- Отлично. В этом сарае вы, Владимир, будете работать до утра. Сделаете копию с картины. Ее завтра и отдадите Думбадзе. Мы с товарищами побудем во дворе. Мало ли что? Кстати, пока не забыл, с удовольствием передаю вам привет от Спартака. Он теперь в Сормове. Зовет и меня туда же.
- Почему вы раньше мне не сказали? Я часто его вспоминаю.
- А раньше я о Спартаке ничего не знал. Только что доктор принес письмо от него. Ну, за работу!
Он писал до рассвета. Конечно же, это была скверная копия. Да и при свете пятилинейных ламп немудрено сбиться с цветовой гаммы, сфальшивить, как фальшивят иной раз певцы, взяв неверный тон. Двое знакомых Александра - они оказались рабочими с маслобойни - запаслись едой. Был огромный термос с чаем, хлеб и брынза. Под утро поели. Затем рабочие аккуратно завернули картину в ветошь, закатали в кусок толи, пожали всем руки и ушли.
- Ну вот, - сказал Александр. - Пора и мне прощаться с Ялтой. Поеду.
- Да в состоянии ли вы?
- Вполне. Правда, бок побаливает. Но это пустяк. Пройдет. Запомните адреса… И в Москве, и в Питере, и в Одессе. Мальчишку же нужно выручить. Уверен, вы сумеете вырваться от Думбадзе. Но не исключено, что на время придется покинуть Ялту. Тогда и понадобятся адреса верных людей. Мне пора в путь. Постараюсь перехватить на Алуштинском шоссе утренний мальпост.
Александр улыбнулся, протянул руку:
- До встречи. Спасайте картину. Об "Очакове" должны помнить не только мы и наши дети, но и внуки внуков наших. И вообще, не на Думбадзе мир держится. И вот о нем-то скоро забудут, а если и вспомнят, то без доброй улыбки. Впрочем, у карателей тоже имеются свои амбиции и свой способ самовыражения. Четыре месяца назад генерал пьянел от счастья, расстреливая в Севастополе восставших, а сейчас с истовостью, достойной лучшего применения, отыскивает вас и вашу картину… Ничего, все это минует. Навсегда.
Вдруг Александр шагнул к Владимиру и прижался щекой к его щеке. И для сдержанного Александра это был поступок крайне неожиданный. Так они и простились.
Три портрета Александра
Существует не один, а три портрета Александра. Автор самого раннего - малоизвестный итальянский художник. Работа выполнена цветными мелками на большом листе сиреневой ирисовой бумаги. Неожиданен фон: амфитеатром карабкающиеся к небу неаполитанские улочки. Множество экзотических деталей: и развешанное на балконах белье (как же без этого в Неаполе), и продавщица жареных каштанов, сидящая на табурете у переносной жаровни, и разгуливающие по пыльным серо-розовым камням мостовой голуби. Сам Александр - он на переднем плане - чем-то напоминает не то Овода, не то художника Марио Каварадосси из оперы "Тоска". Вдохновенное лицо поэта и тираноборца, человека, рожденного для того, чтобы вспыхнуть и погаснуть, как метеор в осеннем небе. Под глазами - темные круги. Мы помним, что в это время ему пришлось пережить личную драму. Но художник, надо думать, пошел по ложному пути - решил придать облику юного русского оттенок байроничности. И оттого, видимо, в портрете много пафосности, внешней романтичности и даже идеализации. И все же это именно Александр. Портрет выполнен весной 1905 года, Александр тогда действительно находился в Швейцарии, а затем в Италии. Дальше было возвращение домой, участие в боях в Севастополе, Екатеринославе, арест и ссылка, окопная жизнь в 1914–1917 годах, снова бои, но уже другие - на фронтах гражданской войны. Опять подполье. На этот раз во врангелевском Крыму.
Еще один портрет. Тоже карандашный. Вернее, это даже не законченная работа, а карандашный набросок. Принадлежит она Максимилиану Александровичу Кириенко-Волошину, известному поэту, критику, художнику, искусствоведу. Датирован 1924 годом. В ту пору Александр занимался охраной памятников культуры и организацией музеев в Крыму. Это Александр добился того, чтобы реквизированные в особняках царствующей фамилии и знати художественные ценности передавали во вновь созданные музеи. Он поддерживал нужных молодой республике людей. В трудное время добивался продовольственных пайков для Марины Цветаевой, Константина Тренева, Максимилиана Волошина, многих художников, археологов, ученых.
Набросок - случайный росчерк пера - все же передает особенности натуры цельной, направленной, волевой. Этот человек, еще не старый, но уже далеко и не юный, привык к действию, к поступкам чётким, определенным и ответственным. Многое уже исполнено, совершено, но впереди еще долгая жизнь. Таким увидел Александра Максимилиан Волошин.
