- Я пришла сообщить, - Надежда овладела собой, - что находящийся здесь Владимир Константинович, мой добрый знакомый, не писал картины, вызвавшей в городе беспорядки. Картина написана не в его стиле, не в его манере. Наконец, он - человек далекий от политики. Человек искусства, подлинный художник в душе, далекий от мирских страстей.
- Очень мило! - загадочно произнес Думбадзе. - От чего еще он далек? А к чему близок? Господин Зауэр, значит, вы лгун?
- Ни в коем случае! - воскликнул толстяк. - Я говорил правду! Барышня сама мне сказала, что картину писал арестованный вами художник.
- Вы подлец! Я высказала лишь предположение, - сказала Надежда Зауэру. - Кроме того, можно ли разглашать доверительные разговоры?
Зауэр вскинул голову.
- Да! - заявил он. - Можно и необходимо, если человек уважает власти и порядок…
- Помолчите! - поднял руку генерал. - Итак, сам художник сознается, что написал эту картину. Более того, приносит ее сюда, но тут является барышня и принимается нас всех уверять бог знает в чем.
- Вы сознались? - спросила Надежда у Владимира.
- Я и не скрывал, что картина моя.
Надежда повернулась и вышла из кабинета. Ее никто не задерживал.
Генерал поднялся из-за стола. Из-под насупленных бровей глядели два хитрых глаза. Он направился вдоль дубовой панели к тому месту, где стояла на полу картина.
- Вернемся к предмету разговора, - сказал генерал. - А предмет перед нами. Что же вы можете сказать по этому поводу, Федор Дмитриевич?
- Ужасно!
- Вы считаете картину ужасной?
- Да, несомненно. У меня есть другая картина этого художника. Ничего особенного: спокойное море. Но я ее сегодня сожгу.
- Мы с вами не знатоки живописи, Федор Дмитриевич, - задумчиво произнес генерал. - Может быть, картина хороша. А мне настолько понравилась, что я решил с нею не расставаться. И вам не советую уничтожать свою. За нее, наверное, деньги плачены. Да и сюжет, как вы мне рассказывали, невинен - море… А море, если по нему не плавают корабли и в нем не купаются люди, всегда невинно и лояльно по отношению к властям. Но, ежели на нем появился хоть один корабль, тут уже надо смотреть в две подзорные трубы, под каким флагом он плывет? Так что не спешите расставаться со своей картиной.
- Мне говорили то же самое, - растерянно пробормотал Зауэр, тряся грушевидной головой, видимо, он очень испугался, да к тому же не понимал, к чему клонит генерал.
- Кто говорил?
- Венедикт Андреевич. Севастопольский фабрикант устриц господин Шуликов.
- Он был в Ялте?
- Недавно.
- Как случилось, что я о том не знаю? Шуликов - личность капризная и вздорная. К нему бы приставить дюжих нянек в мундирах и усах, может, уму-разуму и научили бы. А пока он сам не знает, чего хочет. Ничего, авось со временем поуспокоится. Он не из фанатиков. Любит удобства и покой. Такие под старость норовят ревностным служением загладить шалости лет молодых. Но возвратимся к картине. Меня она удивляет. Верно говорят: в искусстве есть своя сила. Подумать только: сгорел "Очаков". Казалось бы, и конец делу… Но - гляди ж ты! - воскресил художник и сам корабль, и огонь, его пожиравший, и даже людей на капитанском мостике, тех людей, которых, определенно, уже нет в живых… Но они живут на картине. Вызывают к себе жалость, у других - будят гнев и желание отмщения. Не убежден, что кто-нибудь, насмотревшись на эту картину, не пошлет пулю, к примеру, в меня или же в вас, глубокоуважаемый Федор Дмитриевич… Впрочем, вы свободны. И я благодарен вам за услугу. Значит, вы никак не могли ошибиться - это именно та картина, которая была выставлена в витрине магазина Симонова? Вопрос очень важный. Подумайте дважды до того, как ответить.
- Да, я думаю… Ошибиться я не мог бы. Конечно, она.
- Благодарю вас. Если у вас дела, спешите. Мне надо поговорить с художником с глазу на глаз.
Когда закрылась дверь за Зауэром, генерал хорошо отрепетированным жестом пригласил Владимира пересесть к столу.
- Наш разговор прервали. Продолжим его.
- При одном условии, - сказал Владимир. - Вы должны освободить мальчика.
- Ультиматумы - моя привилегия. Кроме того, я дал слово - и мальчишка будет освобожден. Хватит об этом.
- Нет, разговор между нами возможен лишь при условии, что мальчика выпустят сейчас же.
- Вы не из легких собеседников. - Нос генерала стал лиловым. - И терплю все это я лишь из уважения к вашему таланту. Картина удивляет, заставляет задуматься о многом. Предлагаю мужской договор: не хотите ли отныне быть со мною в дружбе? Каждый художник, если он хочет преуспеть, нуждается в покровителе. У меня достаточно характера, власти и влияния, чтобы обеспечить вам безбедное, а возможно, и славное будущее. А мальчика, между прочим, выпустили еще полчаса назад. - Лисьи глаза генерала глядели на художника почти что ласково. - Надеюсь, вы достаточно благоразумны.
