Начался дождь, холодный, нудный октябрьский дождь. Ветер срывал с деревьев омертвевшие листья. Промокнув, люди горбились, втягивая головы в плечи, неодобрительно косились на серое низкое небо, поглядывали на окна пришибленных непогодой домов. Пошли к друюй тюрьме - через Соколовский мост на Ямы. По дороге опять много людей отставало. Едва поравнялись с церковью Александра Невского, как с Михайловской нагрянули казаки и, размахивая нагайками, потребовали немедленно очистить мостовую. И снова кое-кто дрогнул, с виноватым видом скрываясь в подворотнях. А непролазная грязь кривых переулков, куда их загнали, и усилившийся дождик довершили беду: к тюрьме на Ямах демонстрация приблизилась ослабленной, потерявшей задор. Те же самые дончаки, которые пугали нагайками около церкви, обогнав поредевшую толпу, выстроились шеренгой, напрочь перегородивши улицу. Демонстранты остановились, беспомощно сгрудились.
- Они не имеют права! - сердито кричал интеллигент по кличке Павел Павлович, приехавший в город с явкой к большевикам; подлинной его фамилии никто не знал - Павел Павлович, и вся недолга. - Нужно объясниться! Давайте попытаемся, Отец. Должны понять, все-таки люди…
Пошли уговаривать. Долго убеждали пропустить, ссылаясь на телеграмму губернатора. Однако казаки заупрямились, у них был приказ демонстрацию не пропускать.
- В случае чего - применим оружие, - угрюмо пообещал вахмистр. - Возвергайтесь подобру… Никаких политических здесь нету.
Посовещавшись, постановили: идти на Талку. Надо было сгладить охватившее всех ощущение полной неудачи. Решили провести еще один митинг, чтобы пробудить боевой дух. А вышло совсем худо.
В этот день православный мир отмечал праздник Казанской божьей матери. Союз Михаила-архангела объявил свою манифестацию. Еще когда на площади гудел рабочий митинг, вокруг стали скапливаться чиновники и подрядчики, домовладельцы и лавочники, приказчики, городовые, одетые по случаю праздника в партикулярное платье, дворники, извозчики и всякая кабацкая рвань, почуявшая бесплатную выпивку. Были тут и фабричные - из самых забитых, запуганных, а то и просто-напросто прикормленные из хозяйских рук.
Как только под нажимом Добротворского митинг закончился и демонстрация удалилась, на площадь из городской управы вынесли большой царский портрет в золоченой раме и трехцветное знамя Российской имнерии. В собственных экипажах прикатили устроители верноподданнической манифестации: фабрикант Зубков; председатель местной монархической партии, хозяин галантерейного магазина Бабанин; вдохновитель здешнего союза Михаила-архангела, член городской управы, владелец мясной торговли Мужжавлев; основатель крупной мельницы в Кинешме, известный хлеботорговец Куражев. Bсe с белыми бантами, торжественные. Вслед за ними появилось духовенство. Начался молебен.
А тем временем лавочник Гришка Шанин, дружок Мужжавлева, кривоногий, с длинными, неимоверной силы руками, доставил на площадь бочку с водкой. И едва лишь священник в последний раз осенил крестом обнаженные головы паствы, Шанин зычным голосом призвал православных откушать во здравие царствующей фамилии. Виночерпий - Мирон, ломовой приказчик из лавки Шанина, здоровенный, мослатый детина, - не успевал разливать: желающих приложиться к жестяной манерке на даровщину оказалось предостаточно. Илья Степанович Мужжавлев, издали наблюдавший за разгорающимся весельем, поманил Гришку пальцем, напомнил:
- Казаков не забывайте. Подносите, сколь захотят.
Шанин понимающе кивнул и, расталкивая гогочущих, раскрасневшихся единоверцев, устремился к бочке. Выхватил у приказчика манерку, гаркнул во все горло:
- Астраханцы наши гости! Им первый почет и уваженье! Подходите, господа, смелее, ничего для нас не пожалеем!
Усаживаясь в коляску, чтобы отбыть к праздничному обеду, Бабанин недовольно буркнул:
- Перепьются, сволочи.
- Ништо, Михал Михалыч, - Мужжавлев похлопал его по плечу, - выпимши-то будут понадежнее. Поохали, господа, восвояси, без нас управятся. Верно ли думаю, Николай Николаич?
Зубков перекрестился, ответил степенно:
- С божьей помощью - как-нибудь. На вашего Гришку надежда, шустрый мужик.
Через час подогретая сивухой процессия тронулась в путь. Над толпой возвышались хоругви, иконы. Нестройным хором пели "Спаси, господи, люди твои". Впереди, выказывая истое добросердие, с портретом царя на вытянутых руках вышагивал Гришка Шанин. Рядом выступали лавочники Лаврентьев, Собинов. В затылки им дышали приказчики Бабанина, два племянника Куражева. Благодарные за угощение, манифестацию охраняли астраханцы - "желтяки", как их прозвали в городе.
