Глава третья. Железные сапоги
1. Попугаева болезнь
Я застал Корнетова перед дверью собственной его квартиры. И тут же влипавший в дверь слесарь. Слесарь в "железных сапогах" – "железных" в глазах Корнетова – длинными крючками пробовал отпереть дверь: трудность была в том, что совнутри вставлен ключ, и его надо выбить – Корнетов, выходя, захлопнул дверь, не вынув ключ.
– "Призоннье"! – сострил спускавшийся верхний сосед, удостоверившись, что его ключ болтается в кармане теплее тела.
Шутка шуткой, а завидовать нечему: "пленник"!
Да если бы такое в будний день. Корнетов давно бы гулял на свободе. Воскресенье – а в воскресенье да еще летом Париж, с утра кто куда, все из Парижа. И какой там слесарь, сам консьерж – он и дома и не собирается, и то делает вид, будто уехал и сидит где-нибудь в Барбизоне за столиком в ожидании завтрака: свежий воздух и из ресторанной кухни доносит свой щекочущий запах, а кругом лес и такая тишина, только и слышно, шмыгают автомобили и где-то над лесом трещит мотор. Корнетов с луком, репой, морковью и пуаро – суп варить, поднявшись, под самой дверью хватился, что уходя, не вынув ключ, захлопнул. Консьерж – а трудно было его дозваться – все-таки пошел за слесарем, но для уверенности, что перепадет, рассказал случай из прошлого воскресенья о позабытом ключе верхних соседей: "проникли в квартиру только потому, что у них балкон; а что по воздуху никак невозможно!" – и не уверен, застанет ли слесаря – "воскресенье!" – и придется Корнетову на воздухе перебыть до завтрашнего утра. Корнетов – никак "до завтрашнего утра!" – и нет папирос. А слесарь – еще минуту и уехал бы в какой-нибудь Барбизон, консьерж поймал его на пороге – слесарь согласен: 10 франков. И вот за работой.
– Ключ мешает: кабы ключа не было, отворить очень просто! – слесарь тыкал и повертывал в который раз длинным, как удочка, крючком, который ключи ловит.
Я дал Корнетову папиросу. С каким наслаждением он закурил. Вы, может быть, заметили удивительный цветистый вкус голубых папирос летом, да еще когда курить хочется.
А пока мы оба раскуривали и помогали слесарю всей душой – и я тут уверился, что сапоги на нем действительно железные: ну, как у водопроводчика! – какая-то закорючка, с нее он и начал дверь отворять, но потом бросил, как неподходящую, эта никакая как-то так обернулась и мы услышали: там за дверью об пол жалкий металлический стук, значит, ключ упал.
И слесарь моментально чуть ли не пальцем открыл дверь.
Я порадовался за Корнетова. И слесарь был доволен: 10 франков – раз плюнуть. И поднявшийся консьерж – он и не думал ни в какой Барбизон ездить! – получив за хлопоты 5 франков, ни на что не жаловался.
А это и называется: свобода… Вошел в свою квартиру, какое счастье! Никто не скажет: "пленник". Дверь на ключ, хоть на голове ходи – свобода: счастливейшее чувство.
Когда Балдахал в который раз рассказывает, как он "вырвался от большевиков" и, переехав границу, очутился на свободе и сейчас же почувствовал, как с этой свободой он потерял Россию – какая же это свобода! А вот, забыв ключ и истосковавшись перед запертой неотпираемой дверью, проникнуть в свою квартиру с помощью какой-то закорючки и уж не зависеть ни от какой закорючки – это называется свобода.
Другой пожалел бы выброшенных денег, но Корнетов, расплатившись, забыл: так его охватило счастливое чувство свободы. Я никогда не видал его таким взволнованным, он приподнялся, выпрямился, и с какой быстротой и ловко – так, когда кончится стройка, разбирают леса – молол кофе и кипятил молоко и убирал на столе: пить кофе.
Ни для кого не секрет: утро, когда Корнетов не любит, чтобы к нему приходили, и спросишь, не отвечает. А кроме того, он так варит кофе, как только в Германии да и то не в Берлине, не в Мюнхене, а где-нибудь в Обераммергау, в Хаус-Гвидо-Ланг, и все это совершается утром, никому не попадает.
Я с удовольствием остался. Я хотел было помочь, но Корнетов все сам. Впрочем, смотреть не воспрещается: через очки и самый путаный глаз только пуговица.
Оказывается, это целое предприятие – приготовить кофе: требует и тщательности и выдержки, потому что все надо, чтобы сухо-насухо и не бухать, а лить кипяток в фильтр погодя, "пока не впитает предыдущего". Зато и кофе – Хаус-Гвидо-Ланг, Обераммергау!
