Пропаганда и демотическая речь
Когда в конце 1938 года я уезжал из Англии в Марокко, кое-кто в моей деревне (менее пятидесяти миль от Лондона) интересовался, нужно ли пересекать море, чтобы добраться туда. В 1940 году, во время африканской кампании генерала Уэйвелла, я обнаружил, что женщина, у которой я покупал продукты, думала, будто Киренаика находится в Италии. Года два назад один мой друг, читавший в A.B.C.A. лекцию группе A.T., провел эксперимент, задав аудитории несколько вопросов из области общих знаний. Среди полученных им ответов были такие: (а) парламент состоит всего из семи членов и (б) Сингапур – столица Индии. Я мог бы добавить множество других примеров подобного рода, если бы в этом была необходимость, но упоминаю только эти два просто в качестве предварительного напоминания о невежестве, которое каждый выступающий перед широкой аудиторией или пишущий для нее должен иметь в виду.
Тем не менее, когда изучаешь правительственные брошюры, информационные документы, газетные передовицы, речи и выступления по радио политиков, программы и манифесты любой политической партии, почти всегда поражает их чужеродность рядовому гражданину. И дело не только в том, что они предполагают существование у аудитории знаний, которых на самом деле нет: зачастую это бывает правильно и необходимо. Но иногда создается впечатление, будто их авторы инстинктивно избегают ясного, общедоступного повседневного языка. Невыразительный жаргон правительственных ораторов (например, характерные обороты типа: должным образом, не оставить неперевернутым ни одного камня, при первой возможности, ответ утвердительный) хорошо известен, чтобы на нем задерживаться. Газетные передовицы пишутся либо на том же самом жаргоне, либо в напыщенном высокопарном стиле, тяготеющем к архаическим словам и выражениям (подвергаться искушению, доблесть, могущество, недруг, вспомоществование, вопиять об отмщении, презренно малодушный, вздыбленный, оплот, бастион), которые ни одному нормальному человеку не придет в голову употребить. Политические партии левого крыла специализируются на гибридном словаре, составленном из русских и немецких фраз, переведенных до невозможности неуклюже. И даже плакаты, листовки и радиопередачи, предназначенные для того, чтобы инструктировать людей, говорить им, что делать в тех или иных обстоятельствах, зачастую не достигают цели. Например, во время первых авианалетов на Лондон обнаружилось, что огромное количество людей не знало, какая сирена означает "воздушную тревогу", а какая "отбой". И это после того, как они в течение нескольких месяцев, а то и лет, глазели на плакаты, призванные объяснять меры пассивной противовоздушной обороны. На этих плакатах сигнал воздушной тревоги описывался как "предупреждающая трель", каковое выражение не давало ни малейшего представления о настоящем сигнале, поскольку сирена ничуть не напоминает трель, к тому же мало кто вообще соотносит с этим словом определенный звук.
Когда сэр Ричард Экланд в первые месяцы войны работал над манифестом, который должен был быть представлен правительству, он привлек к работе команду сотрудников службы общественного мнения, чтобы те выяснили, какой смысл вкладывает обычный человек в высокопарные абстрактные слова, которые то и дело употребляются в политической практике. Обнаружилось чудовищно неверное их толкование. Например, большинство людей не знало, что слово "аморальность" может означать что-либо, кроме половой распущенности. Один человек считал, что "движение" – это нечто, имеющее отношение к запорам. Стоит просидеть вечер в любом пабе, чтобы убедиться, что выступления радиокомментаторов и выпуски новостей не производят на среднего слушателя никакого впечатления, потому что составлены на ходульном книжном языке и, следовательно, говорят с "акцентом", свойственным высшим классам. Во время Дюнкерка я наблюдал группу чернорабочих, которые поглощали свой хлеб с сыром в пабе, когда передавали тринадцатичасовые новости. Ничто не отражалось на их лицах: они просто флегматично продолжали есть. А потом, на какой-то миг, передавая слова солдата, которого втащили из воды в лодку, диктор перешел на разговорный язык и произнес фразу: "Ну, пришлось, конечно, туго, зато по крайней мере я научился плавать!" И моментально все навострили уши: зазвучал обычный язык, и он сразу дошел до них. Несколько недель спустя, в день, когда Италия вступила в войну, Дафф-Купер заявил, что безрассудный поступок Муссолини лишь "добавит руин к тем, что всегда составляли славу Италии". Сказано было остроумно, и предсказание было верным, но произвело ли это высказывание хоть какое-то впечатление на девять из десяти человек? На разговорном языке следовало бы сказать: "Италия всегда славилась своими древними развалинами. Что ж, теперь количество этих достопримечательностей там чертовски увеличится". Но кабинет министров так не выражается, по крайней мере публично.
