- А мне плевать на жизнь, - говорила она, - я знаю себя. Вот увидишь. В двадцать четыре буду замом, в двадцать шесть директором, к двадцати девяти сделаю театр.
- Основания? - холодновато поинтересовалась собеседница, прикуривая одну сигарету от другой. Чувствовалось, что недобрый ее мозг работает быстро и точно.
- Увидишь!
- В директорах, может, и увижу. Но театр…
- Три года, - сказала Люба, - ровно три года. Сперва пресса - это я сделаю. Второй год какая-нибудь премия, любая, тоже сделаю…
- Допустим.
- А третий год - скандал. Настоящий творческий скандал.
- Скандал тоже сделаешь? - скептически поинтересовалась толстуха.
Люба посмотрела на нее ласково и бесстыдно:
- Скандал мне сделаешь ты.
Та несколько растерялась:
- Даже так?
- А что? Тебе имя, мне театр.
Толстуха сделала затяжку:
- Для скандала нужна трибуна.
Люба только усмехнулась:
- Неужели к двадцати восьми годам у тебя - у тебя! - не будет трибуны?
Грядущая скандалистка прикинула варианты и усмехнулась в ответ:
- Ладно, скандал за мной.
Подошел Федька, почти трезвый. Мы чокнулись без тоста. Он похлопал меня по плечу и почему-то утешил:
- Ничего!
Потом довольно неприязненно заговорил о деле: есть шанс подзаработать, Бондарюйко забил халтуру где-то под Калугой и теперь сколачивает артель. Платить обещает больше, чем в Крыму, но с эскизами построже, никаких Шагалов, сугубый реализм. Излагая детали, Федька почти полностью перешел на мат: халтурил он тяжело, с отвращением и потому всегда сидел без денег, что и вынуждало его к новой халтуре.
Я слушал невнимательно, со всем соглашался и в разгар Федькиной речи вдруг полез к нему обниматься. Он вырвался, сплюнул и сказал, что в теперешнем моем состоянии (он определил его кратко и точно) реализма от меня не дождешься, мне сейчас только барокко лепить.
Тут кто-то вспомнил, что все же свадьба, нас с Анжеликой потащили на почетные места. Чуть поколебавшись - хоть и в шутку, но торжество уже отработали, - заорали "Горько!". Потом произнесли два нудных тоста. Я пожалел, что ушли из мастерской…
Нашу послесвадебную жизнь я запомнил смутно. Логики не было, последовательность рвалась, события путались и сливались, словно их выхватывал из темноты фонарь в пьяной руке: Анжеликины песни на концертах, какие-то жуткие неприятности в институте, которых, как вскоре оказалось, в общем-то не было; то ревела, билась у меня в руках, порвала единственную выходную рубашку, то хохотала и обнимала Любу, принесшую хорошую весть, требовала, чтобы я ее тоже обнимал; поиски какой-то особенной гитары, поход к знаменитому мастеру, который оказался не знаменитым и не мастером, а просто барыгой, причем гитарами не торговал. На обратном пути упал ливень, и мы, наверное, час целовались в старинном, с чугунными ступеньками, подъезде. Я одалживал деньги где попало и для убедительности записывал собственные долги синим фломастером на ладони; Бондарюмкина халтура валилась, Федька ругался, потом перестал; "медовая" неделя в мастерской, пространство, высокий потолок, в темноте как бы вообще не существующий - иногда среди ночи Анжелика вдруг включала низкий свет и, дурачась, начинала "представлять", потом увлекалась, и шла яростная пантомима с заламыванием рук, с губами, как бы замершими в крике, со страшноватым, почти трагическим стриптизом - борьба, бессилие, падение на колени, на пол… Я спросил, что это, любовная игра или гибель - она устало ответила, что не знает сама, все равно что - хоть землетрясение на Таити…
Приходила Люба, одна, хотя громоздкий Паша существовал по-прежнему, ставила чай, усмехнувшись, стелила газеты на заляпанных краской табуретках.
- Не разбежались еще? - спрашивала.
- Мы будем любить друг друга всегда! - почти клятвенно произносила Анжелика.
- Ну, ну, - говорила скуластенькая и смотрела на нас, как биолог на кроликов.
Я старался работать и писал много, в общем-то не меньше, чем всегда. Анжелика опасалась не зря, позировать ее я действительно заставлял. Сходство давалось легко, суть уходила. Я утешал себя: плевать, просто сейчас не время анализа, я пишу не ее, а свое отношение к ней. И писал - цветные пятна, блики на коже, почему-то вдруг хотелось поместить ее в световую спираль…
Она смотрела, восхищалась:
- Я! Вот до кончика носа - я!
Я хмуро отвечал цитатой:
- Если похоже нарисовать мопса, получится еще один мопс.
Анжелика довольно улыбалась, она принимала это за скрытый комплимент.
Я писал ее в желтых штанах, писал босую, растрепанную, завернутую в махровое полотенце. Писал обнаженную - эти картинки вполне можно было выставлять в актовом зале ГИТИСа: Анжелики там все равно не было, была юная актриса в роли натурщицы. Я клял ее за лицедейство, требовал естественности - она не понимала, смеялась, все кончалось постелью…
Странно: она была студентка, всего лишь студентка третьего курса, но я всегда воспринимал ее как артистку. Когда она готовилась к зачетам или беспомощно кудахтала перед семинаром по политэкономии, я воспринимал это почти как блажь: актриса играет роль испуганной студентки.