Но пока речь шла о двух рисунках, хранившихся в домашнем архиве. Увидеть их могли лишь немногие. А в послевоенные годы в кабинете Александра (его в ту пору, конечно же, именовали только Александром Ивановичем) можно было видеть выполненный в охристо-коричневых тонах еще один портрет: в кресле, крепко сжав подлокотники, до белизны в костяшках пальцев, сидит уже очень немолодой человек, много познавший и многое повидавший. Закат за окном. Да и большая часть жизни уже за спиной. Но в портрете не было ничего мрачного. Напротив, ощущение непрерывности бытия и великой мудрости мироздания, в котором одно поколение уступает место другому, а сама жизнь - непрерывна.
Если у Александра Ивановича спрашивали, кто автор портрета, он отвечал: "Мой давний друг". И называл фамилию Владимира. Иной раз показывал и фоторепродукцию картины ""Очаков" в огне", коротко рассказывал об истории ее спасения.
Повезло и мне: я услышал о тех давних событиях из уст самого Александра Ивановича.
Думбадзе торжествует
Владимир в очередной раз очнулся от того, что в дверь генеральского кабинета постучали. Сколько раз за последние полчаса он вот так внезапно улетал в темноту, проваливался в сон, а затем усилием воли заставлял себя вернуться в этот мир и следить за всем тем, что происходит в огромной комнате с тремя венецианскими окнами, выходящими на море.
В дверь постучали. Осторожно ступая, вошел уже знакомый секретарь-охранник, приблизился к столу и склонился над генеральским ухом.
- А она здесь зачем? - удивился, выслушав секретаря, Думбадзе. - Пусть подождет.
Миновало еще десять минут. А может быть, и целых полчаса. Узоры на ковре превратились в бессмысленное сочетание пятен. Владимир протер глаза. Предметы в комнате обрели нормальные формы…
Наконец безликий страж генеральского кабинета ввел Зауэра.
- Милости просим! - Думбадзе не поднялся из-за стола. - Что-то вы не очень спешили явиться на вызов.
- Пока одевался… - начал Зауэр. - Я был в домашнем халате.
- Милости просим! - повторил Думбадзе. - О халате в другой раз.
И это "милости просим" прозвучало зловеще, как будто приглашали войти не в кабинет, а в клетку с проголодавшимся тигром.
- Я вас призвал для того, чтобы вы опознали картину, взбудоражившую вчера публику. Вы ее видели. Отвечайте - она?
- У меня есть картина этого художника. Я ее уничтожу…
- Не отвлекайтесь! Она ли? Та самая картина?
- Да, вчера она была в витрине магазина. Конечно, она.
Но тут в приемной учинился непонятный шум, грохот. Голос господина Симонова, могучий, мощный голос несостоявшегося оперного баса, прорвался сквозь стену:
- А мне ждать некогда!
И господин Симонов, оттолкнув секретаря, распахнул дверь и шагнул в кабинет. Следом за ним - и это было совсем уже неожиданным - робко ступила на ковер и Надежда.
- Что это значит? - тихо, но со значением спросил Думбадзе. - По какому поводу вы врываетесь в мой кабинет?
- Да уж не сам по себе! - ответил Симонов. - Звали. И настойчиво. Даже полицейских за мною посылали. Не так ли? Ну вот я и пришел.
- Но кто вы, собственно, такой?
- Александр Семенович я, Симонов. Владею фотографией и писчебумажным магазином.
- А-а, так это вы! - генерал принялся ходить вокруг. Симонова, как кот бродит вокруг лакомого куска. - Дайте-ка поглядеть на вас вблизи. С какой же целью, любезнейший, вы устроили художественную выставку в витрине своего магазина? Надеюсь, картина туда попала не без вашего ведома?
- Отпустите мальчишку! - сказал Симонов, он смотрел в окно и не следил взглядом за перемещениями генерала. - Со мной делайте все, что хотите, а мальчишку выпустите! Иначе я подожгу город. Начну с собственного магазина.
Генерал, задрав голову (он был много ниже Симонова), с минуту глядел в лицо шумному визитеру.
- Как поступить с мальчишкой, я решу позднее. Что же касается вас, любезнейший торговец писчебумажными товарами, то для начала вы дадите подписку о невыезде из Ялты.
- Я и так никуда выезжать не собираюсь. А расписаться могу сию секунду, хотя бы вот на этой стене. Отпустите мальчишку!
- Да кто он вам - внук? Племянник?
- Мы друзья.
- Не более и не менее?
- И не более и не менее! - ответил господин Симонов.
- Художник и картина найдены. Мальчишка будет выпущен.
- Это все, что я хотел узнать.
- Но зато я хотел узнать еще кое-что. Уже в связи с вами.
- В другой раз! - заявил Симонов.
И спокойно вышел из кабинета.
- Хватит! - стукнул по столу кулаком Думбадзе.
- Что? - испуганно спросил Зауэр.
- Хватит ломать комедию! За Симоновым установить наблюдение с этой же минуты. А вам что здесь надо, барышня?
И тут заговорила Надежда.
- Мой долг…
- В чем он - ваш долг?
- Я должна сказать, что этот человек ни в чем не виноват.
- Кто? Симонов?