Тот нервный подъем, который Владимир только что испытал в кабинете Думбадзе, вновь сменился усталостью. Он едва отрывал от земли ноги, его покачивало. Казалось, что в каждом следующем шаге он может просто рухнуть на торцовую променадную дорожку. Надежда шла рядом - напряженная, напуганная - и, видимо, не решалась начать разговор. И каким далеким, ненужным, формальным казался сейчас ее изящный легкий силуэт - точно картинка из журнала мод, в которой нет жизни, нет той хоть маленькой неправильности, которая должна быть во всем по-настоящему отпущенном, свободном и прекрасном. Ведь именно облачко на ясном небосклоне помогает увидеть то, чего обычно не замечаешь, - увидеть подлинную синеву неба, его безбрежность.
Пустой, унылой была набережная. В надвигающихся сумерках и сама Ялта выглядела какой-то выцветшей, линялой, провинциальной. Даже не верилось, что еще совсем недавно здесь было шумно, весело, карнавально - столица в миниатюре, да еще и перенесенная на знойный берег южного моря.
Под ветром слегка клонились кипарисы. Их вечнозеленые кроны были плотнее, чем у других деревьев, не пропускали ветра и, сопротивляясь ему, глухо гудели, точно возмущались чем-то. По мостовой с тихим шелестом несло вдоль парапета обрывки газет, мятые рекламные открытки книготорговца Синани, конфетные обертки. Нет, сегодня зимняя Ялта никак не напоминала звонкоголосый, наполненный музыкой и веселыми голосами праздничный город, какой она бывала летом и ранней осенью.
- Но что же с вами?
Поначалу Владимир не понял вопроса.
- Вы покаялись перед Думбадзе?
- И не думал. Мы разыграли с генералом партию вничью. Правда, отныне я в разряде поднадзорных. Новое качество.
- Но ведь это, наверное, ужасно, чувствовать, что тебя постоянно подозревают? Сможете ли вы так жить?
- Отчего же? Годами жили под надзором многие мои друзья. К тому же мы с генералом в наших антипатиях квиты. Он вправе меня подозревать, а я вправе его презирать. Сегодня власть в руках у генерала. Он этим пользуется, отлично понимая, что уже завтра все может выглядеть иначе и что надо спешить.
- Вы говорите обо всем так спокойно, будто всю жизнь боролись с генералами. Во всяком случае, похоже, что отныне это станет для вас главным. А друзья, которых вы помянули, кто они? Мне казалось, я знаю всех ваших знакомых. Так о ком же речь? Об исчезнувшем Александре? Если же о Людмиле Александровне… Как дух Лауры? Но времена Петрарки ушли…
- Я просил бы вас, - жестко прервал ее Владимир, - не продолжать этот разговор. Он не улучшит наши отношения.
- А они плохи? Я ведь дорожу дружбой с вами.
- И все же сейчас мне хочется побыть одному.
- Но если мы сейчас попрощаемся, то навсегда! Поймите и вы меня! Поймите мою тревогу за вас.
Надежда остановилась у витрины и взялась рукой за проволочный карниз, на который летом натягивали полотняный тент.
- Не отвечаете? Наверное, вы правы. У меня кружится голова. И разговор наш не нужен. Мы друг друга не поймем. Что вы собрались делать? Купаться? В такой холодной воде?
- Не привыкать.
- Всего вам доброго.
Море было седым. В барашках. Но не штормовым. О ноги бились растерзанные недавним штормом медузы. Пришлось долго плыть, пока разогрелись мышцы, а холодная вода перестала жечь кожу. Было, конечно, крайне неосмотрительным заплывать так далеко - могла схватить и судорога. Но после волнений последних дней, бессонницы, разговоров с Думбадзе, Зауэром, Надеждой ему хотелось одного: уплыть подальше от берега, почувствовать себя хоть на секунду частью свободной стихии, забыться и забыть все бренные земные дела.
Устав, он перевернулся на спину. С неба на него глядели далекие зимние звезды. И вокруг была тишина. Но не баюкающая, а напряженная, как перед первым шквалом бури.
- Людмила! - крикнул Владимир, глядя в небо, на звезды.
И вдруг до него впервые дошел смысл имени: Людмила - милая людям. Ведь случается такое: десятки раз слышишь, произносишь какое-либо слово или имя, а затем внезапно осознаешь, что раньше не слышал, не понимал тайного смысла его…
Холодная вода сковывала тело и затрудняла дыхание. Пора было возвращаться к берегу. И тут сознание Владимира внезапно обожгла мысль, что он плывет сейчас в том самом море, которое писал для Зауэра, которое он так любил и которое принесло ему столько бед. Оно поглотило Людмилу. Оно стало могилой для команды "Очакова"… Море умело нести радость, но частенько несло и горе… Только виновато ли оно в том?