Я пробовал все, и натюрморты, и городской пейзаж, но вещи уходили так же, как уходила она. Разучился, что ли? Или - новый, еще самим не понятый период? Взрыв подспудного, мир без теней, откровенность насыщенного цвета - может, сегодня я и должен писать именно так?
Пришел Федька. Я расставил картинки. Анжелика суетилась с едой.
- Н-да, - протянул Федька неопределенно.
- Как ты велел, - сказал, я подлизываясь, - барокко.
Федька хрипловато вздохнул.
- Нет, старичок, - возразил он, - это не барокко. Это - на нервной почве.
Анжелика позвала есть.
- Жаль, - сказал я, - месяца три вылетело.
Я разом ощутил какую-то тупую пустоту. В общем-то и раньше догадывался, но надежда была. Теперь же, рядом с Федькой, я все видел сам.
Уже за столом Федька вдруг рыкнул с неожиданной агрессивностью:
- Ну чего? Чего скис? Плохо живешь, что ли?
- Да нет.
- А тогда чего?
Я кисло усмехнулся:
- Я все-таки еще и художник временами.
- Ишь ты! - сказал Федька неодобрительно. - Художник он! Много хочешь - и рыбку съесть, и птичкой закусить. Счастлив ты? Счастлив или нет?
Это популярное слово я слышал от него впервые.
- Ну допустим.
- Допустим! - передразнил он. И посмотрел почти зло. - Тогда какого рожна тебе надо?!
Анжелика засмеялась. Глядя на нее, и мне стало смешно. Мы поели, выпили бутылку "сухаря" на троих, потрепались о живописи, и Федька ушел. Картинки так и стояли у стены. Пока я их складывал, настроение снова упало.
- Ну что, моя радость? - сказала Анжелика. - На хрена мне это счастье?
Я покраснел, она словно услышала мою мысль.
- Что делать, - сказала она, - и у меня ведь такое. В отрывке почти завалилась. А Любка знаешь что сказала? Ты послушай, она ведь умная. Я дура, но она-то умная. Так вот она сказала: "В профессиональном смысле любовь себя всегда окупает". Здорово?
- Ничего, - пробурчал я. В тот момент меня мало волновали Любкины афоризмы.
- Она права, - сказала Анжелика убежденно, - полностью права. Вот мне, например, еще лет тридцать играть любовь. А как я сыграю, если сама не любила? Тут халтурить нельзя, все равно вылезет наружу, в чем-нибудь да вылезет.
Анжелика подошла сзади, обняла меня, ткнулась губами в затылок.
- Не переживай. Ну, потерял три месяца. Сделаешь потом. Ведь ты талантливый. Все равно сделаешь. А это… Это тоже что-нибудь да стоит - не каждый год у тебя будет Анжелика.
Я повернулся и посмотрел на нее. Она тут же поправилась:
- Новая Анжелика.
Я молча продолжал на нее смотреть. Она виновато улыбнулась:
- Я не то сказала? Может быть. Никогда не обращай внимания, я ведь дура.
Она вдруг хлопнула в ладоши:
- Ой, рассказать тебе? К нам приходил один кинорежиссер, была такая полуофициальная встреча… Знаешь, что он говорил? Я бы, говорит, думающих актрис выгонял еще из института за профнепригодность. Актрисе, говорит, не нужен ум, актрисе нужен умный режиссер. Здорово, а?
Я взял ее за локти:
- Уйти намыливаешься?
Она широко раскрыла глаза:
- Да ты что?!
- И думать не смей, - сказал я почти серьезно, - живой не уйдешь.
- Я не могу даже представить, как буду без тебя, - жалобно проговорила Анжелика.
Шероховатость сгладили традиционным путем…
Я уже сказал, что Анжелика мечтала о кино. Впрочем, "мечтала" - слово не для нее. Не копила в тишине сладкие грезы, не утешалась иллюзиями, а еще с прошлого года, со второго курса, развила бурную деятельность: знакомилась с разными полувлиятельными людьми вроде администраторов киногрупп или дипломников ВГИКа, проникала на студии, завела блат в Доме кино и регулярно ходила на обсуждение новых фильмов - конечно, не обсуждать, а знакомиться. В столь частую сеть не могла не попасть хоть какая-нибудь рыбешка, и вскоре после нашей свадьбы Анжелику взяли на эпизод. Эпизод был маленький и в общем-то типажный: певичка в кафе, где выясняют отношения герой и героиня, бытовой фон для лирической сцены. Коротенький крупный план, две песенных фразы (песня плохая) и ни слова кроме. Но она ухватилась за эту певичку, как за Офелию.
Я спросил:
- Думаешь, это тебе что-нибудь даст?
Она ответила рассудительно:
- Может, и не даст. Но другого же мне не предложили.
- А если провалишься?
Подумав, она твердо сказала:
- Нет, проваливаться нельзя.