Идея о том, будто каким-то образом можно победить насилие, покорившись ему, – это просто бегство от факта. Как я уже сказал, такая возможность есть только у тех, кого от реальности отделяют деньги и оружие. Но в любом случае: почему они выбирают такое бегство? А потому, что, справедливо ненавидя насилие, они не желают признать: оно – неотъемлемая часть любого современного общества, а их собственные прекрасные чувства и благородные намерения – плод несправедливости, зиждущейся на силе. Они не желают думать о том, откуда берутся их доходы. Под этим лежит неприятный факт, которому многим людям так трудно взглянуть в лицо и который заключается в том, что единоличное спасение невозможно, что выбор, стоящий перед человеческими существами, – это, как правило, не выбор между добром и злом, а выбор между злом и злом. Можно позволить нацистам править миром – это зло; можно уничтожить их в ходе войны, что тоже будет злом. Иного выбора нет, и что бы вы ни выбрали, вам не выйти из ситуации с чистыми руками. Мне кажется, что для нашего времени справедливы не слова "Горе тому человеку, через которого соблазн приходит", а слова, из которых я почерпнул заголовок для этой статьи: "Нет праведного ни одного". Мы все замараны, мы все погибаем от меча. В такие времена, как наши, ни у кого нет шанса сказать: "Завтра мы все станем хорошими". Это вздор. У нас есть только один шанс: из двух зол выбрать меньшее и работать ради создания нового типа общества, в котором снова станет возможной взаимная порядочность. На войне не существует понятия нейтралитета. В нее вовлечено все население планеты, от эскимосов до андаманцев, и поскольку каждый неизбежно оказывается вынужден помогать либо той, либо другой стороне, лучше понимать, что делаешь, и просчитывать цену своих поступков. Такие люди, как Дарлан и Лаваль, по крайней мере имели мужество сделать выбор и открыто заявить о нем. Новый порядок, сказали они, должен быть установлен любой ценой, и "il faut йrabouiller l’Angleterre". Мистер Марри, похоже, во всяком случае иногда, думает так же. Нацисты, говорит он, "делают грязную работу за Бога" (они и впрямь сделали исключительно грязную работу, когда напали на Россию), и мы должны быть осторожны: "Как бы, борясь против Гитлера, мы не вступили в борьбу с Богом". Это уже не пацифистская позиция, потому что, будучи доведена до логического завершения, она подразумевает не только капитуляцию перед Гитлером, но и помощь ему в будущих войнах, но она по крайней мере откровенна и смела. Лично я не рассматриваю Гитлера как спасителя человечества, пусть даже невольного, но у кого-то есть веские основания так думать о нем, гораздо более веские, нежели может представить себе большинство людей в Англии. Для чего нет никаких оснований, так это для того, чтобы, осуждая Гитлера, в то же время смотреть свысока на людей, которые спасают тебя от его когтей. Это просто снобистский вариант британского лицемерия, продукт разлагающегося капитализма и одно из свойств, за которые европейцы, по крайней мере понимающие природу того, что есть полицейский и выгода, справедливо презирают нас.
Рецензия на роман "Никакая такая свобода" Алекса Комфорта. "Адельфи", октябрь, 1941 г.
Т. С. Элиот
В этой критической статье рассматриваются произведения Элиота "Бёрнт Нортон", "Ист-Коукер" и "Драй Селвэйджез", опубликованные по отдельности.
В последних произведениях Элиота мало что произвело на меня глубокое впечатление. Видимо, следует признать, что во мне самом чего-то не хватает, однако это вовсе не является, как может показаться на первый взгляд, причиной для того, чтобы вообще не высказываться о них и просто молчать, поскольку перемена в моем восприятии, вероятно, указывает на объективные перемены, заслуживающие исследования.