Вот с этой-то ордой и встретились большевики на Шереметьевской, когда, уставшие, голодные, насквозь промокшие, направлялись на Талку. Лицом к лицу - две противоборствзпощие силы. "Уберите свои тряпки!" - потребовал лавочник Собинов. "Проходите мимо!" - строго ответил Фрунзе. "Господа, это издевательство!" - плаксиво заголосил младший племянник Куражева. "Проучим смутьянов!" - поддержал старший. "Давайте поговорим миром! - только и уснел сказать Афанасьев. - Места много на улицах, всем хватит" - "Какие ишшо разговоры! - заорал Лаврентьев. - Бей их!" - "С богом!" - подхватил Гришка Шанин и, отдав кому-то портрет, первым кинулся на демонстрантов. Силы и без того в тот момент были неравными, а тут еще "желтяки" пособили черной сотне. Под ударами нагаек рабочие кинулись врассыпную, уступая внезапному натиску. Траурное знамя упало, лишь один красный флаг, оторвав от древка, успели спрятать…
А после этого, догоняя рабочую демонстрацию, на Сретенской улице с процессией монархистов встретились боевик Василий Морозов и его друзья по фабрике - Миша Красильников и Петруша Соловьев. Хорошо зная Морозова и его роль во время летней стачки, Григорий Шанин заорал как резаный:
- Господа! Зубковские депутаты показались!
Подвыпившие манифестанты озлобленно загудели. Григорий Шанин выбежал на обочину с царским портретом, остановился перед Морозовым и дурашливо поклонился:
- Не погребуй, Василь Евлампич. Обчество требует-с…
За Гришкой потянулись дружки, окружили рабочих - красные рожи, сжатые кулаки, готовые к лихому мордобитию. Василий немного побледнел, но, сдерживая себя, сказал миролюбиво:
- Пропустите, никому не мешаем.
- Оченно мешаете, - прохрипел Шанин. - Проходу от вас нетути… Цалуй патрет!
- Чего рассусоливать?! - взвизгнул приказчик Бабанина. - Видал миндал, носы от ампиратора воротят! Бей их, ребятушки, в мою голову! Круши депутатов!
- С нами крестная сила! - благословляя побоище, пробасил лавочник Кузнецов.
Василий Морозов выхватил револьвер и пустил пулю поверх голов. Выстрел пришелся по царскому аксельбанту. Толпа на секунду замерла. Соловьев испуганно крикнул:
- Бежим!
Используя всеобщее замешательство, Петруша бросился влево, к пойме Уводи, надеясь схорониться в кустах ивняка. Как потом оказалось, рассчитал правильно - остался невредимым. А Миша Красильников, прыгнув через канаву, поскользнулся - упал.
- Дави его! - взревел Шанин.
Коваными каблуками - в лицо, в лицо! С размаху под ребро носком сапога! Бей, чтобы умылся красной юшкой - они любят красное! Бей, чтобы никогда не поднялся, не подбивал народ на безрассудство! Бей, чтобы другим неповадно было!
Красильников уже не дышал, а его все топтали, дав волю звериной ярости…
А Василий Морозов, отстреливаясь, убегал по Предтеченской. Заметил, что кто-то упал, кажется полицейский. Но это не остановило погони. За спиной - топот множества ног и отчаянные вопли: "Держи его! Хватай!"
Василий отбросил в канаву револьвер с опустевшим барабаном. Грудь распирало, глаза застилало едким потом. Морозов наддал из последних сил и постепенно начал отрываться от преследования. Свистки городовых зазвучали потише и голоса - воют, словно стая борзых, но отдельных слов уже не разобрать. "Вроде бы ушел", - подумал Морозов, переводя дух. Но тут из покосившихся ворот ему наперерез мотнулся Ванька Хрисапов - мелочный лавочник, вздорный молодой мужичонка, мнивший себя купцом.
- Прочь с дороги, застрелю! - пригрозил Василии.
Однако Хрисанов выбежал на середину улицы, слегка присел и, растопырив руки, стал ловить Морозова, как, бывало, в детстве, когда играли в пятнашки. "Напрасно бросил револьвер, - мелькнула запоздалая мысль, - голыми руками не испугаешь". Василий сделал обманное движение, надеясь обойти лавочника, по Хрисапов изловчился, ухватил за полу пиджака. Они упали, барахтаясь в уличной грязи. Лавочник вцепился в Морозова мертвой хваткой, без конца повторяя: "Прощенья просим, не уйдешь… Прощенья просим…" Было бы время, Василий скрутил бы Хрисапова, недаром носил кличку Ермак. По тут, изрыгая проклятья, подоспела погоня…
А потом на телеге с возницей, оповещенный о происшествии, приехал дежурный городовой. Закуривая, плюнул в сторону тела, вклеенного в жидкую грязь:
- Отстрелялся.
- Куды его, на могилки, што ли ча? - спросил возница, поворачивая Василия лицом к небу. - Дак теплый еще…
- Грузи, грузи, - сказал городовой, усмехнувшись. - Там остынет.
- Дак сердце в ем колотится, - возница запустил руку под рубаху, пропитанную кровью. - Ей-богу!
Городовой беспомощно оглянулся - на улице никого. Натешившись всласть, озверевшие обыватели подались на Талку, вооружившись кирпичами и дубинками.
- Поторопились, значит, - матерно ругнулся городовой. - Везучий, сукин сын… Ладно, давай в больницу.
Сбившись в кучку у лесной сторожки, одолеваемые тяжелыми мыслями, искали ответа - что же, собственно, произошло?
- Гадство какое! - Дунаев плюнул под ноги, оставив в покое дернину. - Выходит, разгромили нас? Скажи, Трифоныч. Как это понимать?