Рябинин выглядел барином. Федор тоже в праздничном, но никакого сравнения - фабричный, он и есть фабричный, вся справа на нем не дороже шевровых рябининских сапог тонкой петербургской выделки. Сюртук на Степане с бархатным воротником. На голове, боже мой, котелок! Круто пошел в гору, добыв в столице доходное место.
- Христосоваться в имение ходил! - возвестил Степан. - Господа Сахаровы мне благодетели, грех не навестить…
Федор сообразил, что Рябинин уже как следует приложился к хмельному и теперь хочется ему поразговаривать, похвастать своими делами. Но такого удовольствия доставить не пожелал, промолчал. Рябинин почуял явное недружелюбие, покосился:
- А тебя и светлое воскресенье не радует… Эх, господа! И что за мода такая, как фабричный - с нигилистами якшается… Ничего, ничего, жизнь обломает… Это у вас там, в глуши, позволяют себе. А в Петербурге вашего брата - в бараний рог! Быстренько… У Казанского собора слыхал, как было?
Федор навострил ухо. О прошлогодней демонстрации рассказывал учитель. И рукописную прокламацию где-то добыл. Дрожа от волнения - внервые читал нелегальное, - Федор узнал из прокламации, что минувшим декабрем питерские рабочие организованно вышли на улицу, разделив со студентами ответственность перед властями за беспорядки. Узнал также, что в сером небе империи вспыхнуло красное знамя, поднятое тверским пареньком Яшей Потаповым, отбывающим теперь покаяние в монастыре. И меньше всего ожидал Федор услышать что-либо о тех удивительных событиях от Рябинина, богатого язвищенского крестьянина, прибыльно устроившегося в столице.
- Кто нынче бунтует? - продолжал Степан. - У кого кишка тонкая да голова не тем концом на плечи посажена! Умный бунтовать не станет. Найдет достойное пропитание без дьявольского наважденья, прилежанием… Взять меня. Чем других лучше? А ничем-с! Ни племени тоже, ни роду… Но голова, между прочим, работает. И что же мы видим? Письмоводителя Петербургского общества взаимного кредита! Вот так-с… И квартиру от общества имею…
- Ты погоди, погоди! - Федора покоробила рябининская похвальба. - Про Казанский собор начал…
Рябинин на семнадцать лет старше Федора, разница большая. По деревенскому обычаю должен обращаться уважительно. Степан хотел было совсем умолкнуть, обидевшись за непочтение, но прикосновение к тайне распирало грудь, требовало выхода.
- В полицию вызывали, - Рябинин понизил голос и оглянулся, словно испугавшись, не подслушивают ли. - Очевидцем ходил… Дотоошно спрашивали. Все, что видел, - письменно-с…
- А чего ж такого видел?
Рябинин хмыкнул и опять оглянулся. Вообще-то в полицию его не вызывали, сам пошел. Так и написал в объяснении: "Узнав, что дело о беспорядках у Казанского собора разбирается властями, я счел своим долгом заявить о том, что мне известно…" Да, так оно и было - пришел в участок без принуждения. Но исповедоваться об этом Федьке Афанасьеву, парню из семьи, беднее которой в Язвище не отыскать, он посчитал оскорбительным. Не поймет Федька его благородного порыва. А то, чего доброго, слух по деревне пустит, что он, Степан Рябинин, добровольственно похаживает к приставу, фискалит. Плевать, конечное дело, но такой славы Рябинин тоже не хотел. Оно хоть и смурное, язвищенское мужичье, однако уважать перестанут.
- Что видел, мое! - Рябинин насупился. - Вероотступников - как тебя, а может, и ближе…
- Будто бы? - деланно усомнился Федор. - Вы, Степан Ефимович, уж придумаете…
- Глупой ты, Федька, хоть и вырос, - снисходительно сказал Рябинин, польстившись, однако, на почтительное обращение. - Мне выдумывать нету надобности. Я, ежели хочешь знать, на литургию пришел аккурат в половине двенадцатого. Еще и не начиналась смута… И не заметил даже ничего… Зашел - богомольцев полным-полнехонько. Места нет. Пришлось постоять у колонны. Как раз от входных дверей - первая… А потом, смекаю, эге-е, народ в соборе подозрительный, благопочтейной публики маловато-с. Все больше студенты в очках. И одеты непотребно по зимней поре, почти поголовно в летнем пальте. Пола, глядишь, мужичинского, а покрыт бабской шалью…
- Пледы, - коротко бросил Федор, видевший такую штуковину у своего знакомца, фабричного учителя.
- Верно! - изумился Рябипин. - И меня в полиции вразумили, дескать, пледы на них… Вот я и замечаю: к середине обедни накопляется этих волосатиков все больше. Приходят в собор с улыбочками, здоровкаются… Собор не для улыбочек поставлен. Думаю, чего-то здеся не так. Но пока не смекнул, в чем дело. На дворе мороз, может, от холода в соборе спасаются? Но что, паскудники, делают? Хошь бы один перекрестился! Сколь глядел по сторонам, ни один не осчастливил. Прям-таки бусурмане! А обличья православного, ничего не понятно…
Рябинин вытянул за цепку позолоченные часы, приложил к уху. Убедившись, что тикают, отколупнул крышку. Определив, который час, прибавил шагу.
- А чего ж непонятного? - Федор не отставал.
