- Дай-то бог! - Федор помолчал, наблюдая, как ловко управляется Анюта, накрывая на стол. - Из наших-то объявляется кто?
- А как же? - Анюта понизила голос. - Сегодня Костик Фокин обещался с Василием Ивановичем. Из Москвы приехал какой-то человек, будут у нас разговаривать.
- Славно, славно! - обрадовался Афанасьев. - Значит, подождем.
Удачно долучилось: он только подумал их разыскать - Михаила Бруснева и Костю Норинского, а они, вот они - сами сюда жалуют…
С Брусневым крепко обнялись. Похлопывая Федора по спине, Михаил Иванович выговаривал:
- Разве можно так? На Шпалерную посылали - ответили: не значится. Всех, кого можно, опросили - никто не видал…
- Из-под носа у шпиков утек, думал - конец. - Федор Афанасьевич сокрушенно вздохнул. - От фабричных ворот привязался один… Мордатый такой… С маевки, видать, заприметил: тот самый, который гнался за нами… Решил отсидеться, чтоб без риску.
- Ну ладно, черт с ним, - весело сказал Бруснев, - главное - на воле, жив-здоров… Знакомься, товарищ из Москвы. - Повернулся к гостю: - А это наш Федор Афанасьевич, в центральном кружке - фигура!
Афанасьев пожал руку представительному молодому человеку, черноволосому, кудрявому, хорошо одетому. Обратил внимание: как-то особенно пристально смотрит в глаза, словно не верит, что перед ним именно тот, о ком разговор.
- Петр Моисеевич приехал к нам за подмогой. - В голосе Бруснева проскользнула горделивая нотка. - Просят москвичи кого-нибудь из рабочих для пропаганды. Тебя не доискались, наметили Костика… Как смотришь?
Студент Кашинский был направлен в Петербург народовольческой группой. Ехал сюда с двойственным чувством. Он исповедовал террор, убежденный, что в глухое безвременье только взрывы бомб и револьверные выстрелы могут всколыхнуть Россию. Но, с другой стороны, прекрасно понимал: без тесной связи с заводами и фабриками надеяться на расширение освободительного движения бессмысленно. И еще понимал: напрямую агитировать рабочих за террор - дело практически безнадежное; к святой революционной жертвенности склоняются из них единицы. Что же оставалось? Следовать примеру марксидов: пропаганда и еще раз пропаганда! Искать надобно пути к душам простолюдинов, вовлекать в революционный круговорот, привязывать к себе. А потом видно будет; может, удастся сколотить несколько боевых групп для массового террора… Петербуржцам хорошо: у них Технологический институт; практикуясь на заводах, будущие инженеры могут сами устанавливать связи с рабочими. А московские студенты - университетские гуманитарии, естественники Петровской академии - никаких подходов к заводам и фабрикам не имеют. Вот и пришлось с поклоном к Брусневу… Прослышав, что в его организации есть рабочие, которые могут самостоятельно вести пропаганду, приехал удостовериться; если оно так, пригласить кого-нибудь в белокаменную.
Посматривая на Афанасьева, Петр Моисеевич думал: "Заполучить бы этакого зубра…"
Поговорив о том о сем, "прощупав" Афанасьева со всех сторон, Кашинский закинул удочку: не согласился бы поехать в Москву? Нет, конечно, против молодости он ничего не имеет, товарищ Норинский тоже очень бы пригодился, но… Просительно сказал:
- Хотелось, чтоб опытный человек, похожий на вас… Понимаете, совершенно не связаны с пролетариями! Никакой пропаганды на фабриках…
Неизвестно, как повернулся бы разговор, однако Бруснев подхватил:
- Поедем, Афанасьевич! Студенческой моей жизни скоро конец, направляют инженером мастерских Московско-Брестской дороги… К осени переберусь - будем опять вместе. А?
Афанасьев задумался. В Петербурге оставаться опасно - яснее ясного. Переезд был бы кстати. И что Бруснев станет москвичом - на руку. За ним в огонь и воду: надежный человек… Но найдется ли на новом месте работа? Глаза совсем ослабли, вдруг врачи к станку не допустят. А чем жить?
Поделился сомнениями, стесняясь деликатности затронутой темы: о личном говорить не привык. Но Кашинский сомнения развеял, назвав предмет колебаний пустяковым.
- Я человек состоятельный, - заявил важно, - из собственных средств ежемесячно стану платить по десяти рублей. Разумеется, пока не устроитесь…
- Неловко, право. - Федор беспомощно взглянул на Бруснева. - Чай, не захребетник…
- Полно! - рассмеялся Михаил Иванович. - Не на воды едешь… Ты о другом думай - хватит ли десяти рублей на пропитание?
