Именно это и происходило в 34 году до Рождества Христова в городе Александрии. Император ехал на своей колеснице во главе выряженных в новую одежду войск, а Артавазд и его семья сгибались под тяжестью серебряных цепей. Поэтому Марк Антоний оделся новоявленным Дионисом: греческая туника, котурны, венок из плюща, а в руке – копье с круглым наконечником, которое обычно носили почитатели Вакха. И в этом не было ничего удивительного: пять лет назад, перед тем как войти в Эфес, он, к всеобщему одобрению, облачился в такое же одеяние. Однако на этот раз он потешил только жителей Востока, а не прибывших из Рима: Октавиан дал им ложную информацию о том, что их генерал праздновал в Александрии Триумф – торжество, на которое Сенат не давал разрешения! К тому же Антоний якобы даже имел наглость приносить жертвы чужому богу, Серапису, в то время как триумфатор должен возносить хвалу исключительно Юпитеру Капитолийскому! Поговаривали, что победы вскружили ему голову, если только это не дело рук той египтянки, той развратницы, которую он предпочел нежной, добродетельной и прекрасной Октавии.
Когда до Антония дошли эти слухи, он удивился:
– Да у меня и в мыслях не было отмечать Триумф! Я просто устроил праздник, только и всего! Шествие в честь моего личного бога Диониса, единственного из бессмертных, прошедшего через смерть. Это касается только меня и его, разве нет? Если бы я захотел устроить пародию на Триумф, как намекает мой сводный брат, я бы надел лавровый венок, вышитую тогу, подкрасил лицо красным, вплел бы в волосы белые пряди и так далее. Но здесь происходило совсем другое: я шагал вместе со слонами, с простаками, переодетыми в сатиров, с женщинами, наряженными в шкуры животных, и со страусами – насколько мне известно, страусы Диотелеса совсем не похожи на капитолийских гусей! Меня по-прежнему удивляет непорядочность Октавиана!
В тот момент Антоний не мог предвидеть, что этот праздник выйдет ему боком, и был искренне доволен: он видел всеобщее ликование, радость солдат и хорошее настроение своей семьи. У алтаря Сераписа, в верхней части старого квартала Ракотис, где заканчивалось шествие, его дожидалась Клеопатра, сидя на троне в окружении высших духовных лиц Египта и всех своих детей. Старших поместили в ложе большого монастыря, обычно предоставляемой толкователям сновидений, и только маленький Филадельф остался вместе с матерью, сидя на низком стульчике. Царица посчитала, что присутствие рядом с ней самого младшего ребенка подчеркнет ее собственное сходство с Исидой, в чьем образе она снова предстала: в облегающем платье, с завязанной на левой груди шалью и в трехслойном парике. Птолемей Филадельф капризничал от усталости и сосал палец, при этом даже не догадываясь, что такое поведение еще больше подчеркивало его сходство с Гором, единственным сыном Исиды, которого любили изображать с пальцем во рту: греки и египтяне считали его олицетворением детства, как Исиду – материнства.
"Мать и дитя", божественная композиция, обещающая прекрасное будущее. "Обрезанные" монахи и бритоголовые жрецы казались очарованными этим священным дуэтом; даже сам Марк Антоний, войдя в центральный двор следом за пленными, был тронут представшим перед ним зрелищем. Впечатление портило только одно: скверное настроение Артавазда. Пленник, словно невоспитанный галл, отказался встать перед Царицей на колени. Охрана уже подбежала к нему, чтобы заставить сделать это, но Клеопатра жестом остановила их. И движением руки велела увести его вправо, к стаду жирных быков…
Неужели всех принесут в жертву одновременно? Жены и дети царя Армении были одеты в траур и покрыты пеплом, они дергали цепи и стонали. Но никто, кроме Царицы, не понимал, что они говорили: их язык считали ужасным, или, скорее, варварским… Одна из царских жен, замыкающая процессию, казалось, сохраняла достоинство, насколько позволяла цепь: она не плакала, не кричала, даже не смотрела по сторонам и, безразличная к оскорблениям и насмешкам, свободной рукой держала младенца и кормила его грудью. Ее взгляд был прикован к глазам ребенка: он у нее брал еду, а она у него черпала силы. Перед лицом неминуемой смерти они дарили друг другу жизнь.
Эта сцена взволновала Селену. Ведь до этого шествие представлялось ей слишком шумным; к тому же ее пугал страшный Артавазд с черной бородой, чересчур синий бог, наводящий ужас Адский пес и вызывал удивление отец в смешном наряде Диониса. Ей также не нравилось отчаянное мычание жертвенных животных и сладковатый запах крови, доносящийся с алтарей. Но увидев ребенка, она сразу оживилась.
