Все верно, в отношении англичан к империи присутствует лицемерие. Рабочий класс так и вовсе делает вид, будто не знает о ее существовании. Его нелюбовь к действующей армии – такой здоровый инстинкт. В военно-морской флот берут сравнительно мало людей, и он является оружием, направленным вовне и напрямую не связанным с домашней политикой. Военные диктатуры существуют везде, но нет такого понятия, как морская диктатура. Если к чему-то англичане почти всех социальных слоев испытывают искреннее отвращение, так это к самодовольному офицеру, звону шпор и топоту армейских ботинок. За десятилетия до Гитлера слово "прусский" имело в Англии такой же смысл, как сегодня "нацистский". Это чувство укоренилось так глубоко, что вот уже сто лет офицеры британской армии в мирное время, не будучи на службе, носят исключительно гражданскую одежду.
Беглым, но довольно точным ориентиром социальной атмосферы в стране служит то, как марширует ее армия. Военный парад – своего рода ритуальный танец, что-то вроде балета, выражающего некую философию жизни. Скажем, гусиный шаг представляет собой жутчайшее зрелище, куда более страшное, чем пикирующий бомбардировщик. Это просто откровенная демонстрация власти, содержащая вполне сознательно и преднамеренно образ ботинка, готового расплющить лицо. Его уродство является составной частью самой сути, он как бы говорит: "Да, я уродлив, и только посмей надо мной посмеяться"; так хулиган корчит физиономии, издеваясь над своей жертвой. Почему гусиный шаг не прижился в Англии? Нашлось бы, надо думать, немало армейских офицеров, которые бы с удовольствием взяли его на вооружение. Его не используют, потому что прохожие стали бы хихикать. Подобные демонстрации возможны только там, где простые люди не осмеливаются смеяться над армией. Итальянцы переняли гусиный шаг, когда страна перешла под влияние Германии, и, как можно было предположить, получается это у них хуже, чем у немцев. Правительству Виши, если оно выживет, придется ввести более жесткую дисциплину военного парада для остатков французской армии. Муштра в британской армии, достаточно строгая и затейливая, восходит к традициям восемнадцатого столетия, но без явной показухи; военный марш представляет собой формализованную ходьбу, не более того. Он принадлежит обществу, которым правит сабля, да, но сабля, которую ни при каких обстоятельствах нельзя вынимать из ножен.
При этом английская цивилизованность соседствует с варварством и анахронизмами. Наше уголовное право так же устарело, как мушкеты в Тауэре. Нацистскому штурмовику следовало бы предстать перед типичным британским судьей, этаким одышливым старым пугалом, мыслящим прошлым веком с ее виселицами и раздающим беспощадные приговоры. В Англии людей до сих пор вешают и порют плеткой-девятихвосткой. Наказания непотребные и жестокие, но что-то пока не слышно народных возмущений по этому поводу. Люди их принимают (в одном ряду с Дартмуром и Борсталом) почти так же, как они принимают погоду. Это часть "закона", который считается непреложным.
Тут мы сталкиваемся с важнейшей английской традицией: уважение к конституционным принципам и правопорядку, вера в "закон", стоящий над государством и человеком; да, жестокий и глупый, но уж точно неподкупный.
Никому не придет в голову считать закон справедливым. Каждый знает: существует один закон для богатых и другой для бедных. О том, что из этого следует, предпочитают не думать. Принимается за данность, что закон как таковой будет уважаться, и, если этого не происходит, люди испытывают возмущение. Высказывания вроде "Меня не могут посадить, я ведь ничего такого не совершил" или "Они этого не сделают, это незаконно" – неотъемлемая часть общей атмосферы. И те, кто открыто критикует общество, полностью разделяют это чувство. Достаточно раскрыть книги о пенитенциарной системе, такие как "Стены имеют рты" Уилфреда Маккартни и "Тюремный обход" Джима Фелана, или послушать патетические благоглупости на процессах тех, кто отказался служить в армии по идейным соображениям, или почитать письма в редакции от видных профессоров-марксистов, указывающих на то или иное "нарушение британского правосудия". Каждый в душе считает, что закон может, должен и в целом будет применен со всей беспристрастностью. Тоталитарная идея, что никакого закона нет, а есть только сила власти, так и не укоренилась в нашей системе. Даже интеллектуалы принимают ее только в теории.
Иллюзия может стать полуправдой, маска может изменить выражение лица. Привычные аргументы, что демократия "точно такая же, как" или "ничуть не лучше, чем" тоталитаризм, игнорируют этот факт. Подобные аргументы сводятся к тому, что полбуханки – это уже не хлеб. В Англии все еще верят в такие понятия, как законность, свобода и объективная истина. Возможно, это иллюзии, но сильнодействующие иллюзии. Вера в них влияет на поведение человека, из-за них жизнь нации течет по-другому. В доказательство достаточно просто посмотреть вокруг себя. Где резиновые дубинки, где касторка? Сабля по-прежнему в ножнах, а это значит, что коррупция не может выйти за некие пределы. Британская электоральная система – почти неприкрытый обман. На поверхности десяток примеров предвыборных махинаций в интересах денежных мешков. Но, пока не произойдет коренной переворот в головах населения, тотальная коррупция исключена. Вы не для того приходите на избирательный участок, чтобы вас там встретили люди с пистолетами, которые вам скажут, как голосовать, или неправильно подсчитывали голоса, или совершали прямой подкуп. Даже лицемерие – надежная мера защиты. Судья, готовый приговорить к повешению, этот старый черт в пурпурной робе и парике из конского волоса, которого разве только динамит сможет убедить, какой век на дворе, но который при этом следует букве закона и ни при каких обстоятельствах не возьмет взятку, в Англии фигура символическая. Он олицетворяет собой странную смесь реальности и иллюзии, демократии и привилегий, ханжества и приличий, сложное переплетение компромиссов, благодаря которым нация сохраняет свой узнаваемый облик.
3
До сих пор я говорил "нация", "Англия", "Британия", как будто с сорока пятью миллионами душ можно обращаться как с единым целым. Но разве не известно всем и каждому, что Англия – это две нации, богатая и бедная? И кто осмелится делать вид, будто есть что-то общее между людьми с годовым доходом сто тысяч фунтов и теми, кто зарабатывает один фунт в неделю? А еще на меня могут обидеться валлийцы и шотландцы за то, что я чаще использую слово "Англия", чем "Британия", как будто все население живет в Лондоне и "ближних графствах", а у Севера и Запада нет своей культуры.
Все станет понятнее, если для начала рассмотреть частный вопрос. Это правда, что представители так называемых рас, представляющих Британию, считают себя отличными друг от друга. Например, шотландец не скажет вам спасибо, если вы назовете его англичанином. Наши колебания в этом щекотливом вопросе можно видеть на примере того, что свои острова мы называем по меньшей мере шестью разными способами: Англия, Британия, Великобритания, Британские острова, Соединенное королевство и в наиболее возвышенные моменты Альбион. Даже различия между северной Англией и южной Англией кажутся нам огромными. Но все эти различия каким-то образом исчезают в ту минуту, когда два любых британца оказываются перед европейцем. Редкий иностранец, не считая американцев, способен отличить англичанина от шотландца и даже от ирландца. В глазах француза бретонец и житель Оверни – разные существа, а марсельский акцент стал расхожей шуткой для парижан. Тем не менее мы говорим о Франции и французах как о едином целом, одной цивилизации, каковой она и является. Так же и с нами. Со стороны даже кокни и йоркширец смотрятся как члены семьи.