствовать незнакомца!
Сухан-бай обладал несметными стадами. Помимо стад, он имел кое-что и в кованых сундуках, где на самом дне стояли кувшины с монетами различной чеканки и лежали туго перевязанные кожаные хурджумы, набитые ассигнациями. Он был невероятно богат и, сообразно богатству, жаден. Он даже семью свою держал впроголодь, трясся над каждой коркой. Поэтому, хотя в глаза его и величали Сухан-баем, за глаза иначе как Сухан Скупой не называли. Крепко прилипла к нему эта кличка. Он знал о ней, но не обижался: стоит ли обращать внимание на голодранцев, которые не знают цену копейке или куску сухого чурека. Будь он такой беспечный, как они, тоже, наверно, латал бы дыры прорехами. А сейчас он один из самых богатых и уважаемых людей в округе, перед ним заискивают, к нему приходят просители, а он волен дать или не дать, а то и вообще разговаривать не станет.
Толстый коротышка, похожий на надутый бычий пузырь, показался у входа в кибитку. Его лицо было кругло и плоско, как деревянное блюдо для мяса, и так же жирно лоснилось. Под нависшими кустистыми бронями бегали беспокойные глазки. Бесформенный нос, мокрые губы и раздёрганная, обкусанная, пегая борода довершали портрет этого человека. Не так фаланга спешит на запах падали, как спешил Суханбай туда, где хоть чуточку пахло наживой.
- Саламва… - торопливо заговорил он ещё с порога, запнулся, обронил калошу и закончил приветствие невнятным ворчанием, похожим на ворчанье из конуры старой цепной собаки. Лёгкий бязевый халат сполз плеча. Сухан-бай попытался достать его, но не смог дотянуться через шарообразный живот и, оставив бесполезную попытку, закрыл дверь, протянул приезжему в знак особого уважения обе руки.
- Эссаламвалейкум!
Незнакомец встал, поздоровался и, подождав, пока Сухан-бай усядется, сел снова. Право традиционных вопросов вежливости принадлежит хозяину, однако Сухан-бай предоставил его гостю. Он знал приезжего очень хорошо и вообще не считал себя ниже его, но сейчас чутьё скопидома подсказывало, что гость приехал не по совсем обычному делу, а значит есть возможность урвать лишнюю копейку, и поэтому Сухан-бай лебезил.
Гость с достоинством отказался - он чтил обычаи старины. И Сухан-бай пошёл по лесенке вопросов:
- Как жизнь? Здоровье?…
Отдав дань традиции, они замолчали. Сухан-бай поставил перед гостем один из чайников, второй подвинул к себе.
- Мне сказали, что проскакал всадник. Значит, это были вы?
Приезжий в знак согласия чуть кивнул: вопрос был лишён смысла, но вежливость на Востоке - прежде всего. Вежливость и неторопливость, хотя бы под тобой горела земля. Если ты сразу, минуя вековой ритуал, заговоришь о деле, тебя сочтут грубым невежей, женщины будут судачить на твой счёт, детишки - показывать пальцами и улюлюкать, а мужчины при встрече - прятать в бороды снисходительную улыбку, превосходства.
Сухан-бай налил чай в пиалу, потянул носом и удивлённо спросил:
- Оразсолтан, разве у тебя чёрный чай? Почему же ты не взяла у нас зелёного, если твой кончился? Дурды, сходи-ка принеси зелёный чай!
Оразсолтан-эдже было очень неловко, что она не может попотчевать гостя. Замечание Сухан-бая совсем смутило её, и она готова была провалиться сквозь землю. Но в тоже время сердито подумал: "Лиса!". Те редкие случаи, когда в силу горькой необходимости, она обращалась за помощью к баю, научили её многому. Конечно, щепотка чая - мелочь, но случись не вернуть её - не оберёшься злых попрёков от языкастых байских жён. Лучше уж стерпеть позор один раз, гость поймёт, что не от жадности, не обессудит.
Исправляя неловкость положения, приезжий сказал: "Ладно, ничего, что чёрный", - и, налив себе пиалу, спросил.
- Ваши верблюды, Сухан-ага, всё ещё ходят в Хиву?
- Да, Бекмурад-бай, наши верблюды ходят… Давно уж мы караван отправили. Теперь каждый день на дорогу поглядываем, прислушиваемся, - не зазвенят ли бубенцы. Не сегодня-завтра должны прибыть.
- Конечно, прибудут, куда денутся. А что везут? Наверно, как всегда, халаты?
- Вы в курсе моих дел, почтенный Бекмурад-бай. Именно халатами мы занимаемся.
- Что же, халаты в наше время - товар выгодный.
- Не говорите, Бекмурад-бай… Выгодный он выгодный, да ещё и торговать надо уметь, только наша молодёжь всё никак не научится. В торговле и отца не жалей, а они простофили чужому даром вещь готовы отдать, вместо того, чтобы подороже продать. За ними глаз да глаз нужен, того и гляди, нищим оставят. Даже не понимают, кому можно в долг доверить, кому нельзя. А ловкие люди пользуются этим,
Меня - и то обмануть сумели. Как-то торговал наш Ораздурды халатами - подходит к нему джигит. Молодой, плечистый такой, коренастый. Бородка чёрная подстрижена, как у вас. Сторговал он халат, а денег-то рупии не хватает. Соседи-торгаши рады подлость сделать, говорят: "Уступи, парень честный, вернёт". И меня за язык потянуло: "Отдай, - говорю, - пусть носит на здоровье". Уже месяц носит! А где долг? Я своим наказал: чуть увидят - хватать за шиворот, да не встречаю его. Говорят, он откуда-то из ваших мест. Ради нас, Бекмурад-ага, увидите - скажите ему, что, мол, нехорошо, на том свете аллах спросит.
- А на этом - вы? - усмехнулся Бекмурад-ага. - Кто же такой, этот парень?
- Сын какого-то Дерри, что ли…
- Да?.. Как будто есть похожий… Хорошо, приеду - пошлю за ним.
- Ах, почтенный Бекмурад-бай, аы нам такую большую услугу оказали бы! - Сухан-бай от волнения заёрзал на месте и сунул в рот бороду. - Такую неоценимую услугу!..
Бекмурад-бай покосился на собеседника. Он был полон презрения к этому жирному скупердяю, готовому, кажется, удавиться из-за своей жалкой рупии, но ответил с достаточной долей вежливости.
- Это для нас большого труда не составит… А что нового слышно в мире, Сухан-ага?
Сухан-бай выплюнул откушенный клочок бороды, тыльной стороной ладони вытер губы.
- Новости у вас, Бекмурад-бай. Мы - что? Дела па марыйском базаре да овцы - вот и всё, что нам известно.
- Скромность - правоверному, чалму - хаджи, - с заметной иронией сказал Бекмурад-бай. - У вас тут времени свободного много, расспрашивай да слушай. А по земле слухов - что в Мекке арабов.
- Да-да! - спохватился Сухан-бай. - Верно! Ходят слухи, что будут дайханам пахталык давать, - правильные слухи? - Он поскрёб подбородок, несколько раз продрал пятернёй клокастую бороду.
- Правильные слухи. Тот купец, для которого я скупаю хлопок, говорил, что на будущий год надо дать пахталык всем, кто попросит.