Недавно я провел день в доме, где когда-то жил, и с приятным удивлением – вернее, с чувством, что неосознанно сделал нечто хорошее, – увидел, как разрослись мои посадки почти десятилетней давности. Полагаю, есть смысл уточнить, сколько они стоили, просто чтобы показать, что можно сделать, истратив всего несколько шиллингов, если вы вкладываете их в нечто растущее.
Сейчас там, возле дома, живут две вьющиеся розы из "Вулворта" и три полиантовые розы – по шесть пенсов за каждую. Еще три кустовые розы, купленные в питомнике по дешевке оптом с шестью фруктовыми деревьями и двумя кустами крыжовника, – все вместе стоило десять шиллингов. Одно фруктовое дерево и один розовый куст погибли, но остальное разрослось на славу. В общей сложности пять фруктовых деревьев, семь розовых кустов и два куста крыжовника достались мне за двенадцать с половиной шиллингов. Посадка всех этих растений не потребовала больших усилий, и кроме небольших денег, которых они мне стоили, впоследствии я больше ничего на них не потратил. Я никогда особо за ними не ухаживал, если не считать того, что иногда подбирал обломки, если какая-нибудь лошадь с соседней фермы вырывалась из загона.
За девять лет эти семь розовых кустов, сменяя друг друга, цвели в общей сложности сотни полторы месяцев. Фруктовые деревья, которые были всего лишь хилыми прутиками, когда я их посадил, теперь пышно разрослись. На прошлой неделе одно из них, сливовое, все покрылось цветами, и яблони, похоже, прекрасно себя чувствуют. Та, что поначалу казалась самой слабенькой из них, оранжевый пепин Кокса, – ее бы и не включили в ту оптовую партию, если бы она была сильным саженцем, – превратилась в крепкое здоровое дерево со множеством молодых побегов. Я утверждаю, что посадка этого дерева являлась общественно-полезным деянием, потому что плодоносить этот сорт начинает не скоро, а я не надеюсь прожить долго. Я сам никогда не съем яблока с этого дерева, но другие наверняка будут собирать их во множестве. "По плодам их узнаете их", и оранжевый пепин Кокса – хороший плод, чтобы по нему узнали о тебе.
Конечно, я не сажал его с осознанным намерением оказать кому-то услугу. Просто увидел дешевый набор растений и воткнул их в землю без особой предварительной обработки.
О чем я сожалею и что постараюсь когда-нибудь исправить, так это то, что за всю свою жизнь не посадил ни одного каштана. Теперь никто их не сажает; если вы видите каштан – это наверняка старое дерево. Если вы сажаете каштан, то определенно делаете это для своих внуков, а кому есть дело до внуков? Никто не сажает также айву, шелковицу и мушмулу. Между тем именно эти деревья следует сажать, если у вас есть свой клочок земли. С другой стороны, на каждом кусочке пустующей земли, через который вам случается проходить, вы можете сделать что-нибудь, чтобы исправить зло, происходившее на протяжении всех военных лет, – чудовищное истребление деревьев, особенно дубов, ясеней, вязов и берез.
Даже яблоня живет около ста лет, так что "Кокс", посаженный мной в 1936 году, все еще будет плодоносить и в середине двадцать первого века. Дуб или береза могут жить столетиями и доставлять радость тысячам и десяткам тысяч людей, прежде чем будут распилены на дрова. Я не предполагаю, что можно исчерпать свои обязательства перед обществом посредством возрождения лесов. И все же это была бы неплохая идея: каждый раз, когда вы совершаете антиобщественный поступок, отметьте его в своем дневнике, а потом, в соответствующий сезон, бросьте зерно в землю.
И даже если только одно из двадцати прорастет и созреет, у вас будет шанс, причинив, возможно, немало зла за свою жизнь, в конце концов, как викарий из Брэя, оставить о себе в обществе благодарную память.
"Трибюн", 26 апреля 1946 г.
Почему я пишу
С очень раннего возраста, лет с пяти-шести, я знал, что стану писателем, когда вырасту. В промежутке между семнадцатью и двадцатью четырьмя я пытался оставить эту идею, отдавая себе, однако, отчет в том, что тем самым я бросаю вызов своей природе и что раньше или позже мне придется угомониться и писать книги.