Вот примеры бесполезных лозунгов, явно не способных пробудить сильные чувства или претендовать на то, чтобы их передавали из уст в уста: "Заслужи победу", "Свобода в опасности. Защищай ее изо всех сил", "Социализм – единственное решение", "Экспроприируй экспроприаторов", "Экономия и самоограничение", "Эволюция, а не революция", "Мир неделим". А вот примеры лозунгов, выраженных на разговорном языке: "Руки прочь от России", "Заставим Германию заплатить", "Остановить Гитлера", "Нет налогам на наши животы", "Купи "Спитфайр"", "Право голоса – женщинам". А эти – нечто среднее между двумя перечисленными категориями: "Вперед", "Добудь победу", "Все зависит от Меня", сюда же можно отнести кое-какие из высказываний Черчилля, например, "конец начала", "мягкое подбрюшье", "кровь, тяжелый труд, слезы и пот" или "Никогда еще на полях сражений столь многое не зависело от столь немногих". (Знаменательно, что при устной передаче из последнего высказывания выпал книжный оборот в области социальных конфликтов.) Следует учитывать тот факт, что почти все англичане неприязненно относятся к тому, что звучит выспренно и хвастливо. Лозунги вроде "Они не пройдут" или "Лучше умереть стоя, чем жить на коленях", которые вдохновляли континентальные народы, англичанина, особенно рабочего, немного смущают. Но главная ошибка пропагандистов и популяризаторов состоит в их непонимании того, что разговорный английский и письменный английский – это две разные вещи.
Недавно, выступив в печати с критикой марксистского жаргона, который изобилует выражениями типа "объективно контрреволюционный левый уклонизм" или "решительная ликвидация мелкобуржуазных элементов", я стал получать возмущенные письма от социалистов со стажем, обвинявших меня в том, что я "оскорбляю язык пролетариата". Точно в том же духе профессор Гарольд Ласки в своей последней книге "Вера, разум и цивилизация" посвящает длинный пассаж нападкам на мистера Т.С. Элиота, обвиняя его в том, что он "пишет только для избранных". Но Элиот как раз – один из немногих современных английских писателей, который предпринял серьезную попытку писать на английском так, как на нем говорят. Строки вроде:
Это продолжалось несколько месяцев
Никто не приходил
Никто не уходил
Он брал молоко и за квартиру платил
настолько близки к разговорной речи, насколько это вообще возможно передать на письме. А вот, с другой стороны, совершенно типичный период из собственных писаний Ласки:
В целом наша система была компромиссом между демократией в политической сфере (явлением как таковым в ходе нашей истории очень недавним) и олигархически организованной экономической силой, которая, в свою очередь, оказалась связанной с некоторыми аристократическими рудиментами, еще способными глубоко влиять на обычаи нашего общества.
Этот отрывок почерпнут из напечатанной лекции; и вот представьте себе: профессор Ласки стоит на подиуме и извергает его на слушателей со всеми скобками и прочими вставками. Очевидно, люди, способные говорить или писать подобным образом, просто забыли, что представляет собой повседневный разговорный язык. Но это еще ничего по сравнению с некоторыми другими пассажами, которые я мог бы выкопать из писаний профессора Ласки или, еще лучше, из коммунистической литературы или, лучше всего, из памфлетов Троцкого. Когда читаешь левую прессу, создается впечатление, что чем громче авторы горланят о пролетариате, тем больше они презирают его язык.