Корнетов предложил мне еще чашку. Я не отказался. И представьте, никакого неудовольствия не заметил. Или Корнетов не заметил или эта свобода – в собственную квартиру проник, и вот сам по себе и на столе кофе…
Да, не позабыть бы: непременно надо цикорию класть, без цикория и цвет не такой, а главное – цикорий сам по себе фильтрует, тоже и сахару не мешает ложечку при заварке – сахар конденсирует.
Эти премудрости я узнал от Корнетова, в такой ранний утренний час разговорившегося, как к полночи на своих воскресных вечерах. Еще я узнал, что кофейные тайны испытываются в Германии и только в Германии знают секрет жарить кофе, и эту немецкую науку перенял Корнетов еще в Петербурге в год революции от Маргариты Борисовны Исаевой, а довершила его кофейные познания в Берлине Александра Михайловна Полякова в год инфляции, когда деньги были нипочем.
Корнетов произносил эти имена так, будто говорилось о Маркони или еще о какой мировой знаменитости. Впрочем, что говорить, наш тесный мир с каждым годом теснее – Тургенев не поверил бы, что русский Париж в 13-й год революции узнает себя в "Затишье" 1854 года… Или автора "Сна" и снов, коснувшегося через Гете и Гоголя тайных сил, на которых строится жизнь, знающего, что прошедшее без пропада и этими силами может быть вызвано к жизни, как настоящее, для ученика Гоголя нет ничего невероятного, а наш "здравый рассудок" – никуда.
Я не видел Корнетова с месяц – летом все разъезжаются. В последний раз, когда приезжал голландец из Амстердама посмотреть на Корнетовские архивные достопримечательности и коллекцию пил, но тогда было, кажется, все в порядке.
Сегодня Корнетов позабыл вынуть ключ, а до ключа – он мне признался – посеял карт-дидантитэ. А это дело куда сложнее – ни один француз и самый проникновенный (ученик Достоевского) и самый пламенный, какой-нибудь Бернанос, никогда не поймет, что такое русскому перебыть день в Париже без карт-дидантитэ, как не понять русскому и самому ученейшему, читающего все письмена (ученику Штейнера), что значит в воскресенье летом в Париже найти слесаря.
Ключ – рассеянность, а карт-дидантитэ – я уж и не знаю. Корнетов так ее запрятал – на случай пожара, чтобы всегда под рукой было схватить! – а когда среди ночи для проверки сделал ложную тревогу, найти и не может: потерял! Ошарил все уголки, пересмотрел все книги, перетряс весь архив, скопленный за восемь лет "на беженском положении" – до утра и весь день провел в поисках, а она в конверте у него… в столе.
– Вместе с квартирным контрактом, понятное дело.
Тут вот я и задумался: с чего такое может статься с человеком? Сегодня карт-дидантитэ, завтра ключ – эти дела такие, стоит только начаться и все растеряешь до самого безобидного "хочу" и самого невзыскательного "не желаю".
Зачитался книгами? Но как представить себе всю жизнь Корнетова, неотделимого от книги? и тотчас отверг мою догадку. Кроме того исторические примеры… Павел Николаевич Милюков: ведь еще с молодости – такая по Москве молва шла – живя летом под Звенигородом в санатории, круглые сутки не расставался он с книгой и даже в ванну сядет, а книга при нем: "Милюков под водой читает!" – очевидцы рассказывали: и чего ж, разве это так повлияло? А П. Б. Струве – "все книги прочитал!" – и сколько анекдотов испокон веков ходило про него и в Москве и в Петербурге – а между тем никаких таких признаков не обнаруживается. Ведь всякое "за" – "зачитался", "запутался", "зазнался" предполагает основное "без": "бессмыслие", "беспутье", "бездарность", нет, дело не в книге.
А вот что я думаю: это-то и есть самая настоящая и не та, о которой теперь пишут – "пситакозис", а та, которую не замечают ни в себе, ни в других – "попугаева болезнь". И по моим наблюдениям этой самой болезнью заболевает всякое приниженное существо, человек или птица, все равно. И я при всей своей независимости, я не литератор – мое дело проще: не буду сейчас говорить о моем изобретении – я плясье, знаете, такие резиновые трубки, чтобы, как говорится, меньше газу тратить – стоит только вставить трубку и, как бы вы ни отвертывали газовый кран, самый синющий огонь гореть будет медленно ниточкой, "экономия газу!" – и я с этими экономическими трубками, не минуя, во всякий дом заходил от Итали до Трокадеро с этажа на этаж, и скажу вам, чувствую, как с каждым годом на чужой земле захватывает и меня это "попугайное" поветрие.
Сначала человек бунтует и даже впадает в ярость – уперся в стену, что поделаешь? – и, кажется, кожу с себя содрал бы или что-нибудь такое, чтобы все рухнуло и завалило камнем или запустить бы такой камень… и вот человек не окостеневает, и не окаменеет, как в былине "Как перевелись богатыри на Руси", а затихнет – ему только иногда очень больно – а так он очень смирный и всего пугается – это-то и есть "попугаева болезнь".
И оставить человека в таком состоянии – грех.