- Хватит, хватит! - Афанасьев замахал руками, опасаясь, что разговор о деньгах получит продолжение. - Согласный…
Костя Норинский не обиделся, что посылают другого. Понимал: Афанасьев подходит по всем статьям, пользы от него поболее… Кашинский задерживался, Федору отъезд наметили на послезавтра. Для большей безопасности - на вокзале всегда толкутся шпики - уговорились так: Костя покупает билет, едет до Тосны, куда Афанасьев отбывает заранее, с оказией. Вагон пятый… Возьмет у Костика свой билет и поедет дальше. А Норинский возвращается…
Крутой поворот в жизни. И неожиданный. Но чем дольше думал Федор о предстоящей работе, тем больше убеждался: выбор правильный. В Питере много ребят, которые не дадут затухнуть огоньку, - закаленные, с верного пути не свернут. И если вправду на московских фабриках покамест не пахнет марксистской пропагандой, то где же быть ему, Афанасьеву, как не в Москве?! Показать надо, что недаром голову ломали над книгами; доказать, что питерское подполье кое-что стоит…
ГЛАВА 7
После казарменно-чиновного Петербурга с его выверенными, выстроенными по ранжиру проспектами Москва казалась похожей на огромную разухабистую деревню, погруженную в обжорство и пьянку, лихорадочный торг, истовое богомолье. Уличные сапожники, торговцы сластями, пирогами, квасом, ваксой и щетками и еще бог знает чем сновали по улицам, смешиваясь с монахами, нищими, богомольцами, пришлыми из разных мест России, создавая бестолочь и суету, оглашая площади и переулки хриплым, визгливым, лающим гамом.
Закружившись в переулках Зарядья между обшарпанными домами, Афанасьев чуть не заблудился, обалдев от вони и духоты. Заторопился к Москворецкой улице, думал, там воздух почище. Но и здесь облегчения не получил. Лавки с церковными свечами, воском, а главное, мылом издавали отвратный запах. Подался на Балчуг, известный торговлей железом и скобяными товарами - подковами, гвоздями, амбарными замками, петлями для ворот, обручами и ободьями, а также пенькой, веревками, канатами. С Балчуга Федор Афанасьевич, держась затененной стороны улицы, извилистым путем стал подниматься к Лубянке.
На Старой площади море голов - знаменитая толкучка, где московские прохиндеи норовят всучить неимоверную дрянь, до хрипоты, до помутнения в глазах убеждая, что лучше этого товара в мире нет ничего. Подивился Афанасьев и здешней обжорке. Прямо под открытым небом, между лавчонками со съестными припасами, стояли грязные расшатанные колченогие столы и скамейки. Мелкокалиберный базарный люд: ломовые извозчики, калеки, странники, какие-то обнищавшие господа, одетые в благородное платье, но засаленное, обтерханное, берут в лавках миски со щами, краюхи хлеба; кто побогаче - вареную требуху; едят здесь же, не отходя далеко от разлитых на землю помоев. Остатки пищи смахивают со столов под ноги, мухота черными плотными роями кружит над головами. Страх божий, а весело как-то, беззаботно. Одно слово - Москва…
Без особого труда, можно сказать, с первого захода Федор поступил на фабрику Филонова. Нанимаясь, думал, что станут мытарить - откуда, мол, да зачем, а потом, чего доброго, пошлют к врачу, как это водится в Питере, но ткацкий мастер, даже не взглянув в паспорт, равнодушно кивнул: "Просись в артель. Примут - ступай в контору. Скажешь, от меня…"
Приткнулся Афанасьев к серпуховским мужикам, выставив кое-какое угощенье артельному старосте. Смачно хрустнула на зубах горькая луковица, помутнели глубоко посаженные глаза; старик с бугристой рожей покровительственно просипел: "Ништо, добывай хлеб насущный… А начнут кочевряжиться - обломаем". Понял Федор, что староста - большая сволочь, однако обратного хода застольной беседе не дал, надо было зацепиться за место любым способом.
Поработал, присмотрелся к здешним порядкам - оторопь взяла. На что уж питерские промышленники кровососы, но такого открытого грабежа не допускали. Основы и утки из рук вон плохи, ткани у Филонова заправляются многоремизные, узорчатые, за смену вдоволь наломаешься, а заработок плевый. Хорошие ткачи и те вырабатывают в месяц по восемь-девять рублей, хоть тресни, больше не получишь. А с больными глазами и подавно… Жила фабричная братия в мрачной казарме, на манер солдат или острожников. Во дворе - скверная банька; тесная, грязная. Топили ее два раза в неделю, в эти дни - столпотворение. Мужикам, конечно, полегче, помылся с горем пополам - и в кабак. А фабричные женки караются с бельишком до поздней ночи, кто не успел выстирать ветошку - терпи до следующего раза. И что еще было плохо - питались ткачи из артельной кухни продуктами, которые поставляла фабричная лавка. Цены базарные, и выбора никакого: что дадут, то и лопай. Люди были вконец обозлены, глухо роптали, проклиная тяжелую долю. По опыту своему Афанасьев чувствовал: достаточно маленькой искры, чтоб бочка с порохом взорвалась. Жалел, что нет пока у него людей, на которых можно было бы опереться: на чужака, устроенного в артель старостой, посматривали косо.
На восьмой день, как вошел Афанасьев в артель, приключился случай: наливая из общего котла постные щи со снетками, кашевар вывалил в деревянную миску на десять человек здоровенную лягушку.
- Братцы, гадами кормят! - заорал Захар Щепа, ткач из Серпуховского уезда. - Оскоромили православных!
Завизжали женщины, одну тут же стошнило. Поднялся неимоверный гвалт.
- Старосту давай! - послышалось из разных углов кухни.