Значительное количество более ранних произведений Элиота я знаю наизусть. Я не заучивал их специально, просто они врезались мне в память, как врезается в нее любой поэтический пассаж, когда он находит в тебе искренний отклик. Бывает, по одном прочтении запоминается целое стихотворение, состоящее из, скажем, двадцати или тридцати строк, работу памяти в этом случае можно сравнить с его воссозданием. Но что касается этих трех последних поэм, то я прочел каждую из них два или даже, думаю, три раза с тех пор, как они были опубликованы, а многое ли могу вспомнить буквально? "Время и колокол хоронят день", "В спокойной точке вращенья мира", "…огромное море, альбатрос и дельфин" и обрывки пассажа, начинающегося со слов: "О тьма тьма тьма. Все они уходят во тьму". ("В моем конце – начало" я не считаю, поскольку это цитата.) Вот, пожалуй, и все, что само собой запало мне в голову. Это, конечно, не является доказательством того, что "Бёрнт Нортон" и остальные поэмы хуже, чем более запоминающиеся ранние стихи Элиота, для кого-то это даже может послужить доказательством обратного – умозаключение, будто легкость запоминания свидетельствует о банальности и даже вульгарности стиха, спорно. Но очевидно, что нечто ушло из них, какой-то ток был отключен, поздний стих не вбирает в себя более ранний, даже если он претендует на то, что является его улучшенной версией. Я думаю, будет справедливо объяснить это вырождением содержания поэм мистера Элиота. Прежде чем идти дальше, вот для сравнения два отрывка, довольно близких друг другу по смыслу. Первый – это завершающий пассаж "Драй Селвэйджез":
Но действие в высшем смысле -
Свобода от прошлого с будущим,
Чего большинство из нас
Здесь никогда не добьется.И от вечного поражения
Спасает нас только упорство.
В конце же концов мы рады
Знать, что питаем собою
(Вблизи от корней тиса)
Жизнь полнозначной почвы.
А вот отрывок из гораздо более ранней поэмы:
Он замечал, что не зрачок,
А лютик смотрит из глазницы,
Что вожделеющая мысль
К телам безжизненным стремится.
……………………………………..
Он знал, как стонет костный мозг,
Как кости бьются в лихорадке;
Лишенным плоти не дано
Соединенья и разрядки.
Эти два отрывка уместно сравнивать, поскольку они имеют дело с одним и тем же предметом, а именно со смертью. Первому предшествует более длинный фрагмент, в котором с самого начала объясняется, что все научные изыскания на эту тему – не что иное, как вздор, детский предрассудок того же уровня, что и предсказания будущего, а затем делается вывод, что единственными людьми, которые когда-либо хоть сколько-нибудь приближались к пониманию мироустройства, являются святые, мы же все прочие обречены довольствоваться "догадками, намеками". Ключевая нота заключительного пассажа – "смирение". Есть "смысл" в жизни, есть он и в смерти; к сожалению, мы не знаем, в чем он заключается, но тот факт, что он существует, послужит нам утешением, когда мы будем питать собой прорастающие крокусы, или что там растет под тисовыми деревьями на деревенских кладбищах. А теперь взгляните на две процитированные мною строфы из другого стихотворения. Хоть изложенные в них размышления и приписаны некоему персонажу, они, вполне вероятно, выражают чувства, которые испытывал тогда сам мистер Элиот, думая о смерти по крайней мере в определенном состоянии духа. Здесь – никакого смирения. Напротив, они выражают языческое отношение к смерти, веру в иной мир как некое смутное место, населенное прозрачными визгливыми призраками, завидующими живым, веру в то, что, как бы плоха ни была жизнь, смерть хуже. Такая концепция смерти, судя по всему, была общепринятой в Античности, в некотором смысле она общепринята и теперь. Знаменитая ода Горация "Eheu fugaces" – "…проносятся годы, моленья напрасны: не сходят морщины – наследье раздумий, а старость и смерть неизбежно ужасны" – и невысказанные размышления Блума во время похорон Падди Дигнама – это, в сущности, то же самое. До тех пор пока человек воспринимает себя как индивидуума, его отношение к смерти должно сводиться только к отвращению. И сколь бы ни было неудовлетворительным такое отношение, если оно переживается глубоко и пронзительно, оно скорее способно рождать хорошую литературу, нежели религия, которая на самом деле вообще не переживается, а просто принимается на веру вопреки эмоциям. Насколько их можно сравнивать, два приведенных мною пассажа, как мне кажется, эту разницу отчетливо демонстрируют. Полагаю, нет сомнений, что второй превосходит первый в искусстве стихосложения, а также по накалу чувства, несмотря на легкий оттенок бурлеска.