Он перевернулся на грудь и резко, саженками поплыл к берегу. Темен был город. Лишь кое-где горели тусклые огни. Но виделась не одна Ялта, а как бы весь полуостров, будто перед мысленным взором - рельефная карта. Величественный, белокаменный Севастополь, чуть севернее - пыльный Бахчисарай, а далее - пыжащийся, стремящийся в маленькие столицы Симферополь. А на восток от него - пыльные степи древней Киммерии, Феодосия, Керчь… Он плыл к той земле, которую ненавидел, потому что по ней ходили Думбадзе и ротмистр Васильев, Ставраки и Зауэр… Он плыл к земле, которую любил больше всего на свете, - к земле Людмилы и Александра, Петра Петровича Шмидта и Витьки Эдельвейкина.
Он плыл к земле прекрасной и противоречивой, земле, на которой лето сменяется осенью, осень зимою, а затем - неизменной весной и цветами. И так из года в год, от века к веку, от тысячелетия к тысячелетию…
На берегу его ждал озябший, съежившийся, как вымокший воробей, Витька.
- Ты почему не дома?
- Ну так… Подождал вас. Мне одному идти домой скучно.
- Простудишься.
- Нет. Знаете, ведь все великие путешественники закалялись… Вы про Пржевальского и Амундсена читали? Они ведь закалялись. Я тоже. А господин Симонов на берег не вернулся. Уже лодки на поиски вышли. Только напрасно. Он специально уплыл, чтоб утонуть.
- Ты-то почему так решил?
- Я ведь его характер знаю, - сказал Витька. - У нас в последнее время дружба была.
- Александр Семенович хороший пловец. Вернется к берегу.
- Посмотрим, - сказал Витька.
Теперь Витька сам держал Владимира за руку. И в который раз Владимир отметил про себя, что теплая детская рука всегда открыта и беззащитна. И обидеть ребенка, доверившегося взрослому, может лишь негодяй.
Владимир вынул из кармана завернутого в платок медвежонка с черными глазами-бусинками.
- На, Витя, возьми и никогда не теряй.
- Что это?
- Талисман.
- На счастье?
- На счастье.
- Вам его подарили?
- Да. И теперь я отдаю его тебе. Никому другому не отдал бы.
- А вам он принес счастье?
- Да, принес, хотя и нелегкое.
Мать встретила Витьку слезами и оплеухами.
- Да, я ведь и забыла, - сказала Владимиру, успокоившись и убедившись, что сын ее возвращен целым и невредимым, хозяйка. - Вас доктор дожидается. Уже который час.
Маленький доктор поднялся навстречу Владимиру.
- Сядьте на кровать, товарищ! Дайте-ка мне пощупать ваш пульс… Так-с, замедленный. Брадикардия. Признак несомненной усталости. Ничего, отоспитесь, все как рукой снимет. Как отделались от Думбадзе?
- Более или менее успешно. Кажется, он не догадался, что его провели.
- Так всегда случается с чрезмерно подозрительными господами. Они по какой-то неясной логике умудряются просмотреть именно то, что делается у них под носом.
- Но негласного, а то и гласного надзора мне не миновать. Возможны и обыски. Мы с Александром здесь составляли схемы… Пытались понять, была ли допущена ошибка во время восстания в Севастополе.
- И что же?
- Александр считает, что могли и победить. Промедлили. Пропустили темп. Власти успели подтянуть свежие войска.
- Я тоже так считаю, хоть и не был на месте событий, - просто сказал доктор. - Вы, как я догадываюсь, хотите, чтобы я взял схемы и записи и спрятал в надежном месте? Сделаем. А я запомнил слова Н. Адамовича. Великолепно он написал в "Новой жизни". И заголовок точный - "Севастопольское одоление". Да, на этот раз нас победили, писал он, но всякий человек, способный разбираться в событиях, видит ясно, что севастопольское одоление - это пиррова победа, что еще одна такая победа - и треснувшее по швам здание самодержавия рассыплется в прах. Очень точные слова. Устали?
- Устал. Да и грустно что-то.
- Что же, грустить иной раз надо. Но помните: это наша земля! Наша! Не Думбадзе и не его высочайших повелителей. Нам она принадлежит по праву и навсегда. А им же - временно и по воле случая. Дайте-ка еще раз руку… Да-с, пульс отличный. Вы из породы долгожителей. И вам, надеюсь, еще предстоит увидеть и другие времена - ясные, светлые… Мне бы тоже хотелось! Но возраст есть возраст. Я вам завидую - чистой, нетемной завистью.
Доктор неловко и несмело протянул руку и похлопал Владимира по плечу.
- Спите!.. А завтра?.. Завтра - новый день.