Поэтому решила поинтересоваться судьбой пленных:
– Сын Амона, – тихонько обратилась она к сидящему важно, как фараон, Цезариону, – что сделают с армянами?
– Убьют, – ответил он.
– Всех?
– Прежде всего генералов. Царя и его старших сыновей – чуть позже.
– Скажи, как их убьют? Как быков?
– Нет, им отрубят голову.
– А женщины?
– Станут рабынями.
– А маленькие дети? Они останутся со своими матерями?
– Их разлучат.
Николай, стоявший ниже ложи, где сидели дети, приложил палец к губам, призывая прекратить разговоры, потому что в этот момент император возлагал к ногам Царицы самые красивые предметы из своей добычи, принесенные на носилках: парадные золотые доспехи, горы серебра, инкрустированные опалами бронзовые фигуры богов и трех медведей в клетке. Резные шкатулки из слоновой кости, вазы из радужного флюорита, груды серого янтаря; вдобавок два кавказских волка. Кубки из оникса, миртовые амфоры; плюс пара альбиносов. И наконец, прочий экзотический хлам, который Селене быстро наскучил. Она дернула за тунику старшего брата:
– А если армянских детей разлучат с их матерями, что тогда с ними будет?
– Девочки попадут в Верхний Египет в качестве наложниц номархов или эпистатов.
– А маленькие мальчики?
– Мальчиков продадут на невольничьем рынке. И дадут им другие имена: Ахилл, Гермес, Перикл… Нужно, чтобы они все забыли.
– И младенцев тоже продадут? Тогда я хочу, чтобы мне отдали того, который сейчас сосет грудь матери! Он такой милый! Я хочу, чтобы он стал моим рабом! Только моим!
Архикамергер сделал "большие глаза": за длинными веерами из перьев, которыми махали их слуги, дети просто терялись. Николай Дамасский пересек галерею, проскользнул на балкон и, осмелившись положить руку на плечо принцессы, сказал:
– Больше ни слова, Селена, или я выпорю тебя, как только мы вернемся во дворец!
Малышка вздохнула; она терпеть не могла этого Николая, и всех греков, и старую Грецию, а также всех сирийцев и эллинов; она бы предпочла заниматься с Диотелесом и изучать язык страусов. Птолемей Филадельф уснул на своем стуле; но спал он как настоящий принц, сидя прямо, прислонившись к спинке. Селена, уже уставшая молчать, закрыла глаза: "Я все равно получу этого ребенка!"
Она отказывалась от еды.
– Завтра, – говорила Сиприс, – обязательно начнут искать того малыша, я тебе обещаю. Или послезавтра. Сразу же, когда закончатся церемонии.
– Нет, сейчас же! Потом будет поздно, моего ребенка продадут! Я хочу видеть императора!
– Твой отец во дворце. Поешь, мой лазурный мед. Ты должна набраться сил для завтрашнего дня: все будут на тебя смотреть. Ты станешь царицей, голубка моя.
– Я не хочу быть царицей. И стану есть только тогда, когда рядом со мной будет тот ребенок!
– Это каприз! – заявил няне прецептор. – Ты можешь хоть на минуту представить себе дочь царицы Египта, невесту фараона, воспитывающую армянского сына? Она просто будет играть с ним, как с куклой!
Селена оттолкнула еду, даже арбуз и гранаты, и стала проситься в свою комнату, требовать обезьянку и пигмея. Набравшийся храбрости Птолемей, в свою очередь, стал настойчиво выпрашивать кошек, а Александр дрогнувшим голосом выразил тоску по своему птичнику и деревянным солдатикам. В самом деле, для того чтобы детям было нетрудно добираться в центр города, из Синего дворца их всех перевезли во "внутренний" дворец Тысячи Колонн, втиснувшийся между двумя обелисками и находившийся за павильоном с архивами и резиденцией для гостей, в которой когда-то жил Юлий Цезарь. Одна Иотапа, умевшая приспосабливаться к любым условиям, не волновалась по поводу очередного переезда, из-за которого у всех были кислые мины. Даже у Сиприс: комнаты оказались слишком старыми, слишком пустыми, очень темными и расписанными, согласно местной традиции, изображениями монстров с головой грифа и бараньими рогами – просто ужас! К тому же пол был выложен давно вышедшей из моды неудобной галечной мозаикой.
– Принцесса очень чувствительна, – объясняла она прецептору. – Она капризничает, потому что ей здесь страшно…
– Мы вернемся в Синий дворец через два дня. А если она не голодна, пусть спит!
Но она не спала. Ей действительно было страшно. Но не от стен со сценами охоты или странными персонажами – они напугали ее вчера, а сейчас она даже не думала о них. Ее мысли были только о ребенке.