Но тут в кабинет вновь вплыл секретарь. Он был бледен, его щеки подергивались. То, о чем он докладывал вполголоса, ошеломило и Владимира, и самого генерала. Оказывается, господин Симонов, следом за которым пошли два полицейских, направился к купальне у гостиницы "Европейской". Там, в одной из кабинок, он переоделся в полосатый купальный костюм, а затем, напевая "Не тот я стал теперь…", вошел в воду и уплыл в сторону Массандры. Полицейские пустились было вслед за Симоновым по Нижнемассандровской улице, а затем и просто по берегу, но отстали.
- А этот Симонов? - спросил генерал.
- Он не вернулся. Он продолжал плыть вперед. У его одежды на пляже выставлена охрана.
- Так! - сказал генерал. - К Анатолийским скалам он все равно не доплывет. И в Румынию, как "Потемкин", не прорвется. Борода намокнет, потяжелеет - к берегу повернет. Но пост около пляжной кабинки не снимать. Идите. Мне нужно закончить беседу с художником.
Когда за секретарем закрылась дверь, Думбадзе подошел к Владимиру.
- Известно ли вам, любезный, что сегодня утром был приведен в исполнение приговор относительно Шмидта и других бунтовщиков? Нет их! Не существуют более. И единственная эпитафия им - ваша картина да статьи в изданиях социалистов.
Владимир выдержал взгляд генерала.
- Нужно ли вам от меня еще чего-либо? - спросил он. - Картину я принес.
- Картина картиной, но сами вы еще не получили права покинуть это здание. А вдруг я прикажу посадить вас. Но нет, я много благороднее, чем говорят обо мне некоторые. Не захотели более теплых отношений, - значит, между нами возникнут другие. Окажетесь гласным поднадзорным - еженедельная явка к нам, отчет в своих действиях. С вами решено. Теперь о картине.
Генерал вновь направился к ней, протянул руку и еще раз коснулся указательным пальцем полотна.
- Значит, растворяли краски на касторовом масле? Так я понял? А почему все же не на обычной олифе?
- Касторовое масло как разбавитель известно давно. Еще Леонардо да Винчи…
- Ах, Леонардо! Ну, он свое отстрадал и убыл в мир иной, где, надеюсь, ведет себя уважительно по отношению к законности загробного мира. А вы возьмите картину… Вот так! Теперь сломайте раму, сомните полотно… Я возьму на себя труд отодвинуть решетку камина, хотя подобное никак не входит в круг моих прямых служебных обязанностей. Заталкивайте ее подальше в очаг. Хорошо, очень хорошо. Теперь я сам зажгу спичку… Ах, как ярко, оказывается, горят шедевры! Жизнь тем и прекрасна, что каждый день открываешь для себя что-либо новое… Нет, положительно, иной раз камины следует топить не дровами, а картинами… А теперь, с вашего позволения, я займусь делами. Желаю всех благ… И надеюсь, что вам урок послужит к исправлению. Впрочем, погодите… Еще два слова. - Генерал помолчал, пригладил пухлой ладонью курчавые волосы, присыпанные искорками седины, и добавил: - Я говорил с вами как добрый учитель с учеником. Вы мне не вняли. Пеняйте на себя. Если передумаете, осознаете нелепость своего поведения, буду готов потолковать с вами еще раз. Учитель обязан быть терпеливым.
- Но случается, - ответил Владимир, - ученики преподносят уроки учителям.
- Что сие значит? В ваших словах скрыта чуть ли не угроза.
- Это вольный перевод известной латинской пословицы.
- В таком случае древние римляне поступили неразумно, придумав ее.
- Ну, это уж дела древних римлян.
- Н-да! - задумчиво произнес генерал. - Можете идти! Все, что мне нужно было узнать от вас и о вас, я узнал.
Владимир молча поклонился. Генерал не ответил на поклон и повернулся к художнику спиной.
А завтра - новый день
Надежда и Витька ждали Владимира у выхода из резиденции градоначальника.
- Слава богу! Я больше всего боялась, что вас не выпустят… Вы не сердитесь на меня? Поверьте, я ни в чем не виновата. Кто мог подумать, что Зауэр доносит все Думбадзе? Да и не говорила я ничего такого, что могло бы навредить вам. Все сошли с ума… Я не виновата…
- Я вас ни в чем не обвиняю…
Витька молча подошел к Владимиру и взял его за руку.
- Проголодался?
- Нет, ничего, - успокоил Витька Владимира. - Мне два раза давали хлеб и воду.
- Мальчика надо отвести домой, - сказала Надежда. - Давайте сделаем это. Мне же совершенно необходимо поговорить с вами. Обязательно. Немедленно. Понимаю, что вы очень устали. Но бывают случаи, когда откровенный разговор нельзя отложить даже на час.
- Я не пойду домой, - тихо сказал Витька. - Я постою в сторонке и подожду дядю Владимира.
- Нет, Витька, беги домой. Ведь мама ждет тебя, волнуется. Я скоро приду.
Витька вздохнул и нехотя побрел по направлению к Потемкинской улице.