- Много чего… Кончилось молебствие, священник почему-то к образу из алтаря не вышел. Дьякон был и один невчий… Ну, я, конечным делом, пошел поклониться… А эти повалили на улицу. Пока молился, поклоны бил, в соборе опустело. Чего там снерва делалось, врать не стану, не видал. А когда помолился, вышел, оторопь взяла! Студентики толпою сбились, плотно эдак… А в середке какой-то истошно орет: "Да здравствует!" Опять же врать не буду, чего "да здравствует", не расслышал. Только тут уж все православные на паперти ахнули, страсти начались…
- Знамение увидали, - иронически подсказал Федор.
- Не знамение, а красную тряпку! - Рябинин фыркнул, надув щеки. - Господи, господи… И как таких земля носит? - Степан Ефимович нерекрестился. - Руками махают, бесноватые прям-таки… У памятника Кутузову кинулись на них городовые да околоточные, и меня будто подстегнуло. Городовые кулаками молотят, волосатики отбиваются, а я, скажи на милость, во все горло кричу: "Держите, ловите!" Сам собе дивлюсь, что кричу, а удержу нет… А здесь какой-то стрекулист подбежал: "Зачем орешь, дядя?" И по шее… Не больно, правда, однако же обидно! От почтенного человека, ежели за дело, могу стернеть. А этот поганец за что меня? За то, что бунта не приемлю? Не-ет, шалишь… Развернулся да ка-ак хлобыстнул по худосочной роже! А посля - за шиворот и поволок. Дворнику сдал, чтобы в участок доставил…
- Тебя послушать, Степан Ефимович, от городовых произошли беспорядки, - насмешливо сказал Федор.
Рябинин остановился как вкопанный, от гнева раздувая ноздри:
- Чего мелешь? Какие от властей могут произойти беспорядки? Власти на то и поставлены, чтобы пресекать!
- Дак сам сказывал - околоточные учинили драку. - Федор ехидно улыбнулся: - Эти-то, которые со знаменем, не били ведь никого… Руками махали, не кулаками.
- Ты чего? Чего такое позволяешь себе? - щеки Рябинина покрылись красными пятнами. - Городовые не дрались, усмиряли! Разницу понимать надо… Набрался бунтовщицкого духа на фабрике-то своей! Ты мне на глаза более не попадайся, не желаю тебя видеть! И Анютку не смущай! Не для тебя, варнака, девка выросла! От городовых у него, вишь, беспорядки… В тюрьму пойдешь с такими рассужденьями! Не сегодня, так завтра посадят - видать сову по полету… А ей жить надо, девка старательная, найдем пару!
Федор потупился, мысленно ругая себя: зачем рассердил Степана? Вот теперь дотронулся он до самого сокровенного - Анюту вспомнил. Его не нерекроишь, дорожку свою твердо обозначил - служить верой и правдой государеву делу. Разгневается всерьез, жизнь поломает. Ефим-то Рябинин давно на погосте, в семье Степан - голова. Упротивится - не видать Анюты как своих ушей.
- В деревню можешь больше не ездить! - Рябинин погрозил пальцем. - Знаю, зачем таскаешься… A теперь выкуси, забираю Аньку в Питер. Под строгим присмотром надежнее. Подыщу местечко почище, к хорошим людям…
- В услужение отдашь? - У Федора похолодело в груди. - Господам на усладу?!
Степан ощерился:
- Да уж лучше господам, чем таким, как ты! Каторга по тебе плачет… Помни мое слово - понюхаешь тюрьму! - Рябинин плюнул на дорогу и быстро пошел прочь. На некотором расстоянии остановился, выкрикнул: - И не вздумай к моему дому подходить! Увижу - ноги пообламываю!
С чахлых берез падали сережки, сквозь жухлую прошлогоднюю траву пробивалась свежая зелень. Федор миновал выгон, по-за огородами обогнул деревню и снова вышел к речке. Здесь, на возвышенном берегу, на зазеленевшей солнцепечной лужайке деревенская ребятня играла в пятнашки. То-то визгу и смеху! С улыбкой, понаблюдав за малышней, Федор подозвал племянника. Разгоряченный парнишка, шмыгая носом и поддергивая штаны, подбежал и, переминаясь с ноги на ногу, нетернеливо спросил:
- Чего, дядь Федь?
- Удружить можешь? - Федор погладил племяша по раскрасневшейся щеке. - Очень нужно.
- Чего удружить-то? - забавно скривился мальчишка.
- Слетай к Рябининым, скажи Анюте - в березках, жду.
- У-у! - Племянник состроил плаксивую рожицу. - Пока бегаю да пока говорю, всех по домам разгонят, не поиграюсь!
- Рано еще, не загонят, - успокоил Федор. - Успеешь, нагоняешься… Ландрину дам.
- Не врешь, дядь Федь? - На лице заиграла улыбка.
- Когда обманывал? - Федор мазнул по рожице растопыренной пятерней. - За мной не водится.
- Ну ладно, сбегаю, - великодушно согласился племяш. - А леденцы нынче?
- В укладке горстка осталась, приберег для тебя. Вечером получишь… Да не лезь на глаза Степану! Крадучись скажи, чтобы никто не услыхал. Уразумел? Как лазутчик.
- Как лазутчик? - обрадовался малец. - Уразумел! Заползу с огорода.
- Хочешь ползти - подползай. - Федор легонько дернул его за взмокший от пота вихор. - А лучше погоди у колодца. По воду выйдет, тут и передашь…