Узнав об этом, Думбадзе промолчал. Амбициозный до тупости и нетерпимый до безрассудства, в последние месяцы он учился сдержанности и умению лукавить. Так, ссылаясь на манифест от 17 октября, градоначальник Ялты милостиво разрешил митинги и собрания, но тут же отдал приказ разгонять их, а манифестантов и демонстрантов задерживать на другом основании - за оказание сопротивления властям. Более того, Думбадзе в последнее время пытался в чем-то изменить рисунок поведения. Ведь градоначальнику надлежит быть в большей степени дипломатом, чем положено по должности обычному командиру полка. Градоначальнику помогали в этом две вещи: изданная еще в средине минувшего века книга под названием "Как подобает вести себя лицам начальственным" и зеркало. Не только приказ, не только окрик, но и умение говорить с подчиненными, а также с подследственными ласково, на равных - великое умение, которым обладали все монархи и правители, оставившие хоть какой-либо след в истории. Монархом Думбадзе считать себя, естественно, не мог. Но правитель всего Южного берега Крыма - тоже пост немалый. И вот, по утрам, стоя у зеркала, новоиспеченный градоначальник изображал улыбку. Она походила на оскал. Пытался придать собственному взгляду оттенок терпимости и мудрого всепрощенчества. Ничего не получалось - взгляд был хитрым, лисьим и злым.
Когда-то Думбадзе заказал свои портреты сразу пятерым ялтинским художникам. Портреты эти не сохранились. Зато зимой того же, 1906 года Владимир нарисовал одним росчерком пера карикатуру на Думбадзе: шарообразная голова, орнаментированная мясистым сливовидным носом, мощный впередсмотрящий подбородок, округлый живот, короткие толстые ноги. Если бы не злобный взгляд, то ни дать ни взять откормленный до неприличной для вольного зверя полноты кенгуру. Но именно глаза выдавали характер градоначальника, отличавшийся свирепостью необычайной.
Ковер, генерал и картина
Измученный бессонной ночью, едва живой стоял Владимир на цветном тавризском ковре, держа под мышкой злополучную картину. Она была обернута в плотную серую бумагу, крест-накрест перевязанную шпагатом. И до того грустный, до того жалкий был вид неудачливого художника, что ус генерала дрогнул. Генерал улыбнулся, что случалось нечасто.
- Это? Вы автор? Ну, разворачивайте. Желаю взглянуть. Ближе к свету.
Генерал рассматривал картину, а Владимир глядел на ковер. И казалось ему в эту минуту, что ничего, кроме этого ковра на свете не существует. Что лишь ковер - несомненная реальность. Пушистый, в ярких хитросплетениях линий и пятен. Но вместе с тем удивительно точно подобранный по тону. Пестрота была лишь кажущейся. Ковер поражал гармоничностью. Чувствовалось, что где-то там, в далеком и пыльном Тавризе, творили его руки человека, в чьей душе жило чувство прекрасного.
Сколько лет ковру? Сто? Двести? Где похоронена та женщина, что его ткала? Кто приходит на ее могилу? Да и есть ли эта могила вообще? Может быть, ее давным-давно забросили и разорили…
А ковер существует по сей день и радует глаз. Не гаснет и не меркнет даже под тяжестью генеральского сапога. И хоть в центре он уже немного потерт, но, даст бог, переживет и самого генерала, и тех, кто приходит сюда по утрам с донесениями.
- Так, - сказал генерал. - Отменная картина. Море, конечно, вышло похуже, чем у Айвазовского, но все в целом - почти талантливо. Особенно впечатляет горящий крейсер.
Затем генерал коснулся картины пальцем.
- Краска свежая. Еще не совсем высохла. Как понимать?
- Дело в том, что я развожу краски на касторовом масле. Они очень долго сохнут, но зато лучше ложатся на полотно.
- Я полагал, что касторка употребляется только в медицине.
- Но эта техника известна очень давно.
- По должности я не обязан разбираться в тонкостях живописи, - мирно заметил генерал. - Зато я отлично разбираюсь в тонкостях жизни. Итак, что прикажете делать с вашей картиной и с вами самим?
Владимир оторвал взгляд от ковра и посмотрел в лицо генералу. И было это лицо не грозным и даже не надменным, а каким-то пустым, стертым. И лишь два лисьих глаза убеждали в том, что это не посмертная гипсовая маска…
Сапоги генерала топтали ковер. Думбадзе вышагивал от стола к окну и от окна к столу по одному и тому же маршруту… Было жаль ковра, его хитрых узоров. Казалось, генеральский сапог может их стереть - сделать всего за какой-нибудь час то, что было не под силу столетиям. Генерал играл: он сам себя видел со стороны, как в невидимом зеркале, и, несомненно, учитывал тот эффект, который должен произвести на собеседника. И изображал Думбадзе в эту минуту не мелкого и мстительного человечка, видящего за действием и поступком каждого обязательно какой-нибудь умысел и возможный подвох, а этакого сановного повелителя, способного и на широкий жест…
- Но как мне знать, что вы принесли именно ту картину, которая была выставлена в витрине у Симонова?