Я был вторым ребенком из трех, с разрывом в пять годков с обеих сторон, и до восьми лет отца почти не видел. По этой и другим причинам я чувствовал себя одиноким, и у меня быстро развились дурные манеры, сделавшие меня непопулярным в школе. Как всякий маленький отшельник, я выдумывал истории, вел разговоры с воображаемыми персонажами и, кажется, с самого начала мои литературные амбиции перепутались с ощущением обособленности и недооцененности. Я легко владел словом, умел смотреть в лицо неприятным фактам и чувствовал, что создаю свой личный мир, где смогу взять реванш за неудачи в обычной жизни. Тем не менее объем серьезных – по намерениям – вещей, написанных мной в период детства и отрочества, не насчитывал и полдюжины страниц. Мое первое стихотворение мама записала с моих слов, когда мне было четыре или пять лет. Деталей не помню, кроме того что оно было посвящено тигру с "зубами как стулья" – неплохо сказано, если бы еще это не было плагиатом блейковского "Тигр, о тигр". В одиннадцать, когда разразилась война 1914 года, я написал патриотическое стихотворение, которое напечатала местная газета, как и другое, двумя годами позже, на смерть Китченера. Став постарше, я периодически писал плохие и, как правило, незаконченные "стихи о природе" в георгианском стиле. Еще я пару раз попробовал себя в жанре короткого рассказа – чудовищный провал. Вот, собственно, итог моей серьезной писанины в те годы.
Но в каком-то смысле я тогда втянулся в литературную деятельность. Были вещи на заказ, я их делал быстро, легко и без особого удовольствия. Помимо школьных заданий, я писал vers d’occasion, полушутливые стихотворения, которые, как мне сейчас кажется, выдавал с поразительной скоростью, – в четырнадцать лет я сочинил за неделю целую пьесу в стихах в подражание Аристофану, – и помогал издавать школьные журналы как печатные, так и рукописные. Эти журналы являли собой самые жалкие карикатуры, какие только можно себе представить, и я с ними расправлялся с куда большей легкостью, чем нынче с дешевой журналистикой. Но параллельно со всем этим, на протяжении пятнадцати с лишним лет, я занимался литературным упражнением совсем иного рода, создавая непрерывную "историю" о себе, что-то вроде дневника, существующего лишь в моей голове. Я полагаю, нечто подобное происходит со всеми детьми и подростками. Будучи ребенком, я воображал себя, к примеру, Робином Гудом, героем захватывающих приключений, однако довольно скоро мои "истории" резко утратили нарциссизм и становились все больше описанием того, что я делаю и вижу. В голове моей складывалась картина: "Он толкнул дверь и вошел в комнату. Желтый луч света, пробивающийся сквозь муслиновые занавески, прилег на стол, где рядом с чернильницей лежал полуоткрытый спичечный коробок. Держа правую руку в кармане, он подошел к окну. На улице кот со спиной, похожей на черепаховый панцирь, гонялся за мертвым листом" и т. д. и т. п. Эта привычка сохранялась лет до двадцати пяти, пока я всерьез не занялся литературой. При том что я должен был искать и искал точные слова, похоже, я обращался к описаниям, сам того не желая, под воздействием какого-то внешнего толчка. Подозреваю, что мои "истории" отражали стили писателей, которыми я увлекался в разные годы, но, насколько я помню, их всегда отличала дотошная описательность.
В шестнадцать я вдруг открыл для себя красоту самих слов, то есть их звучания и ассоциаций. Строчки из "Потерянного рая"
С трудом, упорно Сатана летел,
Одолевал упорно и с трудом,
которые сегодня не кажутся мне такими уж замечательными, тогда вызывали у меня мурашки, а написание "hee" вместо "he" лишь увеличивало восторг. Про то, как надо описывать вещи, я уже все знал. Поэтому понятно, какого сорта книги я хотел писать, если в то время написание книг вообще входило в мои планы. Я намеревался сочинять толстенные натуралистические романы с несчастливым концом, с подробнейшими описаниями и ошеломительными сравнениями, с витиеватыми пассажами, где слова отчасти используются ради самого звучания. И кстати, мой первый роман "Бирманские дни", написанный в тридцать лет, но задуманный гораздо раньше, в сущности, является именно такой книгой.
Я даю всю предысторию, так как, мне кажется, невозможно понять мотивы писателя, не имея представления о его развитии на раннем этапе. Тематику определит само время – особенно если речь идет о таком бурном революционном времени, как наше, – но еще до того, как он начнет писать, у него должно сложиться эмоциональное отношение к миру, от которого уже до конца не уйти. Ему, разумеется, предстоит обуздывать свой темперамент, и он не должен застрять на какой-то незрелой стадии или в каком-то не том состоянии, но совсем избавиться от ранних влияний, значит, убить в себе творческий импульс. Оставляя в стороне необходимость зарабатывания на жизнь, я вижу четыре сильных мотива для писательства, во всяком случае для сочинения прозы. В каждом писателе они существуют в разных пропорциях, которые со временем могут меняться в зависимости от атмосферы, в которой он живет. Вот они: