Затопила плиту - русскую печь, коль мука вышла стряпать, не разживляла - отмочив, чтобы лишняя соль отошла, сварила окуней - больше нечего, хоть шаром покати. Как ни растягивала, а приели подчистую и муку, и крупу, и лапшу, не говоря уж про сахар. Вялилось на вышке сохатиное мясо, но уже так выбыгало, пересохло, что сытнее и легче кирзовую голяшку жевать, чем перевяленое мясо. Да и обрыдло уже за зиму, в глотку не лезло… И коровенка-то, стельная, не доилась, - ребятишки, вздыхая, глотая слюну, смотрели голодными глазами на сепаратор, примощенный на полке у двери. Вспоминали: подоят, бывало, Майку, процедит мать через марлю парное молочко и, собрав по номерам воронки сепапатора, зальет вершащую его чашу, крутанет ручку и… под пчелиный гул диковинной машинки заструится с одного рожка сизоватый обрат, с другого - желтовато-белые сливки. Ванюшка с Верой, а летом и Танька, тут как тут со ржаными краюхами; плеснет им мать в плошку, - макайте, либо польет свежую голубицу, - ешьте, ребятушки-козлятушки, лакомтесь, да больше не просите. Остальное в туесок берестяной и в подпол на сметану, - отцу на покос, либо на заготовку дров.
Мать еще гоношилась возле печи, а ребятишки уже тихо посиживали на лавке, грустно поглядывали на выскобленную до-желта ножем-косарем, отмашистую столешницу. Выложила мать в мису разваренных окуней, налила запаренную вместо чая древесную чагу, затем, подумав, принесла из кладовки чашку раскисшей брусницы. Печально, с приступившими к глазам слезами оглядела праздничный стол - ни соли, ни сахара, ни корки хлеба, лишь три заплесневелых черных сухаря… Вера завсхлипывала:
- Надоели солены окуни кажин день…
- А вот тятя ваш приедет… - ох, как зуделся язык прибавить соленое-перченое словцо, но сдержалась мать: не ребячьим ушам слушать, да и срам нынче лаяться - празднички великие: воскресенье Вербное, да и Пресвятой Деве Марии явилась ныне Благая Весть: радуйся, мол, Благодатная, Господа понесла…
- А чо папка не едет да не едет… - канючила Вера.
- Ты меня, девка, лучше не выводи, без тебя лихо!..
Мать не сдержалась, ожгла детей осерчалым взглядом, и те испуганно притаились, - мамка чикаться не станет, отвозит мокрым полотенцем и не поглядит, что Благовещенье и Вербное воскресенье. Но мать снова, уже в который раз, спохватилась, виновато, с неутолимой любовью глянула на своих чадушек.
- Мало ли чо стряслось… Може, захворал, а може, дела какие…
- Седни должен подъехать, - степенно рассудил Ванюшка. - Гостинцы привезет. Права ладонь с утра чешется и чешется.
- Ой ти моя… - засмеялась мать. - Рука у его чешется… Ты у нас, как дед Кузя, конюх, тот всяким заморокам верит.
- Сапожки мне сулился привезти… Я же ему помогал на деляне сучки собирать…
- Привезе-от… - невесело улыбнулась мать, - вагон и маленьку тележку.
- А мне халвы привезет, вота-ка, - Вера, дразня брата, хвастливо зацокола языком, игриво закачала головой. - В жестяночке такой с картинкой… Я в нее потом буду куклины сарафаны складывать.
- Ох, голова моя непутевая да от лихоты кругом пошла, все позабыла, - спохватилась мать и вспомнила, что еще накануне, в среду крестопоклонной недели, в средокрестие, размочила жменю лапши, завела плошку теста и, подсластив сахарной пылью, что осела в швах льняного мешочка, испекла три креста. Принесла кресты из казенки, выложила на стол, и ребятишки радостно заелозили на лавке.
- Погодите, не торопитесь, торопыги, - сдержала их мать. - Надо все чин-чинарем, как и положено на Вербное воскресенье.
Жалобным шепотком отмолилась, потом, чтобы отпугнуть греховное унынье, потешить ребятишек, сняла с божницы освященную за ночь вербу, перевязанную цветастой вязочкой.
- Ну-ка, дети мои, открывайте рты поширше… - отщипнула вербные почки и скормила их Ванюшке с Верой.
- Фу, небраво… - малая сморщилась, на заплатку не выберешь.
- А мне дак сладко, - подразнил ее брат. - А это, мама, поче?
- А пото, чтоб не хворать да всяку напасть отогнать, - верба нынче свята… Счас я вас похлещу… Да не пужайтесь, не пужайтесь, - я же легонечко, что поглажу.
Мать охлопала себя пучком вербы, потом - сына с дочкой, распевно пришептывая:
Верба свята, верба свята!
Не я освящаю, Божушка освящает.
Верба - хлёст, бьет да слез.
Верба синя бьет несильно,
Верба красна бьет напрасно,
Верба бела бьет за дело.
Верба - хлёст, бьет до слез.
- Теперичи и вовсе никака холера не привяжется… Ну, можно и крестами отпотчеваться. Тихонечко жуйте: в одном кресте курино перышко, чтоб куры справно неслись, в другом - коровий волос, чтоб Майка ладом растелилась и задоилась, а в третьем… там мой волос, чтоб головушки не болели.
- Мам!., мам!.. - заверещала Вера. - Мне перышко попалось.
- О, и ладно. Куры будут нёские, а как заклохчет какая, посадим на яйца, цыпок выведем. Будешь пшеном их кормить.
- Мама! - выпучил глаза Ванюшка. - А мне - рыжий волос Майкин…
- Но дак ты же у нас Иван-коровий сын. Не сёдни завтра отелится Майка. Будешь телка пасти… Ну, давайте, ешьте да на речку сбродим.
Скучно єство без хлеба и соли, и подсластиться нечем; поклевали ребятишки словно цыпушки распаренных окуней и несолоно хлебавши квело отвалились от стола. Поиграли на топчане бараньими лодыжками, сморились, угомонились, тут и мать…на Благовещенье грех робить… прикорнула подле.
VII
Дольше спишь, дольше о еде не печалишься, купаешься в цветастых видениях, будто уже в ином вечном свете. Ребятишки просыпались, поворочаются с бока на бок, да и опять задремлют, притулившись к матери, - ослабли, бедные; и проснулось семейство аж на закате, когда солнышко уже клонилось ко сну, оплавив желтоватым, сомлевшим светом ершистую гребенку хребта. Вот и день пролетел, вот и отметили праздничек… Теперь бы повечерять с шанюжками и колотым сахаром вприкуску, да вот печа, что кусать неча.
Взявшись за руки, молча поплелись к реке через мглистую голь распадка, поросшего ирником и осинником. Близенько отошли, и тут остроглазый Ванюшка - накануне-то прямо как в воду глядел - высмотрел, что по заречной хребтине божьими коровками ползут к реке две конные повозки.
- Папка едет!., папка едет! - распугав предзакатную глушь, оглашенно завопил парнишка и, прыгая, размахивая руками, еще и присказал на цыганский лад, подслушанное у балагуристого папки. - Тятька идэ, черта вида, мы его съидэ!..
И…откуда силенки взялись… так припустил к реке, что засверкали смазанные дегтем подошвы сыромятных ичижонок, вспузырились вольные сатиновые шкеры и вздыбилась линялая, заплатная шубейка. Следом ударилась и Вера, но тут же и запалилась, захныкала.
С вершины повозки спускались неторопко, звонко натянутыми вожжами мужики сдерживали коней, чтоб не понесло, но ближе к изножью хребта приспустили вожжи, и хлестко под горку срысил пегий жеребец, запряженный в начальственную рессорную бричку, где, вольно расшиперившись, восседал материн сродник Гоша Хуцан, - сомустился по хмельному азарту пострелять на Уде токующих косачей да пошукать в тайге глухарей. Следом за Гошиной бричкой пригромыхала и отцова телега, - поспешала краснобаевская Гнедуха, стосковалась в деревне по вольному таежному выпасу.
Ванюшка, ненасытно глядя во все глаза на отца и дядю Гошу, как бы слышал их разговоры… Разминая отекшие ноги, чтобы мураши в землю ушли, мужики затоптались у реки, грозно вздувшейся, затопившей берега. Отец, сдвинув на индевелые брови полувоенную черную фурагу, озадаченно поскреб сивый затылок. В одичалом и голодном, как зверь, ревучем потоке даже не угадывался брод, рассекавший реку наискось по каменистому перекату, где в сухие лета и воды-то было кочету по колено. Сели мужики на сухую и белесую, лоняшнюю траву и, достав кисеты с махрой, свернули толстые самокрутки, задымили в постное, бесцветное небо, очарованно провожая взглядом стремительную речную течь. Крутя в воронках, пронесло торчащий вверх корнями и сучьями сухой сосновый выворотень.
- М-м-да, Петруха… - Гоша Хуцан зло сплюнул в сторону реки и замысловато матюгнулся, - едрит твою налево, сказала королева, кого я захотела… Счас, паря, в речку соваться - рыб кормить. Да… И чо я поперся, дурак, с тобой?! Талдычили же мужики, что Уда шалит…
- Дак знать бы где упать, соломки б подстелил.
- Тут стели не стели - реку нам не одолеть… Давай-ка, Петро, запалим костерок, для начала ужин сгоношим, зум грам примем.
- И то верно, - охотно согласился отец и присказал обычное. - Чтой-то стали ноги зябнуть, не пора ли, брат, дерябнуть.
- Давай, Петро, сушняк пошукай на костер, а я таган смастерю под котелок. Мяска заварганим…
Но отец уже не слушал Гошу Хуцана, - блуждающий взгляд узрел на другом берегу мать, скорбно темнеющую в тени разлапистого черемушника, к ногам ее сиротливо жались ребятишки. Отец поднялся, сошел к самой воде и громко, чтобы перекричать рев Уды, спросил:
- Ну, как вы там без меня?
- Тьфу! - сухо сплюнула мать, не совладав с досадой, терзающей и томящей душу. - Он еще и спрашиват… бесстыжие твои глаза!.. Тут ребятишки с голоду загинаются, а он, ирод, выгуляться не может…
То ли холодный ветер, слава Богу, остудил и унес поносные слова по стреженю реки, то ли уж отец пустил материну брань мимо ушей, но как ни в чем не бывало опять крикнул:
- Майка-то отелилась?
- Да-а, тебе, отец, хошь наплюй в глаза, все божья роса, - мать заплакала, и у ребятишек потекли слезы по щекам.