- Не понимаю вашего вопроса.
Генерал взял в руки колокольчик.
- Звать Зауэра! - сказал он секретарю.
Услышав знакомое имя, Владимир вскинул голову и тем выдал себя. В глазах генерала на секунду вспыхнул опасный огонек. Затем Думбадзе сел за стол и принялся шелестеть бумагами. Он вчитывался в каждую из них с таким неподдельным интересом, будто листал страницы популярной беллетристической книги.
Что за документы лежали на столе? Доносы сыщиков? Сведения о настроении умов в городе Ялте? Обычные канцелярские бумаги, в муках рождаемые мелкими чиновниками, чтобы кануть в вечность в ту же секунду, как только их прочитали?
Шелестели бумаги… В кабинете было тепло. Владимира клонило ко сну. Он чувствовал себя как бы оглушенным. Ему казалось, что и генерал, и эта комната с широким окном, выходящим на море, и шелест бумаг, и даже роскошный ковер, который только что топтали генеральские сапоги - мираж, нечто пригрезившееся от усталости и бессонной ночи. Узоры на ковре двоились… Чудилось, еще минута - и он уснет, презрев и приличия и самого генерала. Рухнет на тавризский ковер и проспит часов двадцать кряду. И пожалуй, это будет самым удивительным, что повидал на своем веку ковер.
Владимир чувствовал, что уже не в силах с собой совладать, голова падает на грудь.
Но тут вновь загремел колокольчик и генерал рявкнул:
- Симонова тоже! Объяснений не слушать! Будет упираться - волочь силой!
Говорил ли генерал еще что-нибудь, отдавал ли еще какие-нибудь приказания, позднее Владимир вспомнить не мог.
Наступило странное состояние, которое нельзя было назвать ни сном, ни бодрствованием. И ковер, и голос генерала, и все тревоги ушли, отодвинулись куда-то далеко. Он отчетливо видел комнату, огромный стол, над которым возвышалась голова Думбадзе - багровые щеки, мясистый, в синих прожилках нос, вьющиеся волосы с проседью, овальное окно, выходящее на бульвар, но вместе с тем не мог избавиться от ощущения, что все это не декорации, не бутафория, не взгляд на мир в перевернутый бинокль, когда сонм знакомых вещей теряет осязаемость, когда сбиты с детства привычные ощущения дистанции, и в его сознании переплетались сновидения с воспоминаниями, зрительные образы со звуками, мираж с реальностью…
Стрельба ракетами в полицейских у магазина Симонова - Витькина проделка, которая была неожиданностью для всех, в том числе и для самого Владимира. Визжавшие, как ступившие в лужу истеричные дамы, полицейские, прикрывающие руками опаленные лица. Он сам, Владимир, бросившийся прятать картину… Господин Симонов у станка с негативами. Он швырял на пол стеклянные пластинки и приговаривал: "Пусть ломаются! Нечего их беречь! Каждый обессмертиться хочет! Хитры больно! Не выйдет. Негативы побьем да еще ногами потопчем, а фотографии со временем выцветут…"
А через минуту, задними дворами, прижимая к груди картину, Владимир мчал к дому. Появился и знакомый доктор со своим баульчиком.
- Мальчик схвачен и отведен к Думбадзе. Рекомендую вам обоим немедленно укрыться у надежных людей.
- Витька не выдаст! - сказал Владимир. - Но не можем же мы его оставить там. Я сам пойду к Думбадзе.
- Только без картины! - возразил Александр. - И вообще, надо подумать. Картину не отдадим - это ясно. Но нельзя оставить и мальчика в беде. Ведь его взяли как заложника.
- Я и решил идти к генералу.
- Выйти в центр тайфуна? Сильный ход, но как это меняет дело?
И тут вновь вмешался тихий доктор.
- А что, - спросил он, - а что, если прийти к Думбадзе не сейчас. Допустим, завтра. И принести с собой картину.
- Зачем? Картину не отдавать ни в коем случае.
- Вы меня не поняли. Не эту картину, а ее копию. Изготовить к утру…
- Допустим. Но как сделать за несколько часов копию? Реально ли это?
- Дело трудное. Но выхода нет.
Лишь к вечеру добрались до каменоломен у парка Эрлангера.
Александра и Владимира уже ждал доктор, который ушел раньше, чтобы предупредить нужных людей. Доктор сунул в карман Александру какой-то конверт. Очередной рецепт на микстуру? Но почему он в плотном синем конверте? Но тут началось бесконечное лазание через заборы, за которыми прятались шпалеры виноградников, продирание через жалящие кусты терновника, и Александр о конверте на время забыл.
Наконец у какого-то сарая их встретили двое: молодой и пожилой. Оба одетые в простые полуторарублевые серые плащи.
- Мы уже забеспокоились, - сказал младший.
- Все в порядке! - ответил Александр. - Вот картина, которую надо спрятать до поры до времени. Но сначала художник сделает с нее копию. Заготовили лампы?
- Четыре штуки.